Передача Эдвардса длилась восемь минут. Джимми сказал 12 фраз и спел одну песню. О раке Джимми, в отличие от его положительных качеств, почти не упоминалось: недуг призраком маячил на заднем плане больничной палаты. И тем не менее общественный резонанс был беспрецедентным. Не успели бейсболисты покинуть палату Джимми, как перед вестибюлем детской больницы выстроились жертвователи. Почтовый ящик Джимми ломился от писем и открыток. На некоторых вместо адреса красовалась надпись “Джимми, Бостон, Массачусетс”. Многие прикладывали к письмам долларовые купюры или чеки, дети отправляли свои карманные деньги, четвертаки и десятицентовики. Бейсболисты “Бостон брэйвз” тоже не остались в стороне. К маю 1948 года в Фонд Джимми поступило более 230 тысяч долларов. У входов на стадионы, где проводились бейсбольные матчи, стояли сотни красно-белых жестяных банок для пожертвований. Такие же банки пускали по рядам в кинотеатрах и игроки Малой лиги в бейсбольной форме душными летними вечерами носили от двери к двери. В городках Новой Англии проводили Дни Джимми. Обещанный мальчику телевизор – черно-белый 12-дюймовый экран в деревянном корпусе – был торжественно водружен на белую тумбочку между больничными койками.
В стремительно развивающемся и быстро поглощающем ресурсы мире медицинских исследований собранные Фондом Джимми 230 тысяч были суммой впечатляющей, но относительно скромной: достаточной для постройки нового здания в Бостоне, но не для основания национального научно-просветительского оплота против рака. Для сравнения: в 1944 году на Манхэттенский проект[243] в Оук-Ридже ежемесячно шло по 100 миллионов долларов[244]. В 1948 году на одну только кока-колу американцы потратили более 126 миллионов долларов[245].
Однако измерять гениальность кампании фонда в долларах и центах – значит полностью упустить главное. Для Фарбера она стала первым экспериментом, в котором он учился строить новую модель. Кампания против рака, как понял патолог, почти не отличается от типичной политической кампании: для нее требуются символы, талисманы, картинки и слоганы – не только научный инструментарий, но и рекламные стратегии. Чтобы болезнь обрела политическое значение, ей, как и любой политической кампании, нужен грамотный маркетинг. Прежде чем заболевание обработает большая наука, его нужно провести через большую политику.
Антифолаты стали первым открытием Фарбера в онкологии, а эта жизненная правда – вторым. Она кардинально трансформировала всю его карьеру – неизмеримо сильнее, чем переход из патологоанатомов в онкологи. Это второе преображение, из клинициста в активного пропагандиста онкологических исследований, отражало преображение самого рака. Выход рака из подвала – во всех смыслах – под слепящие прожектора общественного внимания привел к изменению хода этой истории. Именно эта метаморфоза и стала ядром моей книги.
Дом, который построил Джимми
Слово “пациент” происходит от слова “страдание”.
Но не страдания как такового мы боимся больше всего, а страдания, которое разрушает и унижает.
Все целеполагание Сиднея Фарбера сводится исключительно к “безнадежным случаям”.
Было время, когда Сидней Фарбер подшучивал над своей крохотной лабораторией. “Один ассистент и 10 тысяч мышей”[246], – называл он ее. Фактически всю его медицинскую жизнь можно было описать однозначными числами. Одна комната размером с аптекарскую кладовку, затерянная в больничных подвалах. Одно лекарство, аминоптерин, иногда ненадолго продлевающее жизнь ребенка с лейкемией. Одна ремиссия на пять случаев, да и то не дольше одного года.
В первые месяцы 1951 года объем работы Фарбера нарастал в геометрической прогрессии и вышел далеко за пределы старой лаборатории. Приемную, переполненную родителями с детьми, пришлось перенести из больницы в более просторное помещение в жилом доме на углу Бинни-стрит и Лонгвуд-авеню. Но даже новая амбулатория скоро оказалась перегружена. Палаты для пациентов Фарбера тоже стремительно переполнялись. Больничные педиатры считали Фарбера чужаком и не намеревались расширять его вотчину за счет больницы. “Большинству врачей он казался самодовольным и упертым”, – вспоминал один из работавших в больнице добровольцев. Возможно, в детской больнице и нашлось бы место для его больных, но вместить его самомнение она не могла.
Оказавшись в одиночестве, рассерженный Фарбер бросился собирать средства. Ему нужно было целое здание, способное вместить всех его пациентов. Оставив бесплодные попытки добиться от медицинской школы возведения детского онкоцентра, он решил взяться за эту задачу сам и построить новую больницу прямо на виду у старой.
