— Мы не хотим твоего милосердия, зверь кровожадный! Растерзай нас. Гнушаясь тобой, презираем жизнь и муки твои!
Никому и в голову не приходит говорить таким тоном с московским царём, ни много ни мало наместником Бога, но именно так они говорят у немцев Крузе и Таубе, которые не могли ни видеть, ни слышать, что происходило наедине между этими женщинами и их государем. Тем не менее отпетые проходимцы набираются наглости утверждать, что доведённый ими до бешенства Иоанн будто бы призывает опричников и с наслаждением наблюдает, как с бедных женщин срывают одежды, ударами плетей выгоняют на улицу, рубят их саблями, расстреливают из луков, точно прислужниц княгини было не менее сотни, и оставляют неприбранные тела на растерзание птиц и зверей, особенно, конечно, зверей, которые стаями бродят по русским деревням, ведь вся Европа уверена в том, что русские — дикари.
Ни один серьёзный историк не может поверить в эти очевидные выдумки, если он не ослеплённый благородным негодованием балалаечник. Все эти вымышленные злодейства опровергаются самим Иоанном, который, как известно, держит ответ перед Богом, видящим всё много лучше, чем могут видеть не имевшие доступа в царскую избу склонные к предательству немцы. И перед Богом он вносит в свой поминальный листок лишь имена князя Владимира, княгини и дочери, затем имена Якова, Василя, Анны, Ширяя, Дмитрия, Богдана и Стефана. Не оказывается в этом скорбном признании перед Богом ни варварски истреблённых боярынь, ни детей князя Владимира от первого брака, которые будто вместе со всеми приняли яд, больше того, четыре года спустя князь Василий Владимирович, жив-живехонек, присутствует на свадьбе своей сестры Марии Владимировны, а ещё шесть лет спустя Иоанн упоминает князя Василия Владимировича в своём завещании, стало быть, все эти годы племянник пользовался родственным расположением царя и великого князя. В действительности погибают повар, его брат, огородник, сытник и рыбари, замешанные в историю с ядом. Неизвестно, выдаёт ли напоследок князь Владимир своих соратников, не раз выдававший и прежде, свою мать Ефросинью как зачинщицу отравления, сам ли Иоанн утверждается в убеждении, что именно непримиримая мать, не образумленная клобуком, повинна во всех бедах и преступлениях своего слабовольного, довольно инертного сына, известно лишь то, что он отправляет опричников в монастырь, повелев казнить её смертью. Неизвестно и то, ведётся ли розыск или судьба Ефросиньи решается единственно его убеждением, только известно, что Ефросинья и несколько её ближних боярынь через несколько дней после казни князя Владимира также были преданы смерти, причём по одной версии злодеи опричники затворили их в крестьянской избе и уморили угаром, по другой зверски топили престарелых женщин в реке, и на этот раз противоречие выдаёт клевету. Как бы ни было в действительной жизни, их имена также попадают в скорбный поминальный отчёт перед Богом.
Два десятка, три десятка смертей, может быть, охлаждают довольно зыбкий пыл властей Великого Новгорода, которым во все времена для выступления против Москвы нужен был князь, чтобы возглавить нестройное новгородское ополчение, без опытного военачальника теряющее боевые качества, мало сказать, что наполовину. По свидетельству новгородского летописца, известившись о кончине Владимира Старицкого, «мнози по нём людие восплакашася». Возможно, оставшись без предводителя, эти «мнози» впадают в спасительный грех отрезвляющего сомнения и не решаются сделать последний шаг, который привёл бы Великий Новгород либо к отделению от Московского царства, либо к поголовному истреблению.
