Однако впереди ее ждали новые опасные переправы. Зимой 1991-го в автокатастрофе погибла ее 23-летняя беременная дочь, а через несколько месяцев после этого на уроке изучения Библии Барбара рассеянно провела рукой по шее и обнаружила над ключицей новую шишку размером с виноградину. Рак груди вернулся новыми метастазами – это было предвестие почти неминуемой смерти.
Местный онколог, лечивший Брэдфилд, предложил ей очередной курс химиотерапии, но она отказалась. Вместо этого Барбара записалась на программу траволечения, купила соковыжималку для овощей и собралась ехать в Мексику. Когда онколог попросил разрешения направить образцы ее опухоли в университетскую лабораторию Сламона – за вторым мнением, – Барбара неохотно согласилась, понимая, что никакой доктор, проводящий неведомые тесты, ей ничем не поможет.
Летом Сламон неожиданно позвонил Барбаре и, представившись исследователем, который анализировал ее образцы, рассказал о HER2. “Тон у него изменился”, – вспоминала потом Барбара. Сламон сообщил, что в ее опухоли амплификация HER2 достигала редкостно высоких значений. Он как раз начинал клинические испытания антител, связывающих продукт этого гена, и Барбара представлялась просто идеальным кандидатом для проверки нового лекарства. Но та отказалась. “Я была в конце своего пути, – рассказывала она, – и смирилась с тем, что казалось неизбежным”[940]. Сламон некоторое время пытался переубедить ее, но Барбара оставалась непреклонна. Он поблагодарил ее и распрощался.
Однако следующим же утром он позвонил вновь, извинился за навязчивость и объяснил, что решение Барбары не давало ему покоя всю ночь. Никогда прежде не встречал он такой вариант амплификации HER2, опухоль Брэдфилд просто битком была набита онкогенным белком. Сламон снова просил Барбару поучаствовать в испытаниях.
“Те, кому удалось уцелеть, оглядываются назад в поисках пропущенных знамений, посланий судьбы”, – писала Джоан Дидион[941]. Для Барбары второй звонок Сламона стал посланием, которое она не пропустила: что-то в этой беседе пробило стену, которой Брэдфилд отгородилась от мира. Теплым августовским утром 1992 года она посетила Сламона в клинике при Калифорнийском университете. Он встретил ее в вестибюле и провел в свой кабинет, где под микроскопом продемонстрировал ее опухолевую ткань с темными кольцами Нег2-положительных клеток. Потом он набросал на доске все этапы эпического научного путешествия: обнаружение гена пен, вторичное его открытие в лаборатории Ульриха, борьбу за производство лекарства – и вот, наконец, антитела, мастерски полученные Шепардом и Картером. Брэдфилд внимательно рассмотрела эту цепочку от онкогена к лекарству и согласилась присоединиться к испытаниям Сламона[942].
Решение это оказалось невыразимо удачным. За четыре месяца, отделявших звонок Сламона от первой капельницы с “Герцептином”, опухоль Барбары образовала в легких 16 новых очагов.
В свои испытания 1992 года Сламон включил помимо Брэдфилд еще 14 пациенток (впоследствии общее число выросло до 37). Антитело вводили внутривенно на протяжении девяти недель в сочетании с цисплатином, стандартным химиопрепаратом, убивающим клетки рака груди. Ради удобства Сламон запланировал проводить процедуры всем пациенткам в один и тот же день и в одном и том же помещении. Эффект вышел донельзя театральным, словно бы сцену оккупировала труппа взволнованных актеров. Одни женщины пробились в исследование Сламона уговорами, задействовав родственников и друзей, других, таких как Брэдфилд, насилу уговорил он сам. “Все мы знали, что взяли это время в долг, – сказала позже Барбара, – и потому ощущали себя вдвойне живыми и жили неистовее вдвойне”. Китаянка чуть старше 50 раз за разом протаскивала с собой заначки традиционных снадобий из трав, которые, по ее словам, только и поддерживали в ней жизнь. Она согласилась испробовать новый онкологический препарат, антитело, только с условием, что ей позволят вместе с ним принимать и старинные средства. Хрупкая худенькая 30-летняя женщина, у которой случился рецидив рака после трансплантации костного мозга, сидела молча, сердито уставившись в угол. Одни относились к болезни почтительно, другие были растеряны, третьи слишком обозлены – и им было не до беспокойства. Почтенная мать семейства из Бостона, например, то и дело отпускала непристойные шуточки о своем раке. Череда капельниц и анализов растягивалась на целый день, отнимая последние силы.
Поздно вечером после завершения процедур пациентки расходились, и каждая двигалась своим путем. Кто-то, как Барбара, возвращался домой и молился. Ну а кто-то заправлялся мартини.
Шишка на шее у Барбары – единственная опухоль во всей группе, которую можно было видеть, трогать и легко оценивать в динамике, – стала компасом испытаний. На утро первой капельницы с антителом к Нег2 все женщины по очереди подошли потрогать шишку над ключицей Барбары, и этот глубоко интимный ритуал повторяли потом каждую неделю. Уже через две недели после введения первой дозы наступили неоспоримые перемены: опухоль размягчилась и заметно уменьшилась. “Мы начали верить, что что-то происходит, – вспоминала Брэдфилд. – Внезапно до нас дошло, как же нам повезло”.