Ободренный прежними успехами по сбору денег и поддержкой единомышленников в лице голливудских звезд, политических тяжеловесов, спортивных знаменитостей и дельцов, Фарбер затеял еще более масштабную кампанию по привлечению средств на исследования. В 1953 году, когда “Бостон брэйвз” переехали из Бостона в Милуоки, Фарбер и Костер сумели убедить другую команду, “Бостон ред соке”, направлять пожертвования именно в Фонд Джимми.
Скоро Фарбер рекрутировал еще одну знаменитость, Теда Уильямса – обаятельного бейсболиста, только что вернувшегося с корейской войны. В августе 1953 года Фонд Джимми устроил для Уильямса прием под девизом “С возвращением, Тед!” – крупное благотворительное мероприятие со званым ужином, пригласительный билет на который стоил 100 долларов. Вечеринка принесла фонду 150 тысяч долларов[247]. К концу года Уильямс сделался завсегдатаем клиники Фарбера – и зачастую его сопровождала толпа фоторепортеров, не устающих снимать знаменитого игрока в обществе больных раком детей.
Фонд Джимми прочно закрепился в повседневности бостонцев. Перед отелем “Статлер” для сбора пожертвований установили огромную копилку в форме бейсбольного мяча. На рекламных щитах по всему городу пестрели объявления о Фонде исследований детского рака. Рядом с кинотеатрами множились, словно грибы, красно-белые контейнеры для сбора монет – их так и назвали, “жестянки Джимми”. Средства стекались из разных источников, больших и малых: 100 тысяч долларов от Национального института онкологии, 5 тысяч – с благотворительного ужина в Бостоне, ill долларов – от лимонадного ларька, несколько долларов – от детского цирка в Нью-Хэмпшире [248].
К началу лета 1952 года новое здание Фарбера – массивный куб на Бинни-стрит, возле Лонгвуд-авеню, – было почти готово. Оно вышло аскетичным, функциональным и современным – никаких мраморных колонн и горгулий, столь типичных для окрестных больниц. Во всех деталях чувствовалась не знающая покоя рука Фарбера. Дитя 1930-х, Фарбер был бережлив до скупости (“Можно вытащить ребенка из Великой депрессии, но нельзя вытащить Великую депрессию из ребенка”, – заметил про свое поколение Леонард Лаудер[249]), однако в отношении клиники Джимми он дал себе волю. В парадный вестибюль вели широкие бетонные ступени высотой меньше трех сантиметров, чтобы малышам было легко подниматься. Мало того, лестницу оснастили паровой системой подогрева на случай жестоких бостонских метелей, которые чуть не остановили работу Фарбера пять зим назад.
В чистой и залитой светом комнате ожидания стояли карусели и доверху набитые игрушками коробки. Игрушечный электрический поезд деловито пыхтел, направляясь по рельсам в каменную “гору” с вмонтированным телевизором. “Если какая-нибудь девчушка не сможет расстаться с куклой, она вольна забрать ее себе, – сообщал в январе 1952 года журнал Time. – Там найдут, чем ее заменить”. Полки в библиотеке ломились от сотен книг, здесь же ждали своих наездников три лошадки-качалки и два велосипеда. В коридорах соседних больниц за посетителями угрюмо наблюдали портреты усопших профессоров. Фарбер нанял художника, разрисовавшего стены изображениями сказочных персонажей: Белоснежки, Пиноккио, Говорящего Сверчка. Это был сплав Диснейленда с Канцерлендом.
Возможно, при виде всей этой пышности сторонний наблюдатель решил бы, что Фарбер уже почти нашел лекарство от лейкемии, а новенькая больница – это своеобразная дань успеху. На самом же деле конечная цель по-прежнему ускользала. Бостонская группа Фарбера добавила в схему лечения лейкозов новое вещество, стероидный гормон, и теперь, благодаря тщательно подобранным комбинациям стероидов и антифолатов, ремиссии удлинялись еще на нескольких месяцев. Но даже при самой агрессивной терапии лейкозные клетки рано или поздно обретали устойчивость к препаратам и принимались размножаться снова, подчас еще агрессивнее. Дети, игравшие с куклами и паровозиками в светлых залах первого этажа, неизменно возвращались в мрачные больничные палаты – в бреду, коме или агонии.
Одна женщина, ребенка которой в начале 1950-х лечили от рака в клинике Фарбера, писала:
Осознав, что почти все дети, которых я вижу вокруг, обречены умереть в ближайшие месяцы, я не переставала удивляться царящей там жизнерадостной атмосфере. Правда, если присмотреться, можно было заметить, что глаза родителей подозрительно блестели от пролитых и непролитых слез, а многие из вроде бы пышущих здоровьем круглолицых крепышей выглядели так из-за противолейкозного препарата, вызывающего отеки и нетипичное отложение жира. А сколько было детей со шрамами, с жуткими опухолями в самых разных частях тела, детей без руки или ноги, побритых налысо, бледных и изнуренных после недавней операции, хромающих или прикованных к инвалидному креслу, кашляющих и истощенных!