нормальности и знаменовало его победу над раком. На тот момент ему исполнилось 32, и уже почти 20 лет никто не фотографировал его и не приставал с расспросами.
К концу вечера кофейные чашечки исчезли со столов, и Фарбер поднялся на сцену в лучах прожекторов. Клиника Джимми, отметил он, сейчас переживает “самое удачное время в истории науки и медицины”. Организации и обычные люди по всей стране – “«Вэрайети-клаб», киноиндустрия, «Бостон брэйвз», <…> «Ред соке», мир спорта, пресса, телевидение, радио” – все сплотились вокруг рака. И праздновали сегодня в этом зале рождение не отдельного человека, подчеркнул Фарбер, а дружного сообщества, сомкнувшего когда-то свои ряды для борьбы с болезнью.
Это сообщество теперь ощутило себя на пороге прорыва. Как сформулировал де Вита, “нашелся недостающий кусочек терапевтической головоломки – эффективная химиотерапия для лечения системного рака”. Высокодозная комбинированная химиотерапия сулила излечить все разновидности рака – знай подбирай правильные сочетания. “Химический арсенал в руках терапевтов, – заметил один писатель, – наделяет их таким же могуществом, <…> какое было у героического хирурга, орудовавшего скальпелем на рубеже веков”[387].
Перспектива обрести методологическое решение для лечения всех видов рака опьяняла онкологов – равно как и сплотившиеся вокруг рака политические силы. Суть набиравшей обороты антираковой кампании отлично воплотилась в слове “война” – мощная, жадная, захватывающая новые территории. Для войны требуются противники, оружие, солдаты, раненые, уцелевшие, сторонние наблюдатели, коллаборационисты, стратеги, стражи и победы – метафорические аналоги оказалось нетрудно найти для всех и в этой кампании.
Любой войне требуется еще и четкое определение врага – так даже бесформенный противник обретает форму. Рак, болезнь колоссального разнообразия и невероятной изменчивости, был преподнесен в виде единой, монолитной сущности. Это было одно заболевание. Как лаконично выразился хьюстонский онколог Исайя Фидлер[388], считалось, что рак имеет “одну причину, один механизм и одно лечение”[389].
Если онкологи-клиницисты предлагали в качестве “одного лечения” – универсального средства от рака – многокомпонентную химиотерапию, то у онкологов-ученых имелась своя теория насчет “одной причины” – вирусная. Родоначальником этой теории был Пейтон Раус[390], сутулый седовласый куриный вирусолог[391], тихонько гнездившийся в лаборатории нь10-йоркского Рокфеллеровского института, пока в 1960-х его не вытащили из забвения.
В 1909 году (обратите внимание на дату: Холстед только что свернул свои исследования мастэктомии, а Нили еще не предложил награду за лекарство от рака) 30-летнему Пейтону Раусу, основавшему лабораторию в Рокфеллеровском институте, принесли курицу черно-белой породы плимутрок с опухолью грудной клетки. Редкая птичья опухоль вряд ли впечатлила бы кого-нибудь другого, но неутомимый Раус заручился грантом в 200 долларов на изучение куриного рака. Вскоре он определил эту опухоль как саркому – рак соединительной ткани, при котором сухожилия и мышцы заполняются слоями ромбовидных клеток, похожих на лисьи глаза[392].
Поначалу работа Рауса особо не связывала саркому кур с опухолями людей. В 1920-е единственной известной причиной развития человеческого рака были канцерогены в окружающей среде: радий (вспомните лейкемию Марии Кюри) и органические химические вещества (например, парафин или некоторые красители, вызывающие солидные опухоли). В конце XVIII века английский хирург Персиваль Потт предположил, что характерный для трубочистов рак мошонки обусловлен хроническим воздействием сажи и дыма. (Мы еще встретимся с Поттом на страницах этой книги.)
Все эти наблюдения породили теорию происхождения рака, названную гипотезой соматических мутаций. Эта теория гласила, что средовые канцерогены вроде сажи или радия способны необратимо изменять структуру клеток, тем самым вызывая рак. Однако природа этого изменения оставалась неясной. Очевидно, сажа, парафин и радий провоцировали в клетке какие-то фундаментальные нарушения, приводящие к ее злокачественной трансформации. Но как столь разные факторы могут вызывать одну и ту же патологию? Здесь явно не хватало какого-то системного объяснения, более глубокой, фундаментальной теории канцерогенеза.
В 1910 году Раус, сам того не желая, поставил соматическую теорию под сомнение. Экспериментируя с веретеноклеточной саркомой, он инъецировал одной курице частицы опухоли другой курицы и обнаружил, что рак может передаваться от птицы к птице. “Я четырежды последовательно пересадил веретеноклеточную саркому домашней птицы, – писал он. – Опухоль быстро растет, проникает в другие ткани, метастазирует и сохраняет ту же природу”[393].
