— Вот, возьмите, дарю их вам, уводите с собой, никакого суда не имею над ними.
Жизнь и свобода даруются ещё нескольким ожидающим смерти, и царь и великий князь жалует их, точно стремится искупить свою вину перед ними, других отправляет на жительство в дальние крепости, и народ одобрительным гулом ещё раз утверждает его державное право не только казнить, но и миловать.
После милостей начинаются казни. Первыми лишаются жизни Висковатый и Фуников, следом за ними летят головы московских дьяков Шапкина и Булгакова и новгородских дьяков Ростовцева и Румянцева, вся верхушка, повинная в махинациях с новгородскими податями. Казнят новгородцев, привезённых на очные ставки, всё это приближённые Пимена, среди них князь Тулупов-Стародубский, князь Шаховской-Ярославский, наместник архиепископа в Пскове дворецкий Неудача Цыплятев и его сын Никита, служилые люди архиепископа Бартенев, Милославский, Пешков, Мартьянов, владычный дьяк Дубнев, владычный чашник Волынский, владычные дворяне Курцевы, Палицыны, Матвеевы, Чертовский, Сысоев, Аникеев, Паюсов, Рязанцев, Кроткий, Жданский и с десяток новгородских присяжных. Как всегда, трупы казнённых остаются на площади. Иоанн громко взывает, указывая на них, обращаясь к московскому люду:
— Здесь лежат изменники мои!
И вся площадь отзывается в едином порыве:
— Дай Бог царю и великому князю здоровье и долгую жизнь!
А дома, в укреплённом дворце на Воздвиженке, в своей тихой опочивальне, готовясь к поздней молитве, при зажжённых свечах, он молит Бога за убиенные души, занося имя за именем в поминальный листок:
«Никитоу, Иона, Василиа з женою да 2 сына, Ивана з женою да з дочерью, Григорий з женою да 2 сына, Коузмоу, Богдана, князя Андрея, Неудачю, князя Василя, Савву, Данила, Григорья, Фёдора, Гаврила, Семёна...»
Казни новгородских казнокрадов, изменников и еретиков продолжаются несколько дней. Наконец приходит черёд и опричников. Мало того, что самые верные, самые доверенные из них уличаются в преступных сношениях с крамольными новгородцами, обнаруживается множество исков, которые земские князья, бояре и служилые люди подают на опричных князей, бояр и служилых людей, обвиняя их в том, что они насилием «вымучивают» в земских поместьях и вотчинах движимое и недвижимое имущество, большей частью уводят, точно полоном берут, землепашцев, звероловов и рыбарей, с тем чтобы посадить их на свои земли, запустевшие от неурожая и мора. Все эти иски коварством и мздой не доходят ни до царя и великого князя, ни до суда. Усердием продажных подьячих, нечистых на руку во все времена, эти иски благополучно томятся в приказных подклетях, точно рассмотренные, подлежащие сдаче в архив. Пришедший в негодование Иоанн повелевает без промедления разыскать и рассмотреть эти иски правильным судебным порядком, что очень не нравится многим опричникам, которые, как открывает для себя Иоанн, принадлежность к особному двору принимают за привилегию на преступление и грабёж. Сам он не разделяет столь превратного толкования, и виновные в злоупотреблениях, в сношениях с новгородскими заговорщиками опричники также лишаются жизни, правда, в этом случае царь и великий князь как будто не желает огласки, поскольку сама идея особного двора по-прежнему ему дорога. В народе распространяется слух, будто виновные, понеся наказание по заслугам, отправлены в дальние крепости, тогда как над ними совершается тайная казнь, но и на этот раз Иоанн ничего не таит перед Богом и вновь молит Его простить и принять к Себе убиенные души:
«Алексия, Петра, Захарью, Полуехта, Михаила, Рюма, Иона, Семёна, Василий...»
Как ни убеждён он в непреложности своего права на казнь, сколько ни подтверждают посадские люди Москвы своим одобрением это жестокое право, бремя власти слишком сильно давит его. Рано, видимо, слишком рано, он пытается разделить это несносимое бремя со старшим сыном Иваном. Уже не первый год он посвящает его в дела Московского царства, по обязанности отца и правителя готовя зелёного юношу в установленный срок занять это не во всех отношениях приятное место, берёт в поход на Великий Новгород и Псков, призывает на суд и на казнь, на всех приговорах Иван прикладывает свою великокняжескую печать рядом с царской печатью отца. И вот, не успевают отойти последние казни, благочестивый, болезненный юноша предстаёт перед истомлённым, исхудалым отцом. Да, признается он, уроки правления пошли ему впрок. Он сидел в совете царя и великого князя, он вместе с ним вёл переговоры с послами иноземных держав, он наблюдал за ходом дознания и в Москве, и в Великом Новгороде, и в Пскове, он присутствовал на суде и одобрял приговоры, он видел действия палачей. Он понял: бремя власти не для его слабых плеч. Он страшится неумолимой государевой доли. Он умоляет отпустить его в монастырь, на душевный покой и молитвы за всех православных.