Как бы там ни было, Иоанн не может не понимать, что для вразумления бунтовщиков одних угроз на этот раз недостаточно, что опасность чересчур велика и что потеря всего северо-запада была бы невосполнима для Русской земли. Однако как ему поступить? Он не может двинуть полки на усмирение непокорных, пока татары и турки хозяйничают на юге, того гляди возьмут Астрахань и двинутся на Казань. К тому же внезапное стечение обстоятельств не благоприятно усмирительному походу. Уже второй год на обжитых мало родящих землях севернее Оки случается недород, многие уезды и волости охвачены голодом, от голода в особенности страдают бесхлебные владения именно Великого Новгорода и Пскова, в довершение бед в Великом Новгороде и Пскове свирепствует мор, так что двинь он полки, его воины, чего доброго, перемрут от бескормицы или чумы, ещё не добравшись до цели похода. По всей вероятности, голова у него кругом идёт.
Как нередко случается, на помощь ему приходит обычай, и он по обычаю заставами перекрывает дороги, ведущие из Великого Новгорода и Пскова как вглубь страны, так и в особенности к её рубежам, распространив среди своих людей повеление брать всех и каждого, кто попытается приблизиться к рубежам, не выпускать или убивать всех и каждого, кто попытается выбраться сквозь оцепление по направлению к Москве, — единственно возможное средство борьбы с холерой или чумой на протяжении всех Средних веков и на Западе, и на Востоке, и в Русской земле. А что он может сделать ещё? Ничего он не может сделать ни с недородом, ни с мором, и он беспокойно, с крайним напряжением ждёт в Александровой слободе, каким образом развернутся события, и на этот раз грозящие неисчислимыми бедствиями с двух, с трёх противоположных сторон.
Лишь с конца октября начинают приходить обнадёживающие, отчасти комического свойства известия. В самом деле, около середины августа самодовольные турки, привыкшие к лёгким победам над болгарами, волохами, венграми и австрийскими немцами, не шутя принимаются обыкновенной лопатой рыть судоходный канал между Доном и Волгой, чтобы тихой водой сплавить Тяжёлые осадные пушки, предназначенные для овладения Астраханью, копают этим первобытным снарядом в поте лица, в особенности впрягая в земляные работы крымских татар, панических неприятелей всех видов созидательного труда. Недельки через две, через три понемногу начинают смекать, что в конце концов все они здесь перемрут, но не пророют никакого канала, а среди самих турков распространяются мятежные толки, что тут лопатить да лопатить. Не меньше ста лет, тогда как великий султан, Солнце Вселенной, повелел им вовсе не твёрдую землю лопатить в голой степи, а брать и грабить богатые города, вроде Будапешта и Вены, с чем охотно соглашаются и татары, тоже за четыре столетия пребывания на крымской земле усвоившие науку грабить не только богатые, но и средние, и малые города. Среди оккупантов поднимается ропот — сквернейшее положение, поражающее войско не хуже чумы. Только угрозами смерти находчивому Касиму удаётся кое-как заткнуть наиболее беспокойные рты, однако старый паша на опыте знает, что беспокойные рты умолкли на самое короткое время, и ему приходится бросить проклятый канал на второй или на третьей версте. Он возвращает осадные пушки в Азов, после чего всего-навсего с двенадцатью малыми пушками турки, сопровождаемые татарами, всё-таки приближаются к недавно возведённым укреплениям Астрахани. Сдаться на милость захватчиков слабый, однако бесстрашный гарнизон Астрахани отказывается окончательно и бесповоротно, брать приступом крепость, подобно Свияжску возведённую мастером Выродковым, без прикрытия артиллерийским огнём трусоватый Касим не решается, отказаться от приступа ему тоже нельзя, поскольку султан Селим хоть и не чета его отцу Сулейману Великому, а на кол всенепременно посадит. Изворотливый ум Касима измышляет ещё одно грандиозное предприятие: неподалёку от Астрахани возвести свою, турецкую крепость, в ней зимовать, что довольно рискованно, если учесть, что у турок продовольствия на сорок дней, а в голой степи хоть шаром покати, разве что