Случайное событие привело Ходжкина в мир патологической анатомии, к открытию заболевания, получившего его имя. В 1825 году распри в профессорских рядах лондонской больницы Гая и Святого Фомы разбили это почтенное учреждение на две соперничающие половины: больницу Гая и больницу Святого Фомы. За разводом, как то нередко бывает в супружеских конфликтах, последовала яростная дележка имущества. Спорная собственность представляла собой драгоценную анатомическую коллекцию, состоящую из скелетов и банок с формалином, в которых плавали мозги, сердца и желудки: эти жутковатые сокровища использовали для обучения студентов-медиков. Больница Святого Фомы наотрез отказалась расстаться со своими образцами, так что больнице Гая пришлось спешно организовывать собственный анатомический музей. Ходжкин как раз вернулся из второй своей поездки в Париж, где обучался расчленять трупы и готовить анатомические образцы, поэтому его рекрутировали на почетную работу по созданию новой коллекции. Должно быть, самой неординарной академической привилегией в этой работе было название новой должности Ходжкина – хранитель музея и инспектор мертвых.
Ходжкин самозабвенно инспектировал мертвых и курировал музей, за несколько лет наполнив его сотнями образцов. Однако сбор экспонатов был делом рутинным, настоящий гений Ходжкина заключался в их организации. Он теперь был в равной мере патологом и библиотекарем и разработал собственную систематику патологий.
Первоначальное здание, где хранилась его коллекция, давно разрушилось, однако в новом, современном музее[345] все еще выставлены экспонаты Ходжкина. Музей этот – творение причудливое: разделенный на четыре секции атриум в глубине строения покрупнее напоминает огромный ларец из стекла и железа, набитый диковинками. Прямо от входной двери вы поднимаетесь по лестнице и оказываетесь на верхнем уровне серии галерей, которые ярусами идут вниз. Вдоль стен стоят ряды заполненных формалином сосудов: в одной галерее – с легкими, в другой – с сердцами, потом – с мозгами, почками, костями и так далее. Этот метод организации образцов патологической анатомии – по системам органов, а не по дате поступления или болезни – стал настоящим откровением. Так, концептуально “обитая” в теле – бродя по нему куда захочется, подмечая связи между органами и системами, – Ходжкин начал замечать в закономерностях новые закономерности, порой инстинктивно, даже не осознавая их.
В начале зимы 1832 года Ходжкин объявил, что собрал серию трупов – по большей части молодых мужчин – с одним и тем же странным системным заболеванием. Болезнь характеризовалась, как он сформулировал, “своеобразным увеличением лимфатических узлов”. Нетренированный взгляд запросто мог отнести это увеличение на счет сифилиса или туберкулеза – типичных причин распухания лимфоузлов в то время. Однако Ходжкин был твердо убежден, что столкнулся с совершенно новым заболеванием, наблюдаемым только у этих мужчин. Он описал семь таких трупов и представил получившуюся статью “О некоторых патологических состояниях лимфатических узлов и селезенки” на заседании Медицинского и хирургического общества[346].
Рассказ азартного молодого врача, разложившего обычные опухоли по необычным патологическим склянкам, не вызвал особого энтузиазма. Говорят, лекцию слушали всего восемь членов общества, да и те потом тихонько удалились, не потрудившись даже отметиться в пыльном списке посетителей.
Ходжкин и сам был слегка сконфужен своим открытием: “Статья по патологии, пожалуй, кажется не слишком-то ценной, если не сопровождается хоть какими-нибудь предложениями относительно лечения, результативного или паллиативного”[347]. Простое описание болезни, не выливающееся в предложение терапии, казалось ему пустым академическим упражнением, этакой интеллектуальной гимнастикой. Вскоре он начал отдаляться от медицины. В 1837 году после жестокой политической размолвки с руководством он ушел из больницы Гая и недолго курировал музей в больнице Святого Фомы, но эта чисто демонстративная затея была заранее обречена на провал[348]. В 1844-м Ходжкин оставил академическую практику вообще, и его анатомические исследования постепенно прекратились.
В 1898 году, примерно через 30 лет после смерти Ходжкина, австрийский патолог Карл Штернберг, рассматривая под микроскопом ткань лимфоузла одного из пациентов, обнаружил какие-то странные клетки – гигантские, деформированные, с расщепленным на две лопасти ядром: “совиные глаза”, угрюмо взирающие из лимфатической чащи, как описал их ученый[349]. Ходжкинское анатомическое наблюдение получило характеристику на клеточном уровне. “Совиные глаза” были злокачественными лимфоцитами, и болезнь Ходжкина, таким образом, оказалась раком лимфатических узлов – лимфомой.
