Но есть и не столь очевидные, более тонкие причины помнить всю эту историю: хотя содержание медицины непрестанно меняется, ее форма, сдается мне, на диво статична. История повторяется, а наука отражается. Оружие, которым мы будем сражаться с раком в будущем, за полвека изменится кардинально, так что ландшафт онкотерапии и онкопрофилактики может стать неузнаваемым. Возможно, следующее поколение врачей будет смеяться над тем, как мы смешивали примитивные коктейли из ядов, силясь победить ими самый естественный, глубинный и в то же время самый властный недуг из всех известных нашему виду. Однако в этой битве все так же будет место для жестокости и изобретательности, стойкости и головокружительных скачков между отчаянием и надеждой, для одержимости поиском универсальных решений и разочарования от поражений, для самонадеянности и гордыни.
Греки называли опухоли выразительным словом onkos, означающим “массу”, “бремя” или “груз”. Они даже не представляли, до чего точен этот термин. Рак и в самом деле груз, заложенный в наш геном, свинцовый противовес нашим притязаниям на бессмертие. Если же обратиться к еще более далекому прошлому, к предковому индоевропейскому языку, этимология слова onkos изменится. Происходит оно от древнего слова nek, а это уже глагол, который означает “нести”, “передвигать груз с места на место”, “переносить что-то на большое расстояние”. Этот образ отражает не только способность раковых клеток перемещаться – метастазировать, – но и странствие Атоссы, длинную череду научных открытий и воплощенное в этом странствии архетипичное, неотъемлемо присущее человеку стремление перехитрить, преодолеть и выжить.
Под конец первого года моей практики, весной 2005-го, я сидел на 10-м этаже больницы возле умирающей больной, Джермейн Берн. В 1999 году Джермейн, жизнерадостному психологу из Алабамы, вдруг стало плохо: ее накрыл внезапный приступ тошноты, да такой сильный, что содержимое желудка извергалось из нее, как из катапульты. И что странно, тошноту сопровождало постоянное ощущение наполненности желудка, словно она ела и ела без остановки. Джермейн поехала в баптистскую больницу в Монтгомери, где ей сделали уйму тестов и обследований, прежде чем компьютерная томография показала 12-сантиметровую опухоль, распиравшую желудок. Джермейн провели биопсию 4 января 2000 года. Под микроскопом обнаружили пласты быстро делящихся веретеновидных клеток. Опухоль, успевшая попасть в кровоток и повредившая нормальную архитектуру тканей, оказалась редкой разновидностью рака под названием гастроинтестинальная стромальная опухоль (ГИСО).
Новое обследование принесло вести еще дурнее прежних. Снимки показали множественные опухолевые очаги в печени, лимфоузлах и левом легком. Метастазы распространились по всему телу. Хирургическое вмешательство исключалось, а лекарств, эффективных против этого типа саркомы, в 2000-м еще не было. Алабамские доктора попробовали наугад какое-то сочетание химиопрепаратов, но лишь затем, чтобы не бездействовать. “Я написала прощальные письма, заплатила по счетам и составила завещание, – рассказывала Джермейн. – Вердикт не вызывал сомнений. Меня отправили умирать домой”.
Получив свой смертный приговор зимой 2000 года, Джермейн наткнулась на интернет-сообщество собратьев по несчастью, пациентов с ГИСО. Этот странный сайт, как и большинство его завсегдатаев, постоянно находился на грани выживания. Отчаявшиеся люди обсуждали на нем отчаянные средства. Но в конце апреля по сообществу степным пожаром пронеслась весть о новом лекарстве – “Гливеке” (иматинибе) – том самом, которым Друкер лечил хронический миелоидный лейкоз. Оно связывает и инактивирует химерный онкобелок Всг-ABL, но не только его, а еще и другую тирозинкиназу – Kit. Если активация сигнального пути Bcr-ABL заставляет неуемно делиться клетки ХМЛ, то Kit-сигнализация делает то же самое с клетками ГИСО. В первых клинических исследованиях иматиниб отлично подавлял активность Kit, а соответственно, эффективно работал против ГИСО[1013].
Джермейн пустила в ход все свои связи, чтобы попасть в одно из таких испытаний. Она и так умела быть страшно убедительной – с легкостью могла льстить, донимать, уговаривать, молить и требовать, – но болезнь придавала ей еще больше смелости. (“Вылечите меня, док, и я отправлю вас в Европу”, – как-то сказала она мне, но я вежливо отклонил ее предложение.) Ей удалось-таки попасть в клинику, где исследовали “Гливек”. К моменту ее зачисления в программу испытаний препарат проявил себя так превосходно, что врачи сочли неэтичным давать плацебо даже части пациентов с ГИСО. Джермейн начала принимать “Гливек” в августе 2001 года. Через месяц проявились первые результаты: опухоли начали уменьшаться с поразительной скоростью. У Джермейн прошла тошнота и появились силы – она буквально вернулась с того света.