предательски ограбить полусоюзных ногаев, а по весне, помолившись Аллаху, Астрахань всё-таки взять. Его воины кое-как раздобывают дерево и крепость возводят, правда, куда как поплоше, чем крепкое сооружение мастера Выродкова, а всё-таки за стенами приятней сиднем сидеть, однако простые воины вскоре начинают соображать, что в этом безотрадном сидении их неминуемо прикончит голодная смерть. Татары, скучающие по тёплым зимовьям за Перекопью, подзуживают со своей стороны, что, мол, в здешних позабытых Аллахом краях зимы лютые, месяцев девять могут стоять, тогда как летние ночи всего три часа, так что набожным туркам придётся либо вовсе глаз не смыкать, либо пренебречь обязательными молитвами, за что, как известно, непреклонный Аллах по головке не гладит. В довершение явных и воображаемых бед туркам попадается в плен Никольский келарь Арсений. Келаря сажают, как у правоверных гуманистов положено, на цепь, однако слушают его со вниманием, развесив уши до плеч. Келарь оказывается человеком смекалистым, истинно русским, развлекает скучающих турок былинами о князе Петре Серебряном-Оболенском, который, вишь, со страшной силой по Волге плывёт, о князе Иване Бельском, первейшем из воевод, который, тоже со страшной силой, идёт по степям. Извещает, что царь и великий князь Иоанн нынче во всём подлунном мире в ужасной чести, что персидский-то шах к нему самолично послов засылал, предлагает составить крепчайший союз, разумеется, против султана, а царь и великий князь Иоанн пересылался с ним своим послом Алёшкой Хозниковым, с которым дал шаху сто пушек и пять сотен пищалей, сами смекайте, по ком персюки из тех пищалей и пушек собралися палить, а ещё новый сибирский царь татарин Кучум заслал своего человека в Москву проситься всем ханством Сибирским в московское подданство, так царь и великий князь Иоанн татарского царя Кучума и всё Сибирское царство под свою могучую руку и обережение взял с тем, вишь ты, условием лёгким, чтобы татары сибирские давали Москве кажный год одну тысячу соболей, всё-то про всё, а у нас соболей тысяча тьфу, причём вечерние сказки да присказки Никольского келаря звучат тем убедительней, что умный келарь не врёт: и персидский шах присылал, и сибирский Кучум под царскую руку доброй волей подался, о чём и Касиму его лазутчики давно могли донести.
Чашу терпения переполняет пренеприятная весть, что в возведённой крепости посреди голой степи остаются зимовать одни турки, тогда как коченеющие без добычи татары возвращаются в Крым. Паника охватывает турецкое войско. Касим мечется, успокаивает, грозит кольями и отсечением головы. Однако в преддверии морозов, голода и страшной силы, ведомой московскими воеводами, правда, что-то очень уж медленно, никакие посулы и клятвы не могут помочь. Солдаты наотрез отказываются в здешних краях зимовать в ожидании, когда их либо голод пожрёт, либо Бельский с Серебряным-Оболенским сметут к чёртовой матери с лика земли, несмотря даже на то, что солдату ислама заранее обеспечено вечное блаженство в раю. Верно, и у самого Касима поджилки дрожат. Двадцать шестого сентября он велит зажечь только что возведённую крепость и даёт войску полную волю драпать во всю прыть до Азова и Кафы. Турки драпают день и ночь. В двух переходах от Астрахани их пытается и не в силах остановить личный гонец султана Селима, который повелевает Касиму зимовать возле Астрахани и ждать подкреплений, а также извещает его, что в помощь ему крымский хан и Селимов зять ударят по московским южным украйнам и что Литва, согласовав время с татарами, готова начать наступление с запада. Никакая сила уже неспособна остановить перепуганное Касимово воинство. Голодные и усталые турки неудержимо плетутся на запад. Обессиленных завоевателей вселенной по дороге подбирают охочие до полона черкесы, чтобы несколько подкормить и продать по весне на шумных невольничьих рынках. Остатки бесславного воинства месяц спустя кое-как достигают Азова. В Азове на него обрушивается новое бедствие: взрываются пороховые погреба, по слухам, подожжённые московитами, и мощный взрыв уничтожает большую часть опасного