. Зато институтская программа, призванная оценить роль рациона в возникновении и течении рака – аспект как минимум столь же важный, – вынуждена была довольствоваться суммой в 20 раз меньше.
Пейтона Рауса вернули в ряды научного мейнстрима и причислили к лику научных святых. После целых 55 лет забвения он получил Нобелевскую премию по физиологии и медицине. На церемонии награждения в Стокгольме 10 декабря 1966 года он поднялся на трибуну подобно воскресшему мессии. В своей речи Раус признал, что вирусной теории происхождения рака сильно недостает ясности. “К образованию опухоли имеют отношение лишь немногие вирусы”, – сказал он[400]. Однако, упрямо не желая сдавать позиции, он раскритиковал идею, будто рак может вызывать что-то, заложенное в самой клетке, какой-то внутренний фактор типа генетической мутации: “Излюбленное объяснение состояло в том, что канцерогены вызывают изменения в генах организма – соматические мутации, как это наименовали. Однако совокупность многочисленных фактов решительно опровергает эти предположения”. “Ну и что дала эта гипотеза соматических мутаций? – брюзжал он уже в другом месте. – Самым серьезным [ее] результатом стало влияние на работников науки. Она действует на своих адептов как транквилизатор”.
Но Раус предлагал свой собственный транквилизатор – унифицирующую гипотезу, которая объясняла рак воздействием вирусов и ничем иным. Многие его сторонники, не настроенные учитывать сложности и предостережения, отчаянно рвались проглотить пилюлю Рауса. Гипотеза соматических мутаций умерла. Исследователям канцерогенных свойств факторов среды предлагалось придумать иное объяснение, почему радий или сажа вызывают рак. “Может статься, – рассуждали сторонники вирусной теории, – эти факторы активируют эндогенных вирусов”.
Так две поверхностные теории были отважно – и преждевременно – сшиты во всеобъемлющее целое. Одна теория предлагала причину: вирусы вызывают рак (хотя подавляющее большинство таких вирусов еще не было найдено). Вторая предлагала лечение: специфические комбинации цитотоксических ядов способны рак исцелять (хотя такие комбинации для подавляющего большинства опухолей еще не были найдены).
Вирусный канцерогенез явно требовал глубокого объяснения: каким образом вирусы – примитивные сущности, передающиеся от клетки к клетке, – столь глобально изменяют физиологию клетки, склоняют ее к злокачественности? Успех цитотоксической химиотерапии вызывал не менее фундаментальные вопросы: почему набор преимущественно неизбирательных ядов лечит одни формы рака, а на другие не влияет вовсе?
Очевидно, нужно было раскапывать какое-то глубинное объяснение – такое, которое связало бы причину недуга с его лечением. Поэтому некоторые исследователи призывали к терпению, усердию и осмотрительности. “Программу, запущенную Национальным институтом онкологии, уже высмеяли как персонажа, который ставит телегу впереди лошади – ищет лекарство, не зная причины болезни, – признавал в 1963 году Кеннет Эндикотт, директор НИО. – Вне всяких сомнений, мы не нашли лекарства от рака. У нас появилась дюжина веществ, которые несколько превосходят известные до программы препараты, но превосходят весьма умеренно. Они ненадолго продлевают жизнь пациента и делают ее комфортнее, но только и всего”[401].
Однако ласкериты спешили, и им было не до нюансов: эту телегу лошади тащить придется. Фарбер в письме Мэри Ласкер призывал ковать железо, пока горячо[402]. Плацдарм для тотального боя был подготовлен, и оставалось только надавить на Конгресс, чтобы тот выделил финансы. “До сих пор ни одна из задуманных нами крупных кампаний или целенаправленных активностей [против рака] не получила адекватной финансовой поддержки”, – заявила Мэри Ласкер в открытом письме Конгрессу в 1969 году[403].
Высказыванию Ласкер вторил Соломон Гарб, малоизвестный профессор фармакологии из Миссурийского университета, которого заметили в 1968 году благодаря его книге “Лекарство от рака: национальная цель”[404]. Гарб писал:
Этой книгой я хотел сказать, что пришла пора поближе приглядеться к онкологическим исследованиям и объединить усилия для поиска способов лечения или контроля рака. <…> Основным препятствием на этом пути до сих пор была хроническая, огромная нехватка средств – ситуация, о которой не все любят говорить. Однако недостаточно лишь указать на эту проблему – пусть даже неоднократно. Важно объяснить, как будут расходоваться дополнительные средства, какие проекты они оплатят, почему эти проекты заслуживают поддержки и откуда возьмутся умелые ученые и лаборанты, способные эту работу выполнить.
