Часть VIПлоды долгих усилий
Мы действительно пожинаем плоды наших долгих усилий.
Национальному институту онкологии, с 1971 года направляющему усилия американцев в области изучения рака и борьбы с ним, следует поставить перед собой новую амбициозную цель на грядущее десятилетие – разработать лекарства, которые обеспечат пожизненное исцеление от многих, если не всех, распространенных видов рака. Победа над раком – притязание уже реалистичное, поскольку мы теперь в значительной мере знаем его истинные генетические и химические характеристики.
Чем совершеннее сила, тем сложнее ее усмирить.
“Никто не трудился напрасно”
Вы знакомы с Джимми? <…> Джимми – это любой ребенок из тех тысяч, что больны лейкемией или каким-нибудь другим раком в нашей стране или по всему земному шару.
Летом 1997 года в Онкологический институт Даны и Фарбера прислала письмо некая Филлис Клаусон из Биллерики, городка в штате Массачусетс[894]. Она писала по поводу Джимми, символа кампании Фарбера. Прошло уже лет 50 с тех пор, как Джимми со свежим диагнозом “лимфома кишечника” прибыл из штата Мэн в бостонскую клинику Фарбера. Считалось, что Джимми давно умер, как все его соседи по палате.
Но нет, писала Клаусон, он жив и здоров. Эйнар Густафсон – ее брат, водитель грузовика в Мэне и отец трех детей. Полвека семья скрывала подлинную личность Джимми и сам факт его выживания. Об этом знал лишь Сидней Фарбер: его рождественские открытки исправно приходили Джимми до самой смерти Фарбера в 1973-м [895]. Каждый год на протяжении всех этих десятилетий Клаусон и ее родственники отправляли в Фонд Джимми скромные пожертвования, ни единой душе не рассказывая, что силуэт лица на бланке для взносов принадлежит их брату. Но теперь Клаусон поняла, что не может больше хранить этот секрет. “Биография Джимми, – вспоминала она, – сделалась историей, которую я была не в состоянии держать в себе. Я знала, что должна написать письмо, пока Эйнар еще жив”[896].
Письмо Клаусон чуть не угодило в урну. “Контактеры”, якобы встречавшие Джимми, возникали почти так же часто, как вступавшие в контакт с Элвисом, и подобные сообщения обычно не принимали всерьез – все они оказывались выдумкой. Врачи сообщили пиар-отделу Фонда Джимми, что шансы мальчика выжить были нулевыми, а потому все подобные заявления следует воспринимать с огромной долей скепсиса. Однако в письме Клаусон содержались детали, от которых нельзя было отмахнуться. Она писала, как летом 1948 года в Нью-Свидене слушала ту самую радиопередачу Ральфа Эдвардса; вспоминала зимние поездки своего брата в Бостон, на которые нередко уходило по два дня, и как Джимми в своей любимой бейсбольной форме терпеливо лежал в кузове грузовике.
Рассказав брату об отправленном письме, Клаусон заметила, что тот испытал скорее облегчение, чем раздражение. “Для него это тоже стало чем-то вроде избавления от тяжкой ноши, – вспоминала она. – Эйнар был человеком скромным. Он держал все при себе, потому что не хотел хвастаться”. (“Иной раз я улыбался, читая в газете, что меня где-то нашли”, – сказал потом сам Эйнар.)
Письмо Клаусон попалось на глаза Карен Каммингс из отдела развития фонда. Мгновенно осознав потенциальную значимость этого письма, Карен связалась с Клаусон, а потом отыскала и Густафсона.
Через несколько недель, в январе 1998 года, Каммингс договорилась встретиться с Джимми на стоянке грузовиков рядом с крупным торговым центром в пригороде Бостона[897]. В шесть утра ледяной зимний воздух пробирал до костей. Густафсон с женой забились в теплый автомобиль Каммингс. Карен раздобыла и привезла с собой запись 1948 года, где Джимми пел свою любимую песню:
Отведите меня на бейсбол,
Отпустите меня поскорей раствориться в потоке людей,
Грызть попкорн и арахис – и пусть
Я уже никогда не вернусь…
Густафсон слушал свой детский голос со слезами на глазах. Его жена и Каммингс, сидевшие рядом, тоже едва не плакали.
В тот же месяц Каммингс отправилась в Нью-Свиден, невероятно прекрасный в своей грубости городок на севере штата Мэн, где строгие угловатые дома вычерчиваются на фоне еще более сурового, аскетичного ландшафта. Городские старожилы тоже помнили поездки Густафсона на химиотерапию в Бостон. Его подвозили местные автомобили, грузовики или фургончики доставки заказов, которые направлялись на побережье или обратно: ребенка спасали всем городком. Оставив Каммингс на кухне, Густафсон поднялся наверх и вернулся с картонной коробкой. Аккуратно свернутая, там лежала видавшая виды бейсбольная форма, которую “Бостон брейвз” подарили Джимми в вечер памятного радиоэфира Эдвардса. Иных доказательств Каммингс не требовалось.
