[745]. Фрай вспоминал, что, когда Шабель умолк, аудитория буквально загудела от восторга. Шабеля окружили молодые энтузиасты, завороженные его идеями. Среди них был и Билл Питерс.
Но чем крепче становилась уверенность Фрая в высокодозной терапии, тем меньше надежд на нее возлагала часть его окружения. Джордж Канеллос, например, с самого начала был настороже[746]. Высокий, поджарый Канеллос слегка сутулился и говорил властным басом. Он принадлежал к числу старейших сотрудников НИО, заставших первые бурные институтские деньки в 1960-х, и по статусу был близок к Фраю. Однако, в отличие от Фрая, Канеллос трансформировался из защитника в противника высокодозной химиотерапии – отчасти потому, что одним из первых заметил ее губительный долгосрочный эффект. По мере нарастания дозы некоторые препараты настолько сильно повреждали костный мозг, что со временем такие режимы могли вызывать миелодисплазию, тот самый предраковый синдром, склонный перерастать в лейкемию. Лейкемии, рождавшиеся из пепла выжженного химиотерапией костного мозга, несли такие гротескные и необычные мутации, что обретали устойчивость ко всем ядам – будто закалялись в том первом пламени до бессмертия.
Институт разделился на два противоборствующих лагеря. В одном находились сторонники Фрая, в другом – Канеллоса. Но энтузиазм Фрая и Питерса не угасал. В конце 1982-го Питерс под руководством Фрая разработал подробный протокол для испытаний режима STAMP, и через несколько недель экспертный совет института дал ему зеленый свет. “Мы выходили на финишную прямую, – вспоминал Питерс. – А вела нас вера в то, что мы вот-вот изменим историю”[747].
Первой пациенткой, которой предстояло “изменить историю” с помощью STAMP, стала 30-летняя дальнобойщица из Массачусетса, больная раком молочной железы, – угрюмая, решительная здоровенная женщина, закаленная суровой культурой грузовых стоянок и автострад [748]. Ее неоднократно пытались лечить всевозможными стандартными и более агрессивными сочетаниями препаратов. Опухоль – рыхлый воспаленный диск диаметром почти шесть сантиметров – отчетливо выпирала из грудной стенки. Однако, “провалив” все традиционные подходы, для института она превратилась в невидимку. Случай сочли настолько безнадежным, что вычеркнули из всех экспериментальных протоколов. Когда она завербовалась в исследование режима Питерса, никто и не думал возражать.
Пересадка костного мозга началась, разумеется, с его извлечения. Утром Питерс отправился в лейкозное отделение и вернулся с ворохом игл для забора костного мозга. Потом отвез свою пациентку в операционную соседней больницы Бет-Изрейел (в самом Институте Фарбера операционных не было) и, вонзив стальной стержень в бедро больной, начал вытягивать клетки костного мозга. Эту операцию он производил неоднократно, и вскоре бедро покрылось красными отметинами. С каждым движением поршня в шприце появлялись капли мутной красноватой жидкости.
А потом разразилась катастрофа: когда Питерс засасывал в шприц очередную порцию мозга, игла треснула… и обломок стального стержня остался глубоко в бедре пациентки. В операционной воцарился сущий ад. Медсестры в панике обзванивали все этажи, умоляя хирургов прийти на помощь. Через час, вооружившись парой ортопедических щипцов, Питерс извлек иглу.
Лишь вечером его наконец накрыло осознание произошедшего: эксперимент висел на волоске. “Важнейшие испытания интенсификации химиотерапии чуть не сломали хребет о старую иглу!” – сетовал он[749]. Для Питерса и Фрая происшествие стало очевидной метафорой устаревшего, проржавевшего положения вещей. Священную войну с раком вели трусоватые врачи, не желавшие выжать из химиотерапии весь ее потенциал, со старым тупым оружием наперевес.
Через несколько недель после первоначальной суматохи жизнь Питерса вошла в относительно стабильную рутину. Каждое утро, избегая Канеллоса и прочих ворчливых скептиков, он обходил своих пациентов в дальнем конце 12-го этажа, где специально под испытания выделили несколько палат. А вечера проводил дома, где под сериал “Театр шедевров” (Masterpiece Theatre) затачивал иглы руками и оттачивал протокол испытаний в уме. Исследования набирали ход, а с ним и популярность. Первые зачисленные туда пациентки считались безнадежными, и экспериментальная методика была для них последней надеждой: их опухоли не поддавались никаким лекарствам, так что больные готовы были пробовать что угодно, лишь бы добиться малейшей ремиссии. По мере того как слухи об исследовании расползались по сетям общения пациентов и их друзей, все больше людей обращались к Питерсу и Фраю с просьбой лечить их по высокодозной стратегии с самого начала – не после того, как на них не подействуют традиционные методы, а минуя их. В конце лета 1983 года, когда на испытания STAMP записалась ранее не лечившаяся женщина с метастатическим раком молочной железы, по воспоминаниям Питерса, институт наконец обратил на это внимание: “Внезапно все как с цепи сорвались”.