Так Иоанн остаётся один, совершенно один. Конечно, он не в силах смириться с этой самой чувствительной, самой неожиданной, самой тяжёлой утратой. Он уговаривает, он указывает благочестивому сыну на священный долг продолжать действительно нелёгкое, однако необходимое, неизбежное дело дедов и прадедов, на высокий долг перед царством, со всех сторон окружённым врагами, ввергнутым в пучину неурядиц и заговоров, он объясняет, вновь и вновь призывая на помощь молчаливые тени великих правителей, Священное Писание и посланья апостолов, он настаивает, он, наконец, умоляет, он просит подумать, взвесить, проверить себя, назначить себе испытательный срок, а тогда, что же тогда? Разве сможет он его отпустить? Тогда, может быть, он отпустит его в монастырь, куда давно собирается сам. Между неустрашимым отцом и пошатнувшимся сыном заключается нечто похожее на договор. Иван жалует Кириллову Белозерскому монастырю громадный вклад в тысячу рублей, сумма необычная даже для царского сына, при этом он ставит условие игумену и монахам, чтобы его постригли в этом монастыре, если захочет постричься, или поминать с усердием его грешную душу, когда, по грехам своим, отойдёт в иной мир.
Таким образом, старший сын остаётся, однако по возможности всё дальше и дальше отодвигается от мирской суеты, всё больше времени посвящает постам и молитвам, наконец, принимается собирать по крупицам житие и подвиги Антония Чудотворца, именно этот труд подвижника на стезе благочестия почитая важнейшим, главнейшим трудом своей жизни, а не труд управления и суда над людьми. Разумеется, обстоятельства и воля отца принуждают его заниматься и государственными делами, но он занимается ими не по велению скорбящего сердца, а лишь несёт как необходимый крест послушания, воспринимая эти утомительные, противные его духовным влеченьям занятия не как священный долг перед памятью прародителей и перед беспокойно мятущимся царством, а как Божие тягло.
Глава десятаяСДАЧА МОСКВЫ
Иоанн тоже, в сущности, тянет Божие тягло, тянет уже через силу, а тягло всё разрастается, всё тяжелее придавливает его. Не успевают с Поганой лужи убрать смердящие трупы казнённых, как прибегают с Дикого поля сторожи: татары покидают становища, знать, учиняют набег. Он скликает служилых людей, целое лето полки без движения стоят на Оке, во всеоружии ожидая векового врага, по вестям о приближении хана он сам дважды выступает в Коломну со своим опричным полком, чтобы присутствием царя и великого князя крепить оборону, поскольку его земские воеводы, и Иван Бельский, и Иван Мстиславский, ленивы, неповоротливы, ненадёжны, к тому же трусливы, по беспечности и за пирами могут прохлопать татар. По счастью, орда, возможно, прознав о московских полках, не решается выйти за Перекопь, и к московским украйнам подступают отдельные беззаботные, бесстрашные шайки, этих шалых разбойников и без него нетрудно отбить, и он каждый раз спешит воротиться в Александрову слободу. По его разумению, нынче главнейшая опасность не от татар, довольно проученных и напуганных частыми поражениями, сильно поредевших от бескормицы в голодном Крыму. Нынче крымских татар направляет турецкий султан. Турки вновь должны были нагрянуть на Астрахань, верные люди доставили весть, да не нагрянули, что-то им помешало, нынешним летом дана передышка Московскому царству, стало быть, жди непрошеных гостей по весне, татары рванутся на Рязань или Тулу, турки с большими силами, чем год назад, ударят на Астрахань, а падёт Астрахань, неизбежно восстанет Казань, и вновь вся восточная украйна станет опасна, вновь татары замучат набегами, пожгут, разорят Галич, Кинешму, Кострому, подбегут под стены Москвы. Он и крымским ворам едва-едва успевает ставить жидкий, прерывистой цепью заслон, земцы порубежную службу несут спустя рукава, прячутся по своим захолустьям, а и поставят заграждение на Оке, долее месяца трудно их удержать, через два месяца, самое большее через три приходится распускать по домам, ополчение — не постоянная армия, дольше трёх месяцев не продержится в открытом-то поле да без домашних харчей. Как с таким войском прикажете оборонять далёкую-предалёкую Астрахань? Ополчение в этакую даль не пошлёшь, больше сотни московских стрельцов не посадишь, а и стрельцов надобно хлебом кормить, двух, трёх сотен не потянет казна, да и многих ли охочих людей поверстаешь в стрельцы? Только своими пространствами обширно Московское царство, однако некем эти пространства поплотней заселить, некем и защитить, нище Московское царство людьми, к тому же вольный, беспокойный народ, кто на север уходит, в Холмогоры, в Вологду, в Великий Устюг, кто перебегает за Оку и на Волгу, на только что отбитые жирные земли, урожай там хорош и дышать повольней без «волков». Нынче между Вологдой и Окой пустошь на пустоши, заброшена пашня, вкруг Москвы за монастырями не менее трети земель, обычаем и льготными грамотами напрочь выключенных из службы, прочие обращаются в лес, то тут, то там попадаются деревни и сёла без единого человека, церкви без пенья, местами самое имя хозяина пустоши позабыто, служилые люди перезывают друг из-под друга и с государственных, чёрных земель воруют наездом, как тати, землепашцев, звероловов и рыбарей, откуда взяться на царской службе стрельцам? И в Нарве, и в Изборске, и в Юрьеве по сотне сидят. Много по две, а в малых крепостях счёт стрельцам на д