Книгу Гарба назвали “трамплином к прогрессу” – и ласкериты охотно от него оттолкнулись. Как и в случае Фарбера, с назначениями врача не спорили. Гарб прописал именно ту стратегию, что продвигали ласкериты, и потому в их глазах он мгновенно превратился в фигуру мессианскую, а его книга – в их библию.
В основе любых религиозных культов и движений лежат четыре ключевых элемента: пророк, пророчество, книга и знамение. К лету 1969 года крестовый поход против рака приобрел три из них. Пророком была Мэри Ласкер, женщина, что вывела это движение из темной, глухой пустоши 1950-х на национальный уровень 1970-х. Пророчеством стало лечение лейкемии у детей. Первые вести принесли эксперименты Фарбера в Бостоне, а итог подвел ошеломительный успех Пинкеля в Мемфисе. Место священной книги заняло “Лекарство от рака… ” Гарба. Недоставало лишь знамения – знака, что предвосхитит будущее и поразит воображение широкой общественности. И, как положено всем великим знамениям, явиться ему предстояло нежданно и мистически – буквально упасть с небес.
В воскресенье 20 июля 1969 года, в 16:17 по восточному летнему времени, 15-тонный космический корабль беззвучно прорезал разреженную атмосферу Луны и сел в скалистом базальтовом кратере. Во все стороны от корабля простирался бескрайний безжизненный пейзаж – “величественное запустение”[405]. “До меня вдруг дошло, – вспоминал один из космонавтов, – что та симпатичная голубая горошинка – это Земля. Я поднял вверх руку, зажмурил один глаз – и планета исчезла за моим большим пальцем”[406].
На той крохотной голубой планете, мерцавшей на горизонте, как раз наступило время собирать камни. “Это потрясающее научное и интеллектуальное свершение, – писал журнал Time в июле 1969 года, – для существа, которое за несколько миллионов лет – лишь миг по меркам эволюции – вырвалось из первобытных дебрей и устремилось к звездам. <…> Блистательное подтверждение оптимистического предположения о том, что человек способен реализовать все, о чем ни помечтает”[407].
Воители крестового похода против рака не могли и мечтать о более ярком символе, способном поддержать их начинание. Вот он, пример желанного “программного” начинания – тщательно спланированного, целеустремленного и предельно концентрированного, – которое дало результат в рекордный срок. Когда Макса Фаже, известного своей неразговорчивостью инженера-конструктора программы “Аполлон”, позднее попросили назвать главную научную трудность в организации высадки на Луну, он смог вымолвить лишь слово “тяга”[408]. Складывалось впечатление, что прогулка по Луне оказалась технологическим пустяком – не сложнее, чем построить более мощный реактивный самолет, увеличить его раз в несколько и направить вертикально на Луну.
Ласкериты, в вечер высадки на Луну зачарованно прилипшие к экранам телевизоров в Бостоне, Вашингтоне и Нью-Йорке, тут же ухватились за эту аналогию. Как и Фаже, они верили, что для их крестового похода недостает только тяги, простого внутреннего толчка вверх, который преобразит масштаб их усилий и катапультирует прямиком к цели – победе над раком.
Впрочем, они верили, что недостающая тяга уже найдена. Успехи в лечении детских лейкозов и болезни Ходжкина стали для них доказательством общего принципа, первым робким шагом исследователя в неизведанном пространстве. Подобно лунному пейзажу, рак был воплощением “величественного запустения”, однако человечество уже стояло на пороге его освоения. Мэри Ласкер в своих письмах начала упоминать о Войне с раком как о покорении “внутреннего космоса” (в противоположность тому, внешнему космосу), моментально связав два проекта[409].
Так высадка человека на Луну ознаменовала поворотный момент в жизненном цикле крестового похода против рака. Раньше ласкериты направляли основные усилия на политическое лоббирование в Вашингтоне. Все плакаты и объявления, предназначенные для широких слоев населения, почти всегда носили просветительский, а не пропагандистский характер: ласкериты предпочитали действовать за кулисами, манипулировать политиками, а не общественностью.
Однако к 1969 году политическая ситуация переменилась. Листер Хилл, сенатор от штата Алабама и один из самых преданных соратников Мэри Ласкер, заседавший в сенате несколько десятилетий, ушел в отставку. Знаменитый своей продуктивностью сенатор Эдвард Кеннеди, бостонский союзник Фарбера, фактически канул в законотворческое небытие из-за чаппаквидикского скандала (в июле 1969-го машина, которую он вел, потеряла управление на мосту и ушла под воду; сидевшая рядом с Кеннеди девушка утонула, сенатора признали виновным в оставлении места происшествия и приговорили к условному сроку)[410]. Ласкериты вдвойне осиротели.
“Мы оказались в наихудшем положении, – вспоминала Мэри Ласкер. – Фактически вернулись туда же, где находились в начале пятидесятых, когда