т, хотя и очень недолгий. Эйнхорн хотел совместить цисплатин с двумя другими лекарствами и проверить, не улучшатся ли показатели.
Клиленду предстояло выбирать между неопределенностью эффекта новой комбинации и определенностью смерти. Клиленд решил рискнуть и 7 октября 1974 года стал “нулевым пациентом” в исследованиях БВП, новой схемы лечения, включающей блеомицин, винбластин[493] и цисплатин (“п” – от “платина”). Через 10 дней он вернулся в больницу на рутинное обследование, где выяснилось, что опухоли в легких исчезли. Потрясенный, вне себя от радости, Клиленд позвонил жене. “Не помню даже, какими словами, но я все ей рассказал”[494].
Реакция Клиленда на новый режим оказалась вполне типичной. К1975 году Эйнхорн опробовал его еще на 20 пациентах и обнаружил выраженный и стабильный ответ, фактически неслыханный для этого заболевания[495]. Зимой 1975-го он представил свои данные на ежегодной встрече онкологов в Торонто. “Подняться на эту трибуну для меня было все равно что ступить на Луну”, – вспоминал он. В конце зимы 1976 года становилось все яснее, что у некоторых пациентов рецидивов не произойдет. Эйнхорн вылечил солидный рак химиотерапией. “Это было незабываемо. В своей наивности я думал: вот она, формула, которой нам всем так не хватало”[496].
Цисплатин оказался незабываем и в ином отношении. Это лекарство вызывало беспрестанную, сильнейшую, неукротимую тошноту, аналогов которой история медицины знала немного. Больных, принимающих препарат, рвало в среднем по 12 раз в день. В 1970-е противорвотных средств было крайне мало. Пациентам ставили капельницы для восполнения потери жидкости; некоторые тайком проносили в отделение химиотерапии марихуану, обладающую слабым противорвотным действием. В пьесе “Остроумие” (Wit)[497] Маргарет Эдсон беспристрастно описывает борьбу героини с раком яичников. Профессор английской литературы, проходящая курс химиотерапии, в мучительных судорогах корчится на больничном полу в обнимку с тазиком (тяжело дыша и перебарывая гортанные спазмы, она бросает незабываемую реплику в сторону: “Вы можете подумать, что мой словарный запас сместился в сторону англосаксонского…”). Неназванным, скрывающимся за сценой фармакологическим виновником страданий был именно цисплатин. Медсестры онкологических отделений, которые ухаживали за больными в начале 1980-х (до появления новых противорвотных препаратов, несколько смягчивших действие этого лекарства), до сих пор живо вспоминают жестокие приступы тошноты, когда пациенты падали как подкошенные на пол, изнемогая от непродуктивных рвотных позывов. В сестринском жаргоне препарат значился как “цисплющин”.
Однако эти побочные эффекты, какими бы ужасными они ни были, считались мизерной платой за чудодейственность лекарства. Цисплатин стал химиотерапевтической легендой конца 1970-х, вопиющим примером подхода, когда ради исцеления вынужденно подталкивают пациента к самому краю пропасти. К 1978 году режимы на базе цисплатина вошли в онкологическую моду, и все мыслимые сочетания препаратов испытывали на тысячах пациентов по всей Америке. Капельницы с лимонно-желтой жидкостью стали столь же неотъемлемым элементом онкологических отделений, как и больные, сжимающие в объятиях тазики.
Тем временем НИО превратился в фабрику ядов. Приток денег, обеспеченный Национальным законом о раке, сильно подстегнул программу поиска новых лекарств. Усилия достигли гигантского размаха: каждый год на цитотоксичность проверяли сотни тысяч разнообразных веществ. Поиски вели эмпирическим путем: добавляли препарат в пробирку с раковыми клетками и смотрели, губит ли он культуру, – но такой примитивный подход уже никого не смущал. Биология рака понятнее не становилась, зато представление о том, что даже довольно неизбирательные цитотоксические агенты, найденные в основном случайно, способны лечить рак, захватило умы онкологов. “Мы хотим приобрести путеводные знания, мы нуждаемся в них и получаем их, – признавался в 1971 году Говард Скиппер, соратник Фрая и Фрайрайха по первым исследованиям лейкемии, – однако мы не можем позволить себе сидеть сложа руки в ожидании многообещающего завтра, если уже сегодня способны добиваться поэтапного прогресса теми средствами, что у нас есть”[498]. Манящая формула Эрлиха, “волшебная пуля”, похоже, стала лаконичнее. Что теперь было нужно этой войне, так это пули – волшебные они или нет, – истребляющие рак.
Из НИО хлынул поток химикатов с совершенно разными характерами. Среди них был похожий молекулами на крылатое насекомое таксол[499], один грамм которого извлекали из коры сотен тихоокеанских тисов. Адриамицин (доксорубицин)[500], открытый в 1969-м, отличался кроваво-красным цветом (именно он придавал коже упомянутый Олсопом рыжеватый оттенок) и даже в терапевтических дозах вызывал необратимые повреждения сердца[501]. Предшественника этопозида[502] выделили из ядовитого подофилла щитовидного. Блеомицин, склонный оставлять на легких рубцы[503], был антибиотическим продуктом стрептомицетов.