Но не все оказались столь удачливы, как она. Молодая женщина с рецидивом метастатического рака, измученная тошнотой, в какой-то вечер не нашла в себе сил поддерживать достаточный уровень жидкости в организме. Ее рвало всю ночь, и под утро, от усталости уже не в состоянии впихивать в себя воду и думать о последствиях, она погрузилась в сон, а на следующей неделе умерла от отказа почек.
Поразительная реакция Барбары на лечение продолжалась. Через два месяца после начала испытаний на повторной компьютерной томограмме опухоль над ключицей почти исчезла, а легочные метастазы уменьшились как в числе, так и в объеме. Ответ на лечение у остальных 13 пациенток был не столь очевиден. Через три месяца, на экваторе испытаний, после того как Сламон вместе с представителями Genentech и внешними экспертами по клиническим исследованиям провел ревизию результатов, пришлось принять нелегкое решение. У некоторых женщин опухоли не уменьшились, но и не выросли: могло ли это считаться положительным ответом? Часть пациенток с метастазами заявляла об ослаблении болей в костях – но ведь боль нельзя оценить объективно. После долгих и ожесточенных споров координаторы испытаний настояли на том, чтобы исключить из программы семь женщин: их результаты не поддавались количественному анализу. Еще одна пациентка сама перестала ходить на инфузии. Только пять человек из первоначальной группы, включая Брэдфилд, прошли шестимесячный курс до конца. Остальные, разочарованные и ожесточенные, вернулись к своим прежним онкологам. Их надежды на чудесное лекарство рассыпались вновь.
Барбара Брэдфилд закончила цикл лечения в 1993 году и жива по сей день. Седовласая женщина с ясными серо-голубыми глазами, она живет в маленьком городке под Сиэтлом, гуляет по окрестным лесам и ведет дискуссионную группу при церкви. Она живо вспоминает свои дни в лос-анджелесской клинике – ту слабо освещенную комнату, где медсестры отмеряли лекарства, те странно-интимные прикосновения других пациенток к узелку на ее шее… И разумеется, Сламона. “Деннис – мой герой, – сказала она. – Во время его первого звонка я отказалась, но с тех пор больше не отказывала ему ни в чем”. Я разговаривал с ней по телефону, и казалось, в трубке потрескивает не статическое электричество, а жизненная энергия этой женщины. Она забросала меня вопросами о моих исследованиях. Под конец я поблагодарил ее за уделенное время, но она сама извинилась за то, что отвлекает меня от работы. “Ступайте, ступайте! – со смехом сказала она. – Столько людей ждет ваших открытий!”
Лекарства, тела и доказательства
У умирающих нет ни времени, ни энергии. Мы не можем придерживаться схемы “одна женщина, одно лекарство, одна компания” одновременно.
Казалось, мы вступаем в дивный новый мир точно нацеленных, менее токсичных и более эффективных комбинированных средств терапии.
К лету 1993 года новости о первой фазе исследований Сламона пожаром разнеслись по официальным и неофициальным каналам среди больных раком молочной железы. В приемных, инфузионных отделениях и кабинетах онкологов пациентки обсуждали нечастые, зато дотоле невиданные результаты и ремиссии. Новостные рассылки групп поддержки раздували надежды и шумиху вокруг “Герцептина”. Эта пороховая бочка, набитая ожиданиями, неминуемо должна была взлететь на воздух.
Проблема состояла в “сострадательном применении”. Нег2-позитивный рак молочной железы – один из самых скоротечных и смертоносных вариантов заболевания, и пациентки готовы были испробовать все, что сулило хоть какие-то положительные клинические изменения. Онкоактивисты колотили в двери Genentech, требуя выпустить в массовое производство лекарство для женщин с Нег2-позитивным раком груди, которым не помогли другие средства. Они заявляли, что больные рады бы, да не могут ждать, пока лекарство пройдет бесконечные проверки: потенциально спасительное средство необходимо им прямо сейчас. “Настоящий успех приходит лишь тогда, когда эти современные лекарства оказываются в человеческих организмах”, как выразился один писатель в 1995 году.
Впрочем, Genentech измеряла настоящий успех совсем иными величинами. “Герцептин” пока не получил одобрения FDA: эта молекула еще не вышла из пеленок. Компании требовались образцовые испытания – не простое направление новых лекарств в организмы, а тщательно отслеживаемое направление тщательно отслеживаемых лекарств в тщательно отслеживаемые организмы в ходе тщательно отслеживаемых испытаний. Руководство компании и в следующей фазе исследований “Герцептина”, начатой в 1993-м, предпочло не распыляться. Число женщин, принятых в программу, свели к абсолютному минимуму: 27 пациенток в Центре Слоана – Кеттеринга, 16 в Калифорнийском университете в Сан-Франциско, 39 – в Лос-Анджелесе