Восстановление Джермейн стало медицинским чудом. Газеты Монтгомери тут же раскрутили эту историю. Удачливая пациентка теперь раздавала советы другим онкобольным. Медицина начинает поспевать за раком, наконец-то есть основания для надежды – таков был главный посыл ее сообщений. Пусть пока и на горизонте не видно средства, исцеляющего окончательно, но новое поколение лекарств позволяет контролировать болезнь, а следующее сделает то, чего не удалось нынешнему. Летом 2004 года, когда Джермейн праздновала очередную годовщину своей неожиданной победы, оставшиеся в ней раковые клетки внезапно утратили чувствительность к “Гливеку”. Недобитые, дремавшие все это время опухоли мстительно воспряли. За считаные месяцы очаги появились в желудке, печени, селезенке, легких и лимфоузлах. Вернулась тошнота – такая же сильная, как и прежде. Злокачественная жидкость начала заполнять ее брюшую полость.
Находчивая, как всегда, Джермейн снова отправилась в интернет и разведала на том же форуме больных ГИСО, что в Бостоне и еще нескольких городах проходят испытания новых лекарств – второго поколения аналогов иматиниба. Обзвонив примерно полстраны, она пробилась в только что начавшееся в Институте Фарбера исследование такого аналога – препарата SU11248.
Новое лекарство подействовало, однако эффект его оказался недолгим. В феврале 2005-го болезнь окончательно вышла из-под контроля. Опухоли росли так быстро, что Джермейн могла отслеживать динамику в фунтах еженедельными взвешиваниями. Со временем ее боли так усилились, что уже не позволяли добираться от кровати до двери, и тогда ей пришлось лечь в больницу. Я отправился на встречу с Джермейн в тот вечер не для обсуждения нового лечения, а чтобы попытаться примирить ее с реальным состоянием ее здоровья.
Как обычно, она меня опередила. Когда я вошел в палату и начал было расписывать следующие шаги, вялым взмахом руки она оборвала меня. Ее цели, сказала она, теперь совсем просты. Никаких новых исследований. Никаких новых лекарств. Шесть лет борьбы за жизнь – с 1999 по 2005 год – не были для нее застывшим, замороженным временем. Они заострили и прояснили ее ум, очистили от уже непозволительной роскоши – всего неважного. Она рассталась с мужем и сблизилась с братом, онкологом. Ее дочка, в 1999-м бывшая еще подростком, превратилась в не по годам взрослую студентку Бостонского колледжа, союзницу, лучшую подругу, а временами и сиделку. (“Рак уничтожает одни семьи и укрепляет другие, – сказала Джермейн. – В моем случае произошло и то, и другое”.) Джермейн наконец осознала, что отсрочка исполнения ее приговора подходит к концу. Она хотела домой, в Алабаму, чтобы там встретить смерть, которую ждала еще в 1999-м.
Стыдно сказать, но из нашей последней встречи с Джермейн моя память охотнее оживляет не разговор, а окружающую обстановку. Больничная палата с резким запахом антисептиков и мыла; стальной, неуютный свет над головой; деревянный подкатной столик, заваленный таблетками, книгами, газетными вырезками, пузырьками лака для ногтей, украшениями и открытками. Стены, увешанные фотографиями чудесного дома Джермейн в Монтгомери и ее дочери с фруктами из собственного сада; стандартный больничный пластмассовый кувшин с букетом подсолнухов. Джермейн, как я ее помню, сидела на кровати, небрежно свесив одну ногу, в своей обычной эксцентричной, броской одежде с несколькими крупными оригинальными украшениями. Безукоризненно причесанная, она выглядела парадно, официально, совершенно – точно фотоснимок человека при смерти, желавшего, чтобы его запомнили таким. Она казалась удовлетворенной, смеялась и шутила. Даже назогастральный зонд она носила непринужденно и с достоинством.
Лишь годы спустя, в процессе написания этой книги, я наконец сумел выразить словами, почему я вышел после той встречи таким взволнованным и раздавленным; почему любой жест в ее палате казался гипертрофированно значительным, любой предмет воспринимался как символ, а сама Джермейн выглядела актрисой, безукоризненно играющей свою роль. Там не было ничего случайного. Все, что казалось в характере Джермейн спонтанным и импульсивным, на самом деле было тщательно выверенным ответом на болезнь. Свободные яркие наряды маскировывали очертания растущей в животе опухоли. Крупные бусы тоже работали на отвлечение внимания. Ее палата была набита безделушками, цветами и картинками только потому, что иначе ее заполнила бы холодная анонимность любой другой палаты в любой другой больнице. Джермейн свесила ногу с кровати под тем точно выверенным углом из-за того, что рак уже пробрался в ее позвоночник и почти парализовал вторую ногу, не позволяя сидеть по-другому. Ее непринужденность была напускной, шутки – отрепетированными. Недуг попытался унизить Джермейн, лишить ее индивидуальности и чувства юмора. Он приговорил ее к неприглядной смерти в вымораживающей душу больничной палате за тысячи миль от дома. Джермейн ответила ему местью. Она старалась всегда быть на шаг впереди, не в одном, так в другом его обыгрывать.
Казалось, ее заперли в какой-то чудовищной шахматной партии. Всякий раз, как недуг делал ход, накладывая на нее новые ограничения, Джермейн отвечала не менее напористо. Противник действовал – она принимала бой. Страшная, завораживающая партия – игра, уносящая жизнь игрока. Едва Джермейн уворачивалась от одного удара, как ее настигал другой. Подобно кэрролловской Черной Королеве, она отчаянно бежала, чтобы лишь остаться на месте.