Это было любопытное наблюдение, но вполне объяснимое. Рак – заболевание клеточного происхождения, так что можно было ожидать его переноса от одного организма к другому вместе с клетками. Однако потом Раус наткнулся на более странный факт. При переносе рака от птицы к птице он начал пропускать фрагменты опухолевой ткани через серию фильтров – все более и более мелких клеточных сит, – пока клетки уже не могли проходить в раствор, а оставался лишь их жидкий фильтрат. Раус ожидал, что рак теперь перестанет передаваться, однако опухоли образовывались с мрачным упорством, а эффективность передачи по мере сокращения числа клеток подчас даже возрастала.
Раус сделал из этого вывод, что переносят рак не клетки и не канцерогены из окружающей среды, а какие-то крохотные частицы, таящиеся внутри клеток, – настолько мелкие, что способны пройти почти через любые фильтры и по-прежнему вызывать у подопытных животных рак. Единственными биологическими частицами с такими свойствами были вирусы. Открытого Раусом агента назвали потом в его честь вирусом саркомы Рауса (ВСР).
Открытие ВСР, первого онкогенного вируса, нанесло сокрушительный удар по теории соматических мутаций и сподвигло на лихорадочные поиски других вирусов с такими же свойствами. Казалось, каузальный агент рака наконец-то найден. В 1935 году Ричард Шоуп, коллега Рауса, сообщил о папилломавирусе, вызывающем бородавчатую опухоль у американских кроликов[394]. В середине 1940-х стало известно о вирусе, вызывающем лейкемию у мышей, а потом о таком же вирусе кошек – но по-прежнему не находили никаких следов вирусов, вызывающих рак у людей.
В 1958 году, после 30 лет массированных изысканий, охота наконец увенчалась успехом. Ирландский хирург Денис Беркитт обнаружил агрессивную разновидность лимфомы – впоследствии названную лимфомой Беркитта, – эндемически встречающуюся у детей в “малярийном поясе” Центральной Африки[395]. Паттерн распространения этой болезни заставлял предположить ее инфекционную природу. Изучив клетки африканской лимфомы, два британских вирусолога[396] обнаружили в них возбудителя – но не малярийного плазмодия, а вирус человеческого рака. Новый агент был назван вирусом Эпштейна – Барр, ВЭБ (сегодня он широко известен и как возбудитель инфекционного мононуклеоза).
Таким образом, общее количество известных вирусов, вызывающих человеческий рак, теперь равнялось одному. Невзирая на скромность этой цифры, вирусная теория происхождения рака расцвела пышным цветом – отчасти еще и потому, что вирусы тогда были последним писком медицинской моды. Вирусные заболевания, веками считавшиеся неизлечимыми, ныне стали потенциально предотвратимыми: полиомиелитная вакцина, предъявленная миру в 1952 году, имела ошеломительный успех. Потому и теория, объединяющая с патологической точки зрения рак и инфекции, оказалась чрезвычайно соблазнительной.
“Рак может быть заразен”, – заявляла обложка журнала Life в 1962 году[397]. Раус получил сотни писем от встревоженных граждан, желавших узнать о способах заражения бактериями или вирусами, вызывающими рак. Сомнительные умопостроения вскоре переросли в истерию и страх. Если рак заразен, размышляли некоторые, то следовало бы организовать карантин, чтобы предотвратить распространение заразы, и отправлять больных раком в специзоляторы, как прежде поступали с больными туберкулезом и оспой. Одна женщина, принимавшая как-то у себя человека, который кашлял вроде бы из-за рака легких, писала: “Можно ли чем-то убить ракового микроба? Следует ли окуривать помещение? <…> Или лучше отказаться от аренды и переехать?”[398]
Если “раковый микроб” и инфицировал какое-то пространство, то это было в первую очередь воображение общественности и в равной мере воображение исследователей. Одним из пылких приверженцев новой теории стал Фарбер. В начале 1960-х по его настоянию НИО разработал специальную программу охоты на онковирусы людей, которая сущностно копировала программу поиска лекарств для химиотерапии. Проект, широко разрекламированный общественности, получил огромную поддержку. Сотни обезьян в финансируемых НИО лабораториях заражали разнообразными человеческими опухолями в надежде превратить животных в вирусные инкубаторы для разработки вакцин. Обезьяны ученых разочаровали – с задачей не справились и не взрастили ни единого канцерогенного вируса. Но научного оптимизма это не убавило. За 10 следующих лет вирусная программа вынесла 10 % из контрактного бюджета НИО – почти 500 миллионов долларов[399]