Возможно, сам Ходжкин и был разочарован тем, что сумел лишь описать открытую им болезнь. Однако он недооценил достоинства тщательного наблюдения, ведь именно благодаря ревностному изучению анатомии он наткнулся на важнейшую особенность этой разновидности лимфомы: болезнь Ходжкина склонна последовательно, один за другим поражать лимфатические узлы, расположенные по соседству. Прочие формы рака ведут себя менее предсказуемо – более “своенравно”, как сказал один онколог[350]. Например, рак легкого может начаться шипастым узелком в легком, затем сняться с якоря и неожиданно объявиться в мозгу. Рак поджелудочной железы печально известен тем, что рассылает сонмы злокачественных клеток в отдаленные места вроде костей и печени. А вот болезнь Ходжкина – открытие анатома – анатомически отлична от всех них: она словно размеренным, упорядоченным шагом движется от одного лимфатического узла к соседнему, из области в область.
Именно эта склонность распространяться локально, от одного узла к следующему, подарила болезни Ходжкина уникальное место в истории рака. Она оказалась еще одним злокачественным гибридом. Если лейкемия Фарбера балансировала на границе между мирами жидкого и плотного рака, то болезнь Ходжкина закрепилась на грани перехода местной патологии в системную – Холстедова модель рака на пути к Галеновой.
В начале 1950-х на коктейльной вечеринке в Калифорнии Генри Каплан, профессор радиологии из Стэнфорда, случайно услышал обрывок разговора о том, что для стэнфордских физиков собираются построить линейный ускоритель[351]. Линейный ускоритель – это предельно мощный вариант лучевой трубки. Как и она, линейный ускоритель прицельно стреляет электронами, порождая высокоинтенсивное излучение. Однако, в отличие от обычной трубки, ускоритель придает электронам колоссальную энергию, и перед ударом о металлическую поверхность они развивают головокружительную скорость. Генерируемые при этом лучи обладают повышенной проникающей способностью и могут не только проходить через ткань, но и буквально выжигать клетки.
Каплан проходил практику в НИО, где научился облучением лечить лейкемию у животных, однако со временем его интерес сместился к солидным опухолям человека – раку легких, молочных желез и лимфомам. Он знал, что такие опухоли можно лечить излучением, но для уничтожения всех злокачественных клеток необходимо проникать в глубь ткани, под внешний слой – словно бы пробивать панцирь настоящего рака. Линейный ускоритель с плотным и острым, точно скальпель, лучом как раз и позволил бы Каплану добраться до затаившихся слишком глубоко опухолевых клеток. В 1953 году он уговорил группу физиков и инженеров из Стэнфорда переделать прибор под нужды больницы. В 1956-м оптимизированный ускоритель установили в пустующем складском помещении на окраине Сан-Франциско, туда же Каплан лично привез на одолженном автоприцепе огромную кипу защитных свинцовых пластин[352].
Через крохотное отверстие в свинцовой пластине он теперь мог прицельно направить на опухоль тщательно контролируемые дозы мощнейшего пучка рентгеновских лучей, и миллионы электронвольт энергии, заключенные в концентрированных вспышках, выжгут напрочь любой участок злокачественной ткани. Но с какой же формы рака следовало начать? В НИО Каплан лучше всего усвоил догму, что, сосредоточившись на выявлении микроскопических особенностей одного заболевания, можно экстраполировать их на целую вселенную недугов. Он выбирал мишени по совершенно четким критериям. Поскольку смертоносный луч ускорителя можно сфокусировать только на ограниченном участке, значит, рак должен быть местным, а не системным. Соответственно, лейкемия сразу же отпадала. Рак легких и рак молочной железы казались завидными объектами для исследования, однако оба отличались непредсказуемостью и склонностью к внезапному системному распространению. Методично обшаривая мир злокачественных опухолей, могучие окуляры каплановского интеллекта в конце концов остановились на самой естественной мишени для эксперимента – на болезни Ходжкина.
“Генри Каплан и был болезнью Ходжкина”[353], – откинувшись на спинку кресла, заявил мне Джордж Канеллос, когда-то занимавший должность старшего клинициста в НИО. Мы беседовали в его кабинете. Из груды рукописей, монографий, статей, книг, каталогов и документов он извлекал одну за другой старые фотографии. Вот Каплан в галстуке-бабочке проглядывает бумаги в НИО. А вот он в Стэнфорде, стоит в белом халате возле ускорителя, чуть ли не уткнувшись носом в электрод на 5 миллионов вольт…
Каплан был не первым, кому пришло в голову лечить болезнь Ходжкина облучением, но, безусловно, самым упорным, методичным и целеустремленным из всех. В середине 1930-х швейцарский радиолог Рене Жильбер продемонстрировал, что увеличенные при этой болезни лимфоузлы можно радикально уменьшить воздействием рентгеновских лучей