Новой пациентке было всего 36. Очаровательная и изысканная, она была скручена в перенапряженную пружину годом битвы с болезнью. Ее мать умерла от агрессивного рака молочной железы, упрямо не поддававшегося традиционной терапии, и пациентка была убеждена, что ее недуг окажется столь же свирепым и стойким. Ей хотелось жить, и потому она желала получить самое агрессивное лечение сразу же, ведь все щадящие попытки наверняка закончатся ничем. Когда Питерс предложил ей принять участие в STAMP, она без колебаний ухватилась за эту возможность.
Пожалуй, за всю историю института ни за одним пациентом не наблюдали так пристально, как за ней. На счастье Питерса, химиотерапия и трансплантация прошли гладко. На седьмой день после высокодозной химиотерапии, торопливо спустившись в подвал, чтобы посмотреть на первые после лечения рентгеновские снимки ее грудной клетки, Фрай и Питерс обнаружили, что их опередили. В кабинете вокруг пленок толпились любопытные ученые – ни дать ни взять суд присяжных. При ярком флуоресцентном свете был очевиден выраженный ответ на лечение. Скопление метастазов в легких уменьшилось, и даже разбухшие соседние лимфоузлы заметно съежились. Питерс назвал это “самой красивой ремиссией, какую только можно вообразить”[750].
Шли недели и месяцы. Питерс лечил новых больных и получал новые красивые ремиссии. К лету 1984-го база данных по случаям химиотерапии с ауто-ТКМ разрослась настолько, что можно было выявлять закономерности. Осложнения подхода STAMP оказались предсказуемо жуткими: почти смертельные инфекции, тяжелая анемия, пневмонии и кровоизлияния в сердце. Но за тучами снимков, анализов и томограмм Питерс с Фраем все же видели проблески света. У них сложилось впечатление, что ремиссии после STAMP более стойкие, чем после традиционной химиотерапии. Пока что это было лишь впечатление, в лучшем случае – прикидка. Доказать же ее Питерс мог лишь с помощью рандомизированного исследования. В 1985-м с благословения Фрая он покинул Бостон, чтобы развернуть программу STAMP при Дюкском университете в Северной Каролине. Ему хотелось сменить фарберовскую “скороварку” на спокойную, размеренную академическую обстановку, в которой можно будет мирно вести клинические исследования.
Пока Уильям Питерс мечтал о тихом приюте для испытаний высокодозной химиотерапии, медицинский мир потрясло неожиданное и, казалось бы, совершенно не связанное с Питерсом и Фраем событие. В марте 1981 года в журнале Lancet группа врачей рассказала о крайне необычных случаях рака, называемого саркомой Капоши, у восьми молодых нь10-йоркских мужчин[751]. Это лениво растущее лиловое новообразование, названное в честь венгерского дерматолога XIX века, врачи давно знали: такие опухоли имели привычку вяло расползаться по коже части пожилых итальянцев. Лишь изредка болезнь принимала серьезное течение, чаще же считалась просто обнаглевшей родинкой или карбункулом. Однако все описанные в журнале случаи оказались практически неузнаваемой ее формой, тяжелой и бурно протекающей. Тела молодых мужчин быстро покрывались кровоточащими и метастазирующими иссиня-черными бляшками. Как выяснилось, все больные были гомосексуалами. Восьмой случай возбудил у врачей особые опасения и интерес: у этого пациента, помимо опухолей на голове и спине, развилась редкая разновидность воспаления легких – пневмоцистная пневмония, вызываемая грибом Pneumocystis carinii[752]. Вспышка одной странной болезни в группе молодых мужчин и сама по себе была событием из ряда вон, а уж встреча двух редких недугов наводила на еще более мрачные мысли: это не самостоятельные болезни, а какой-то синдром.
Вдали от Нью-Йорка, в Атланте, штат Джорджия, сотрудники Центра по контролю и профилактике заболеваний (англ. CDC) страшно удивились такому очагу неистовства Р. carinii. (CDC – государственное агентство, которое служит этаким медицинским радаром, обязанным засекать появление и пресекать распространение болезни, отслеживая его пути и закономерности.) Пневмоциста вызывает пневмонию у людей только в случае тяжелого ослабления иммунной системы. Основными ее жертвами становятся онкобольные, у которых химиотерапия уничтожила почти весь пул лейкоцитов, – де Вита наблюдал ее у пациентов с болезнью Ходжкина на фоне четырехкомпонентного режима. Новые же случаи пневмоцистной пневмонии казались совершенно необъяснимыми: все ее жертвы были молодыми и прежде здоровыми мужчинами, у которых вдруг почему-то отказала иммунная система.
К концу лета, когда прибрежные города изнемогали от жары, у экспертов CDC возникло ощущение, что в стране ни с того ни с сего развивается эпидемиологическая катастрофа. С июня по август 1981 года флюгер странных хворей вращался как бешеный: все новые и новые очаги пневмоцистной пневмонии, саркомы Капоши, криптококкового менингита и редких лимфом вспыхивали по всей Америке. Общим у всех этих болезней было лишь то, что они поражали преимущественно гомосексуальных мужчин с иммунной системой на грани коллапса. Журнал