о, как месяц назад сделал щедрый вклад в монастырь на помин его грешной души? И с каким чувством, объезжая ряды своих воинов в траурных чёрных одеждах, сутулый и мрачный, глядит он в спокойные лица убийц, которых по одному отобрал со всего Московского царства, лучших из лучших, в надежде вместе с этой дружиной сильных и верных заложить фундамент глубоко нравственного, свободного от греха Святорусского государства? С этими-то бандитами, убивавшими и грабившими в Твери, убивавшими и грабившими в Великом Новгороде, было принявшимися убивать и грабить во Пскове, откуда он поспешил вывести их? О чём думает он в бессилии гнева, в безысходной тоске? Или это свежая кровь полутора тысяч истерзанных, зарубленных, брошенных прямо на улицах, во дворах и в домах из преступного Малютина списка стучит в его не очерствевшее сердце? Что намерен он предпринять? Подавленный, молчаливый, возвращается он в Александрову слободу. Он близок к тому душевному потрясению, которое чуть не погубило его в чернейшем марте 1553 года, когда его воеводы беспредельным грабежом и насилием подняли против Московского царства все казанские земли, которые должны были по его повелению усмирить милосердием. Он нуждается в уединении, в отдыхе, но лишён возможности уединиться и отдохнуть. Кровавое новгородское дело ещё не окончено. Дознание продолжается. Нити заговора таинственным образом тянутся к его ближайшему окружению, к виднейшим земским боярам, к казначею Фуникову, попустившему дани и пошлины с Великого Новгорода и Пскова, к печатнику Висковатому, который ведает Посольским приказом, стало быть, держит в своих неверных руках сношения с иноземными государями и сам лично, за спиной царя и великого князя, имеет возможность завязывать с ними неположенные, крамольные отношения. Проводятся очные ставки. Показания заподозренных и обличённых опять-таки занимают сотни и сотни листов.
Неожиданно прибывают Ян Кротошевский и Николай Тавлош, большие послы польского короля и литовского великого князя. Странное время выбирает хитроумный король. Уже установлено, что его люди сплетали крамолу, которая клонилась к отторжению Великого Новгорода и Пскова от Московского царства, давняя мечта, сладкая грёза и польского, и литовского панства, и вот только что крамола обличена, заговорщики схвачены, появляются его соглядатаи, чтобы разнюхать подробности, а может быть, и ради того, чтобы заплести новый заговор, ведь обыкновенно послов отправляют не для одних явных, но ещё больше для тайных переговоров. Что на этот раз нужно польскому королю? Иоанн высылает к нежданным гостям своих ближних бояр. Ближние бояре вскоре доносят, что король Сигизмунд сильно озабочивается полоцкими границами, которые до сего времени так и не удалось обозначить, хотя со дня блистательного полоцкого взятия миновалось семь лет. Царь и великий князь не может, не имеет права поверить, будто большие послы столь неожиданно прибыли ради такого второстепенного дела, ради старого спора о неподатливых полоцких рубежах выбран уж слишком неподходящий момент. Иоанн повелевает ближним боярам полоцкой земли ни пяди лживым ляхам не уступать. Разумеется, на посольском подворье заваривается привычная катавасия, когда все разом кричат, вопят и бранятся, яростно требуют, кто Смоленска, кто Киева, и готовы подраться, последний логический довод как в думских, так и в посольских баталиях. И вдруг послы испрашивают личной беседы с царём и великим князем: мол, поручено им до крайности важное дело, кое обсуждать возможно только с самим государем и только с глазу на глаз. Час от часу не легче, не иначе как морочат послы: об чём могут они трактовать с ним да с глазу на глаз? Он всё-таки позволяет послам явиться в свои покои и удаляет ближних бояр. Ян Кротошевский начинает с того, что именно в нынешнее время московскому царю и великому князю выгодно в полоцких землях весьма и весьма поуступить и подписать с Речью Посполитой если не вечный мир, то хотя бы прочное перемирие. Иоанн, всегда приветливый, ласковый и лукавый, понятное дело, вежливо, негромко осведомляется, что за время нынче такое, Панове, чтобы свои земли вам отдавать, на дворе весна как весна, солнце вовсю, грязь да ручьи, ты, Ян, об чём? В ответ Ян Кротошевский заводит чрезвычайно странную речь:
— Паны радные государя нашего короны польской и великого княжества Литовского советовались вместе о том, что у государя нашего детей нет, и если Господь Бог государя нашего с этого света возьмёт, то обе Рады не думают, что им государя себе звать от басурманских или от иных земель, а желают избрать себе государя из славянского рода, по воле, а не по неволе, и склоняются к тебе, великому государю, и к твоему потомству.
