Lancet опубликовал письмо, где это состояние называли гей-обуслов-ленным синдромом[753]. Большинство предпочитало “иммунодефицит, ассоциированный с гомосексуальностью” (gay-related immune deficiency, GRID), ну а кто-то не гнушался “раком голубых”. Лишь в июле 1982-го, еще до выявления причины заболевания, оно получило стабильное современное название – синдром приобретенного иммунодефицита (СПИД)[754].
Загадочно сведенные в момент рождения СПИДа, траектории этого недуга и рака были обречены на многочисленные пересечения. Сьюзен Зонтаг, работая над очерками в своей квартире с видом на нь10-йоркские улицы, по которым бродил СПИД, немедленно провела символические параллели между этими напастями. В жестком эссе[755], ведущем диалог с ее ранней книгой, “Болезнь как метафора”, Зонтаг утверждала, что СПИД, как и рак, из биологической патологии превращается в социально-политическую категорию, насыщенную собственными карательными метафорами. Жертвы СПИДа, как и жертвы рака, были окутаны и парализованы этими метафорами: раздеты догола, как пациент в “Раковом корпусе” Солженицына, а затем насильно облачены в отвратительную униформу своей болезни. Стигмы рака – вину, тайну, стыд – слегка переработали и приспособили под СПИД, удесятерив их силу и действенность: теперь это были сексуальная вина, сексуальная тайна и сексуальный стыд. Если рак, как когда-то писала Зонтаг, воспринимался плодом дурного семени, пустившейся во все тяжкие биологической изменчивости, то СПИД виделся плодом семени зараженного, пустившейся во все тяжкие социальной изменчивости: мужчины, оторвавшиеся от актуальных обычаев общества, в духе раковых метастазов путешествовали с одного побережья на другое, неся в себе болезнь и опустошение. Так больные СПИДом лишались индивидуальности и мгновенно трансформировались в вымышленный архетип – молодого гея, только что из сауны, оскверненного и опустошенного распутством, прикованного теперь безымянным к больничной койке в Нью-Йорке или Сан-Франциско.
Зонтаг тревожили метафорические параллели, но в больничных палатах медицинские сражения с раком и СПИДом тоже велись параллельно. Среди врачей, первыми начавших принимать и лечить больных СПИДом, было немало онкологов. Об иммунодефиците часто сигнализировала саркома Капоши – взрывной вариант обычно вялого рака, внезапно поражающий молодые тела. В Сан-Франциско, эпицентре эпидемии, первым отделением, организованным специально для лечения больных СПИДом в 1981 году, стало саркомное подразделение клиники, которым руководили онколог Пол Волбердинг и дерматолог Маркус Конант. Волбердинг, можно сказать, олицетворял собой переплетение судеб этих двух недугов. Он учился на онколога в Калифорнийском университете в Сан-Франциско, потом недолго изучал в лаборатории мышиные ретровирусы, но, разочаровавшись, переключился на клиническую онкологию.
Для Волбердинга, как и для его первых пациентов, СПИД и был раком[756]. Чтобы лечить больных саркомой, он позаимствовал из протоколов НИО кое-какие схемы химиотерапии[757]. Но помимо схем он позаимствовал у института и нечто куда менее осязаемое – дух и уклад[758]. В Больнице общего профиля Сан-Франциско, в конце длинного, выстеленного линолеумом коридора с голыми лампочками и облупившейся краской, Волбердинг со своей командой организовал первое в мире отделение для лечения больных СПИДом. Так называемое отделение $Б он создавал по образу и подобию онкологических отделений, которые видел во время стажировки. “То, что мы сделали, – вспоминал он, – было точной копией онкологического подразделения, но только с ориентацией не на рак, а на СПИД. <…> За образец действительно брали именно онкоотделения, где имеешь дело с комплексными заболеваниями, сопряженными со множеством психологических тонкостей и применением множества лекарств. Таким отделениям необходим квалифицированный и разноплановый персонал для ухода и психологической поддержки”[759].
Многие из санитаров были гомосексуалами и приходили в $Б ухаживать за своими друзьями, а по мере того как эпидемия набирала силу, нередко возвращались туда уже пациентами. Врачи здесь переизобретали медицину, натравливая всю свою смекалку на зловещий, таинственный недуг, который они не могли толком постичь – как не могли постичь и сообщество, ему подверженное. По мере того как палаты наполнялись больными со странными лихорадками неясного происхождения, правила отделения пересматривались, и вскоре в нем воцарилась та самая неортодоксальная атмосфера, что была так мила сердцам его обитателей. О фиксированных часах посещений никто уже не вспоминал. Друзьям, приятелям, любовникам и родственникам позволяли – и даже всячески в этом содействовали – ночевать на дополнительных койках, чтобы помогать пациентам пережить тяжкие горячечные часы. По воскресеньям один танцор из Сан-Франциско устраивал вычурные обеды с отбиванием чечетки, с боа из перьев и шоколадномарихуановым печеньем. Наверное, именно такие нововведения Фарбер и вообразить не мог, но для охваченного горем и страхом сообщества это была собственная, неповторимая интерпретация фарберовского принципа “тотальной заботы”.
