Его насыщенные информацией семинары посещали ученые, онкологи и пациенты, завороженные высокими результатами. Безвода говорил медленно и бесстрастно, даже сухо, изредка бросая характерный косой взгляд на экран. О самых волнующих наблюдениях в мире клинической онкологии он рассказывал так, словно зачитывал советские вечерние новости. Его тяжеловесный стиль временами казался подозрительно неуместным, ведь спикер не мог не знать, сколь поразительны его результаты. На стендовой сессии ежегодной онкологической конференции, проходившей в Сан-Диего в мае 1992-го, клиницисты обступили Безводу, забрасывая вопросами и поздравлениями. Более 90 % женщин, проходивших высокодозную химиотерапию в Йоханнесбурге, достигли полной ремиссии – уровень, немыслимый даже для самых передовых академических центров США[780]. Казалось, Безвода близок к тому, чтобы вывести онкологию из тупика, в котором та прозябала вот уже несколько десятилетий.
Впрочем, Нелин Фокс повезло гораздо меньше. Она отважно выдержала мучительный высокодозный режим и его многочисленные осложнения, однако не прошло и года после трансплантации, как вторичные очаги вспыхнули у нее по всему телу – в легких, печени, лимфатических узлах и, что хуже всего, в мозге. Через и месяцев после того, как Безвода представил в соседнем Сан-Диего свой стендовый доклад, 22 апреля 1993 года Нелин Фокс скончалась у себя дома в тихом тенистом темекульском тупичке. Она оставила мужа, трех дочерей 4, 9 и и лет – а еще иск против “Сети здоровья”, который все продолжал наматывать круги по судебной системе Калифорнии[781].
На фоне феноменальных результатов Безводы мучительная борьба и безвременная смерть Нелин Фокс казались еще более вопиющим исходом. Убежденный, что гибель сестры ускорило не само заболевание, а промедление с трансплантацией, Хиплер расширил список претензий к “Сети здоровья” и яростно проталкивал дело к судебному рассмотрению. Суть дела сводилась к определению термина “исследуемая процедура”. Хиплер настаивал на том, что высокодозную химиотерапию нельзя считать “исследуемой” процедурой, поскольку почти все крупные медицинские центры США предлагают ее своим пациентам – как в рутинном режиме, так и в рамках испытаний. А в некоторых больницах под нее отведены целые отделения. За один только 1993 год в медицинских журналах вышло 1177 статей о применении этого метода. Хиплер утверждал, что клеймо “экспериментальный” программа “Организация поддержания здоровья” лепит исключительно в целях экономии средств за счет отказа в покрытии. “Если все, чем вы страдаете, это простуда или грипп, будьте уверены, о вас отлично позаботятся. Но что будет, когда вы заболеете раком груди? Вот тут-то и явится «исследуемый», тут-то и явится «экспериментальный»[782].
Утром 28 декабря 1993 года Марк Хиплер провел почти два часа в суде, описывая жизнь сестры в последний год [783]. Балконы и скамьи в зале суда ломились от друзей и сочувствующих Фокс, среди них были и онкологические пациенты. Многие рыдали от гнева и сопереживания. Присяжным потребовалось меньше двух часов на вынесение приговора. Они вернулись с вердиктом, согласно которому семье Фокс полагалось возмещение ущерба в размере 89 миллионов долларов[784]. Это была вторая по величине сумма выплат, назначенная калифорнийским судом, и одна из самых высоких по медицинским искам во всей Америке.
Эти 89 миллионов долларов были суммой, в общем-то, символической – стороны в итоге урегулировали вопрос во внесудебном порядке с меньшим размером компенсации, который не разглашали, – однако они послужили знаком, отлично считываемым любой страховой организацией. В 1993 году группы защиты прав пациентов призывали женщин по всей Америке затевать аналогичные разбирательства, и страховщики по понятным причинам начали уступать. В Массачусетсе Шарлотта Тёрнер, 47-летняя медсестра с метастатическим раком молочной железы, энергично боролась за трансплантацию, разъезжая от одного законодательного ведомства к другому на инвалидной коляске и с ворохом медицинских статей в руках[785]. В конце 1993-го ее старания вылились в так называемый “закон Шарлотты”, обязующий страховщиков оплачивать трансплантацию имеющим на нее право пациенткам на территории штата Массачусетс. К середине 1990-х того же самого потребовали от “Организации поддержания здоровья” уже семь штатов и еще семь готовили подобные законы. С 1988 по 2002 год 86 пациентов подали иски на эту организацию за отказ оплачивать пересадку костного мозга и в 47 случаях выиграли тяжбу[786].
Экстраординарность новой ситуации – когда агрессивная химиотерапия и трансплантация костного мозга оказались предусмотренными законом – не ускользнула от внимания наблюдателей. Для множества пациентов и правозащитников это был момент торжества и освобождения, зато медицинские журналы переполнялись жесткой критикой протокола. Это “сложная, дорогостоящая и потенциально опасная методика”, подчеркивала одна статья[787]. Длинный перечень осложнений приводил в трепет: инфекции, кровоизлияния, закупорка сосудов, сердечная недостаточность, рубцевание легких, кожи, почек и сухожилий. Нередко – пожизненное бесплодие. Пациентки недели проводили в больничном заточении, а что самое страшное – у 5-10 % из них само предусмотренное протоколом лечение могло привести к развитию вторичного рака или предракового состояния, устойчивым к любой терапии.
По мере того как ауто-ТКМ в лечении рака превращалась в большой бизнес, научная оценка протокола отставала все сильнее и сильнее. Испытания увязли в старой порочной трясине: все – пациенты, врачи, страховщики, правозащитники – хотели новых исследований, однако на практике никто не хотел в них участвовать. Чем больше страховые планы открывали двери трансплантациям костного мозга, тем больше женщин уклонялось от испытаний в страхе, что слепой случай забросит их в контрольную, лишенную лечения группу.
С 1991 по 1999 год примерно 40 тысячам женщин в мире трансплантировали костный мозг в рамках лечения рака молочной железы[788]. По разным оценкам, общая стоимость операций составила 2–4 миллиарда долларов – почти два годовых бюджета НИО. В то же время приток добровольцев на клинические исследования, в том числе и затеянные Питерсом в Дюкском университете, почти иссяк, породив удручающее несоответствие: клиники проводили высокодозную химиотерапию сотням пациенток, больничные палаты забивали перенесшими ауто-ТКМ, миновав проверку эффективности этого подхода – одно из базовых условий допуска в клиническую практику. “Трансплантации, всюду трансплантации, – писал Роберт Мейер. – И никаких пациенток, чтобы их проверять”[789].
Прибыв в мае 1999 года на ежегодную конференцию онкологов в Атланте, Безвода держался победителем[790]. Он уверенно поднялся на трибуну, изобразив досаду из-за того, что его имя снова произнесли неправильно, и продемонстрировал первые слайды. Когда он представлял свои данные, омывая монотонным голосом десятки обращенных к нему лиц, аудитория потрясенно молчала. Волшебник из Витватерсранда снова сотворил чудо. Молодые женщины, прошедшие в его йоханнесбургской больнице ауто-ТКМ по поводу опаснейшего рака молочной железы, демонстрировали поразительные результаты[791]. Почти 60 % пациенток, которых он лечил высокодозной химиотерапией с пересадкой костного мозга, оставались живыми уже восемь с половиной лет – против 20 % в контрольной группе. Для пациенток Безводы кривая выживаемости выходила на плато лет через семь, и смертей больше не было, что наводило на мысль не просто о выходе в ремиссию, а об окончательном выздоровлении многих из выживших. Трансплантологи разразились бурными аплодисментами.
Но однозначно триумфальные результаты Безводы выглядели странновато на фоне итогов трех других испытаний, представленных в тот же день, в том числе и Питерсом: они были либо неоднозначными, либо определенно отрицательными. Дюкские исследования, как это ни печально, остались незавершенными из-за нехватки пациенток. Окончательно судить о выгодах трансплантации в плане выживаемости было еще рано, зато недостатки подхода проступили со всей ясностью: из 300 с небольшим пациенток, прошедших ауто-ТКМ, 31 умерла от осложнений – инфекций, тромбозов, отказа тех или иных органов, лейкемии. Вести из Филадельфии удручали еще сильнее. Режим высокодозной химиотерапии не принес ни намека на пользу, ни даже “скромного улучшения”, как мрачно сообщил аудитории докладчик. Сложно организованное, замысловатое шведское испытание, в котором пациенток делили на множество групп и подгрупп, двигалось прямым курсом к неудаче – ни малейшей выгоды на горизонте.
Но как же тогда увязать столь разнящиеся результаты? Президент Американского общества клинической онкологии попросил участников обсуждения вылепить из всех противоречивых фактов какую-то единую форму, но даже эксперты лишь развели руками. “Моя задача здесь состоит в том, – начал один из них в явном замешательстве, – чтобы критически оценивать представленные данные и поддерживать хоть какую-то авторитетность отрасли, сохранив приятельские отношения как с докладчиками, так и с их оппонентами”.
Но даже эта задача представлялась почти невыполнимой. На заседаниях и в кулуарах докладчики и оппоненты сражались из-за мелочей, жестоко критикуя чужие исследования. Разрешить ничего не удавалось, приятельски общаться – тем более.