Нельзя сказать, чтобы столь внезапное, столь значительное и чрезвычайно почётное предложение, поднимающее его превыше всех прочих государей Европы, ошеломляет царя и великого князя, восседающего в своём скромном чёрном кафтане на своём наследственном раззолоченном кресле, или кружит его будто бы, по злоречию недругов, некрепкую голову. Головой-то он как раз и силён, и не Яну Кротошевскому его обмануть. Он этого ясновельможного Яна видит насквозь. Он и сам в недавнее время закидывал удочку, в какую сторону склоняется польская и литовская Рады, так что самая мысль о предстоящем выборе нового короля и великого князя его не может застигнуть врасплох, да и о том, что раздаются голоса в его пользу, он тоже слыхал, есть у него свои люди, на месте предательски выданных Курбским, и в Вильне, и в Варшаве, и в Кракове. Только вот хитроумный Сигизмунд Август всё ещё жив, так к чему именно нынче-то клонится разговор? Или после провала алчных надёж не мытьём, так катаньем, с помощью заговора овладеть Великим Новгородом и Псковом подбираются этаким способом вовлечь неподатливое Московское царство в подлый союз, именуемый Речь Посполитая, в котором Московское царство утратит самостоятельность, ведь большинство в той растрёпанной, разноголосой республике всегда останется за польскими да литовскими панами, а его-то в любое время могут переизбрать, как и свои подручники размечтались, московские-то князья и бояре? Или умысел-то злодейский помельче, попроще: очень хочется под эту приманку кое-что от полоцких земель ухватить? Он привычно сутулится, морщит высокий, рано оголившийся лоб, отвечает миролюбиво, уклончиво, рассудительно, выжидая, что этот Ян сможет ему возразить:
— Эти слухи у нас были и прежде. Так у нас Божиим милосердием и прародителей наших молитвами наше государство и без того полно, так вашего нам из чего же хотеть? Но уж если вы нас хотите, то вам пригоже не раздражать нас, а делать так, как мы повелели боярам своим с вами о делах говорить, чтобы христианство было в покое.
Собственно, Яну Кротошевскому нечего возразить: Московское царство и в самом деле довольно обширно, а если Речь Посполитая пылает желанием видеть московского царя и великого князя своим государем, то как раз не он, а Речь Посполитая должна пойти на уступки в размежевании полоцких рубежей, да то же и об условиях вечного мира. Видимо, Ян Кротошевский и не решается возражать, однако и желания смягчать условия вечного мира не выказывает и даже пытается в том обвинить Иоанна, что именно он развязал войну против будто бы смирной и мирной, будто бы в своих неограниченных притязаниях беспримерно скромной Литвы, стало быть, на нём и вина, он и должен на уступки пойти.
На такого рода уловки Иоанна невозможно поймать. Обладая отличной памятью, свободно владея фактами как дальней, так и близкой истории, как ни один из государей Европы, он обстоятельно, неторопливо, но вдохновенно, не прибегая ни к каким справкам и записям, излагает обстоятельства наших отношений с якобы мирной и смирной Литвой в его царствование, подобно тому, как излагал обстоятельства безрадостных отношений между ним и подручниками в пространном послании беглому князю. Писец Посольского приказа, обязанный заносить в книгу каждое слово царя и великого князя, едва поспевает записывать, и эта запись его занимает сорок четыре листа. В конце своей увлечённой и увлекательной речи Иоанн делает вывод, что именно войны он никогда не хотел, как не хочет и ныне, и что война от Вильны и Кракова, не от Москвы, именно это непреложное обстоятельство должны учитывать условия вечного мира. Собственно, известно всем, что именно Вильна и Краков захватили весь юг Ливонии под видом залога, который помрачённый духом магистр должен впоследствии выкупить, однако не имеет состояния выкупить, из заносчивого воителя превратившись в смиренного курляндского герцога, после чего литовские полки нагло и много раз угрожали и Себежу, и Новгороду Северскому, и Стародубу. Вина их повелителя, развязавшего войну словно бы невзначай, исподтишка, не объявляя войны, ещё и не признавая, что уже много лет воюет с Москвой, до того очевидна, что Ян Кротошевский не находит что возразить. Однако ему подозрительно уверение Иоанна, будто московский царь и великий князь вполне доволен своим прародительским царством и не имеет желания увеличить его, заняв ещё и польский, и литовский престол. Как бы не так! Ведь польско-литовский престол готов занять любой из европейских монархов, только их помани, за честь почитают и немалые деньги готовы панам радным в пустые карманы валить, лишь бы ясновельможное панство соизволило выбрать его, а уж он на польсколитовском престоле станет сидеть тих и мал и их во всём ублажит. Хитрит, изворачивается московский медведь, да ещё нас же винит в желании прихватить московские земли, и Ян Кротошевский, по примеру своего короля, прикидывается не разумеющим русского языка: вишь ты, какая оказия, многое, ваше величество, из ваших преразумных речей не сумел толком понять, так не изволите ли изложить вашу речь на письме, чтобы мы имели возможность на досуге всю её величайшую мудрость впитать.
Иоанн не переносит, когда его не понимают по глупости или из мошенничества не хотят понимать, а тут слишком явная, слишком глупая ложь: до сей поры всё понимал, чёртов лях, и хорошо говорил. Он отвечает резко, резонно, что писарь польский всё понял и может растолковать, что показалось неясным, да и чего же неясного может быть в том, что вы, панство, желаете Великий Новгород, Псков и Смоленск от нас оторвать. Его ирония попадает в самую точку. Его именно не хотят понимать. Польский писарь пугается до того, что жалко лепечет: