<…> у нас не было друзей в сенате. Мы неизменно продолжали работать, но не получали никакого деятельного сочувствия”.
Теперь, лишившись голоса в Вашингтоне, почти не имея сочувствующих в палате представителей и друзей в сенате, ласкериты вынуждены были пересмотреть стратегию своего движения: перейти от закулисных политических маневров к открытой мобилизации населения. Как оказалось, лучшего времени для такого поворота и придумать было нельзя. Успех “Аполлона-II” резко изменил взгляды ласкеритов на их проект, но, что еще важнее, он спровоцировал такой же тектонический сдвиг во взглядах простых граждан на науку. Теперь уже никто не сомневался: если человек сумел покорить Луну, он покорит и рак. Ласкериты даже сочинили лозунг: “Ракета против рака”.
“Ракета против рака”
Все дело в отношении правительства к науке в послевоенные годы. Взявшись за дело всерьез, но без особо заметных обсуждений, мы всего лишь за десять с небольшим лет подняли науку до уровня необычайного влияния на национальную политику – и вот теперь не знаем, что с ней делать.
А что нам подарил Санта-Никсон?
Промозглым воскресным утром 9 декабря 1969 года в Washington Post появилось большое, на целую страницу, обращение:[412]
Господин Никсон, Вы можете искоренить рак.
Если на небесах слышны наши молитвы, то слышнее всего эта: “Боже милостивый, молю, только не рак!”
И все же в прошлом году от рака умерло более 318 000 американцев. В этом году, господин президент, в Ваших силах начать действовать, чтобы положить конец этому проклятию.
Когда Вы бьетесь в муках над бюджетом, умоляем Вас, помните о мучениях 318 000 американцев. И их семей.
<…> Мы просим о лучшей перспективе, о лучшем способе вложения наших денег в спасение сотен тысяч жизней каждый год.
<…> Доктор Сидней Фарбер, бывший президент Американского онкологического общества, верит: “Мы вплотную приблизились к излечению рака. Нам не хватает только воли, такого же финансирования и разумного планирования, которые отправили человека на Луну”.
<…> Господин президент, вот что произойдет, если Вы подведете нас:
– 34 000 000 человек, то есть каждый шестой из ныне живущих американцев, умрут от рака, если не найдется нового лечения;
– 51 000 000 человек, то есть каждый четвертый из ныне живущих американцев, в будущем заболеет раком.
Мы просто не можем себе этого позволить!
Текст сопровождался выразительной иллюстрацией. В нижней части страницы громоздилось рыхлое скопление раковых клеток. Некоторые из них отделялись от общей массы и рассылали молодь – метастазы – через весь текст. Они выедали некоторые буквы, как рак выедает дырки в костях.
Незабываемая картинка, вызывающая. Клетки движутся по странице, чуть ли не сталкиваясь друг с другом в своем неистовстве, делятся с гипнотизирующей скоростью и… дают метастазы в воображение читателя. Это рак в самой наглядной его форме – увеличенной, отвратительной, неприкрытой.
Это декабрьское обращение ознаменовало судьбоносный перекресток в истории рака. Им рак возвещал свой окончательный выход из мрачных медицинских подполий под яркие прожектора общественного внимания, свой новый статус болезни государственного и международного значения. Новое поколение уже не перешептывалось о раке. Он был повсюду – в газетах и книгах, театрах и кино: в 450 статьях, опубликованных газетой New York Times в 1971 году; в пробирающем до мурашек “Раковом корпусе” Александра Солженицына; в фильмах “История любви” (1970) – об умирающей от лейкемии 24-летней девушке, “Бей в барабан медленно” (1973) – о бейсболисте, у которого диагностировали болезнь Ходжкина, “Песня Брайана” – о звезде футбольной команды “Чикаго беарз” Брайане Пикколо, умершем от рака яичек. В разделы “Письма в редакцию” всевозможных газет и журналов хлынул поток корреспонденции. Один подписчик рассказывал Wall Street Journal, как его семья “погрузилась в бездну немой агонии”, когда у сына нашли злокачественную опухоль[413]. “Рак меняет жизнь, – писала женщина, перенесшая мастэктомию. – Он меняет привычки. <…> Все обретает больший масштаб”[414].
Теперь, в ретроспективе, видно, что в этом масштабировании было нечто предопределенное, более глубокий резонанс – как будто бы рак ударил по туго натянутым струнам тревоги, уже и без того дрожавшим в душе миллионов. Если недуг столь сильно поражает воображение целой эпохи, возможно, он просто затрагивает ее скрытые болевые точки. СПИД так запугал поколение 1980-х отчасти потому, что оно было одержимо своей сексуальностью и свободой; атипичная пневмония посеяла панику по поводу глобального распространения вируса как раз тогда, когда Запад взволновали вопросы глобализма и “социального заражения”. Каждая эпоха выбирает недуг по себе. Общество, словно запущенный психосоматический больной, приурочивает свои медицинские проблемы к психологическим кризисам – и болезнь затрагивает ту самую, уже трепещущую глубинную струну.