“Верили ли мы, что при помощи всех этих препаратов сумеем вылечить рак? – вспоминал Джордж Канеллос. – Еще как верили! Атмосфера НИО была заразительна. Шеф [Зуброд] хотел, чтобы ребята переключились на солидные опухоли. Я предложил рак яичников. Другие предлагали рак груди. Мы все хотели начать с крупных клинических проблем. Об излечении рака говорилось почти как о данности”[504].
В середине 1970-х высокодозная комбинированная химиотерапия одержала еще одну знаковую победу[505]. Лимфому Беркитта, опухоль, изначально обнаруженную в Восточной Африке и периодически встречающуюся у детей и подростков в Америке и Европе, удалось вылечить коктейлем из семи лекарств, одним из которых был молекулярный брат азотистого иприта. Схему лечения разработали в НИО Иен Маграт и Джон Зиглер [506]. Падение очередной агрессивной опухоли под натиском комбинированной химиотерапии еще сильнее укрепило институтскую уверенность в том, что “универсальное решение” проблемы рака найдено.
События вне мира медицины тоже затрагивали онкологию, вливая в институт новую кровь и свежие силы. В начале 1970-х в НИО хлынули молодые врачи, не желавшие участвовать во вьетнамской войне. (Согласно мутному постановлению, работа в федеральной исследовательской программе – вроде тех, что курировала система НИЗ, – освобождала от призыва.) Так несостоявшиеся солдаты одной войны попадали на другую. “Уровень кандидатов взлетел до небес. Новые сотрудники отличались блестящим умом и бездной энергии, – говорил Канеллос. – Они так и рвались проводить новые исследования, пробовать новые разновидности лекарств. Мы были очень заряженным местом”. В НИО и его академических подразделениях по всему миру наименование новых схем лечения переросло чуть ли не в самостоятельный язык: АБВД, БЭП, Ц-МОПП, Кла-ВИП, ЦГОП, АЦТ.
“Не бывает потенциально неизлечимых раков, – самонадеянно заявил средствам массовой информации в 1979 году один специалист по раку яичников. – В некоторых случаях шансы неизмеримо малы, однако возможность все равно остается. Это все, что пациентам нужно знать, и все, что они хотят знать”[507].
Разбухшие от финансовых вливаний сундуки НИО питали масштабные, дорогостоящие мультицентровые исследования, позволяющие академическим институтам подбирать все более мощные сочетания цитотоксических лекарств. Онкологические больницы, поддерживаемые грантами НИО, превратились в эффективные ревущие машины по проведению испытаний. К 1979 году институт одобрил создание в разных частях США 20 комплексных онкоцентров – больниц с большими разноплановыми онкологическими отделениями под управлением специализированных групп хирургов и химиотерапевтов, которым должны помогать психиатры, патологи, радиологи, социальные работники и иной персонал. Больничные надзорные советы, в чьи функции входило одобрять и координировать эксперименты с участием людей, перестроились так, чтобы исследователи могли прокладывать себе путь, минуя институциональные помехи.
Это был метод проб и ошибок в грандиозных человеческих масштабах – с упором, как порой казалось, на ошибки. Например, одно из спонсируемых НИО клинических исследований пыталось улучшить результаты Эйнхорна в лечении рака яичек, вдвое повысив дозу цисплатина. Токсичность удвоилась, а дополнительного терапевтического эффекта не последовало. В другом изматывающем испытании, получившем название “восемь в одном”, детям с опухолями мозга в один и тот же день давали восемь разных лекарств[508]. Осложнения и побочные эффекты предсказуемо оказались крайне тяжелыми: 15 % больных потребовалось переливание крови, 6 % госпитализировали с угрожающими жизни инфекциями, у 14 % пострадали почки, J % потеряли слух, и один ребенок умер от септического шока. Несмотря на столь резкое повышение медикаментозной нагрузки, эффективность схемы оказалась минимальной. Большинство детей, принявших участие в проекте “восемь в одном”, вскоре умерли, совсем незначительно ответив на химиотерапию.
Эта картина воспроизводилась с удручающей регулярностью для самых разных форм рака. Например, для метастазирующего рака легких комбинированная химиотерапия увеличивала продолжительность жизни на три-четыре месяца, для рака толстой кишки – меньше чем на шесть, для рака молочной железы – почти на год. (Разумеется, для человека, обреченного на смерть, дополнительный год жизни может иметь значение, но лишь самый яростный фанатик откажется признать, что такой результат был еще крайне далек от исцеления.) В 1984–1985 годах, в разгар самой агрессивной экспансии химиотерапии, по этому способу лечения опубликовали почти 6 тысяч научных статей, однако ни одна из них не сообщала о разработке стратегии окончательного исцеления от прогрессировавшего солидного рака методами комбинированной химиотерапии.