Даже СПИД-активисты, выстраивая свою политику, переняли язык и тактику не у кого-нибудь, а у лоббистов от онкологии, а затем оптимизировали этот язык в соответствии с собственными нуждами и новой реальностью. В январе 1982-го, когда кривая заболеваемости СПИДом круто летела вверх, шестеро мужчин основали волонтерскую организацию “Угроза здоровью геев”, боровшуюся со СПИДом путем пропаганды, лоббирования, публичных кампаний и протестов[760]. Первые волонтеры паслись перед входами в бары, сауны и на дискотеки по всей стране, собирая пожертвования и распространяя постеры с информацией. Организация координировала невиданные усилия по информированию народа о СПИДе из осыпающегося здания в районе Челси. Это были ласкериты от СПИДа, только что без серых костюмов и жемчугов.
Тем временем в лаборатории парижского Института Пастера происходил судьбоносный научный прорыв в понимании эпидемии СПИДа. В январе 1983 года исследовательская группа Люка Монтанье обнаружила в биоптатах лимфоузлов молодого гомосексуала с саркомой Капоши и скончавшейся от иммунодефицита уроженки Заира признаки вируса[761]. Вскоре Монтанье пришел к выводу, что это РНК-вирус, способный преобразовывать свои гены в ДНК и встраивать их в геном человека, то естьретровирус. Монтанье назвал его ВАИД – вирус, ассоциированный с иммунодефицитом, – и выдвинул предположение, что именно он вызывает СПИД.
Группа исследователей под руководством Роберта Галло в НИО наткнулась на тот же самый вирус, хотя и дала ему другое название[762]. Весной 1984-го эти два исследования пришли к абсолютно одинаковым выводам. Галло обнаружил у больных СПИДом ретровирус – ВАИД Монтанье. Через несколько месяцев идентичность вирусов подтвердила еще одна группа ученых, из Сан-Франциско. Маргарет Хеклер, секретарь Министерства здравоохранения и социального обеспечения США, 23 апреля 1984 года выступила перед прессой со смелым эпидемическим прогнозом[763]. Теперь, когда причина болезни была ясна, казалось, что до умения лечить ее рукой подать. “Стрела финансирования, исследований, действий медицинского персонала <…> попала в цель, – заявила Хеклер. – Мы надеемся, что в течение двух лет приступим к тестированию вакцины от СПИДа. <…> Нынешнее открытие представляет собой триумф науки над страшным недугом”.
Однако СПИД-активисты не могли ждать – смертельный вихрь эпидемии косил их ряды. Весной 1987 года от “Угрозы здоровью геев” откололась группа волонтеров, образовавших новое общество под названием “Коалиция по мобилизации сил для борьбы со СПИДом” (ее аббревиатура ACT UP имела и самостоятельное значение – “Действуй!”)[764]. Под предводительством саркастического и неимоверно красноречивого писателя Ларри Крамера коалиция обещала кардинально изменить положение дел с лечением СПИДа и предпринимала для этого беспрецедентно агрессивные для истории медицины усилия. Крамер обвинял многие организации в пособничестве развитию эпидемии, называя их действия “геноцидом путем игнорирования”, а главным игнорантом считал FDA[765]. “Многие из нас, живущих в повседневном ужасе эпидемии СПИДа, – писал Крамер в New York Times, – не могут понять, отчего Управление по санитарному надзору столь непреклонно перед лицом смерти, накатывающей чудовищной волной”[766].
Симптоматичным для этой непреклонности стал регламент FDA по оценке и одобрению жизненно необходимых лекарств для больных СПИДом. Крамер назвал этот процесс предельно ленивым и предельно идиотским: вальяжно-созерцательная “академическая” привычка тестирования лекарств, сетовал он, в такой ситуации скорее убивала, чем спасала. Рандомизированные исследования с контрольной группой, принимающей плацебо, очень хороши в башнях из слоновой кости, но пациентам со смертельной болезнью лекарства нужны здесь и сейчас. “Лекарства в тела, лекарства в тела!” – скандировали активисты из ACT UP, требуя введения нового, ускоренного регламента клинических испытаний[767]. “Управление по саннадзору облажалось. Национальный институт здравоохранения облажался,