То же и с раком. Как выразилась писательница, социолог и философ Рената Салецл, в 1970-е “произошла радикальная перемена в восприятии объекта ужаса”: страх перед внешней угрозой сменился страхом перед внутренней[415]. В 1950-е американцев, страдавших от издержек холодной войны, преследовал страх уничтожения извне: бомбами и боеголовками, отравленной водой, коммунистическими полчищами и пришельцами из космоса. Обществу казалось, что главные грозящие ему опасности исходят извне. Фильмы ужасов – барометры уровня тревожности в масс-культуре – рисовали вторжения инопланетян, захваты мозга паразитами и кражу тел: “Оно пришло из далекого космоса”, “Человек с планеты Икс”.
Однако в начале 1970-х фокус тревожности – “объект ужаса”, по выражению Салецл, – резко сместился с внешнего на внутреннее. Гниение, полный отвращения ужас – биологическое разложение и сопутствующее ему разложение духа – перенеслись внутрь общественного организма, а по аналогии и внутрь человеческого. Американское общество все еще находилось под угрозой, но теперь она исходила изнутри. И эта перемена отразилась в названиях фильмов ужасов: “Изгоняющий дьявола”, “Они пришли изнутри”[416].
Рак олицетворял этот глубинный ужас, был предельным воплощением внутреннего врага: мародерствующие клетки, этакие внутренние чужие, выползающие из твоего собственного тела и захватывающие его изнутри. Страх перед “Большой Бомбой”, как писал один обозреватель, сменился ужасом перед “Большим «Р»”:
В 1950-е, когда я был маленьким, мы боялись “Бомбы”. Она принадлежала поколению детей войны. <…> Но мы непостоянны даже в страхах. Похоже, теперь мы избавились от прежней бомбо-фобии, хотя причин тому вроде бы и нет. Нынче хит-парад ужасов возглавляет рак. Знакомые мне школьники, кажется, уверены, что смерть приходит не со взрывом, а с опухолью. <…> Рак становится навязчивой идеей людей, осознающих, что катастрофа может быть не целенаправленным инструментом общественной политики, а делом слепого случая[417].
Ласкериты и представить себе не могли, каким выраженным, вездесущим и влиятельным окажется этот метафорический сдвиг. Обращение онкологического общества в газете свидетельствовало о стратегическом перераспределении сил. Адресовав письмо президенту от лица и во имя “миллионов американцев”, ласкериты осуществили тактически безупречный разворот. В прошлом они просили у народа средства для раковых фондов. Теперь же, попросив более координированного наступления на рак ради народа, обнаружили, что неизмеримо выросли в глазах общественности. Лекарство от рака вплелось в саму ткань великой американской мечты. “Противостоять крупным тратам на онкологические программы, – сказал один обозреватель историку Джеймсу Паттерсону, – все равно что ополчиться на мать, яблочный пирог и флаг”[418]. В Америке даже президент не сможет игнорировать столь могущественный триумвират.
Нетерпеливый, напористый и целеустремленный президент Ричард Милхауз Никсон питал слабость к нетерпеливым, напористым и целеустремленным проектам. Концепция науки как бесконечного поиска смутных истин раздражала его и вызывала резкое неприятие. Никсон частенько сетовал, что ученые “ни черта не смыслят” в научном менеджменте, и не любил финансировать изыскания с открытым финалом[419]. Он считал, что откормленные щедрыми федеральными грантами ученые – в его администрации их называли чокнутыми или шельмецами – стали слишком заносчивыми и самостоятельными. Никсон хотел “привести их в форму”.
“Приведение в форму” сводилось к тому, чтобы вырвать контроль над наукой из рук академических “чудиков” и передать новой бюрократии – менеджерам, которые привнесут в науку дисциплину и подотчетность. Ли Дюбриджа, олдскульного атомного физика из Калифорнийского технологического института, сняли с поста президентского советника по науке и назначили вместо него Эда Дэвида, импульсивного и динамичного управленца, бывшего инженера лаборатории Белла. Это событие должно было послужить для всего научного сообщества отмашкой приходить в форму. Дэвид стал первым президентским советником по науке, вышедшим из промышленной лаборатории и не имевшим прямых связей с университетскими кругами. Его задачей было добиться эффективной работы научных шестеренок, перенаправить энергию науки на достижение четко поставленных национальных целей. Что было нужно ученым – и чего требовала общественность, – так это не “бескрайние рубежи”, за которые ратовал Вэнивар Буш, а дисциплина с прагматическими рубежами и четким конечным результатом.