Это был май 1998 года, когда Густафсон торжественно вернулся в Фонд Джимми[898] – почти ровно через полвека после того, как впервые попал в Бостонскую детскую больницу на встречу с чудаковатым строгим доктором в костюме-тройке. Другие обитатели онкологического отделения тех лет – близнец Сандлер с упорным лейкозом, распиравшим его селезенку, белокурая девочка с косичками, вечно сидевшая у телевизора, маленькая Дженни с алюминиевым чайничком, тоже больная лейкозом, – давно лежали в маленьких могилах на местных кладбищах. Густафсон вошел в здание Фонда Джимми[899], поднялся по низким широким ступеням в комнату, где бегал по горному туннелю заводной паровозик. Вокруг толпились больные, врачи, медсестры, бывшие пациенты. Подобно современному Рипу ван Винклю[900], Густафсон ничего здесь не узнавал и не понимал. “Все так изменилось, – сказал он сестре. – Палаты, больные, лекарства”. Но больше всего изменилась выживаемость. “Эйнар помнил раковое отделение, – рассказывала Клаусон, – как место со множеством штор. Когда ребенок чувствовал себя хорошо, они были раздвинуты. Но вскоре их задергивали, а когда открывали вновь, ребенка за ними уже не было”[901].
И вот, спустя полвека, Густафсон снова стоял в длинном коридоре с поблекшими рисунками на стенах, и его шторы были раздвинуты. Никто не скажет, почему Джимми удалось выжить – то ли благодаря операции, то ли благодаря химиотерапии, а может, его рак оказался от природы скромного нрава… В любом случае, факты его медицинской истории были уже не важны – знаковым оказалось само возвращение. Когда-то Джимми невольно стал символом ребенка, больного раком, 63-летний же Эйнар Густафсон вернулся символом человека, преодолевшего рак.
Итальянский мемуарист Примо Леви, выживший в концентрационном лагере и сумевший добраться через опаленную войной Германию в родной Турин, часто отмечал, что одним из самых губительных свойств лагеря была его поразительная способность напрочь стирать представление о жизни за его пределами. Прошлое и настоящее узника совершенно естественным образом уничтожались: оказаться в лагере означало лишиться биографии, личности и идентичности. Но более всего убивала утрата картины будущего. С этой утратой, писал Леви, приходила моральная и духовная смерть, закреплявшая статус заключенного навечно. Если вне лагеря никакой жизни не существовало, то искаженная логика, определявшая лагерное бытие, становилась нормой.
Рак – не концентрационный лагерь, однако есть у них общее свойство: он тоже отрицает саму возможность жизни вне его, поглощает все живое. Повседневность пациента настолько подчинена болезни, что остальной мир меркнет и наконец исчезает. Каждая частица энергии отдается на борьбу. “Стремление победить ее превратилось в одержимость, – писал журналист Макс Лернер о лимфоме в его селезенке. – Раз мне предстояло принять этот бой, я должен был задействовать все, что имел, – знания 55 7 и хитрость, инструменты очевидные и сомнительные.[902]
Для Карлы в худший период ее химиотерапии ежедневные ритуалы выживания напрочь заблокировали любые мысли о выживании в долгосрочной перспективе. Когда я спросил одну женщину с редкой разновидностью саркомы, как она проводит время вне больницы, она ответила, что день и ночь обшаривает интернет в поисках новостей о своей болезни. “Я не покидаю больницы, даже когда нахожусь вне ее”, – резюмировала она. Поэт Джейсон Шиндер писал: “Рак – это поразительная возможность вплотную прижаться лицом к стеклу своей смертности”[903]. Однако пациенты видят сквозь это стекло отнюдь не мир за пределами рака, а мир, захваченный им, вращающийся вокруг него, – рак, бесконечно отражающийся во всем вокруг, точно в зеркальной комнате.
Я и сам оказался не привит против неотступной одержимости. Летом 2005 года, когда моя практика подходила к концу, случилось, пожалуй, особенно преобразившее мою жизнь событие: у меня родилась дочь. Прекрасная, сияющая, точно херувим, Лила родилась теплой ночью в больнице, где я работал. Ее завернули в одеяльце и отнесли в отделение для новорожденных на 14-м этаже. Отделение это располагалось прямо напротив онкологического. (Вряд ли такое сочетание было случайным. Роды, если сравнивать с прочими медицинскими процедурами, сопряжены с наименьшим риском инфекционных осложнений, а потому новорожденные – самые безопасные соседи для обитателей палат химиотерапии, где любая инфекция грозит смертью. Как нередко случается в медицине, соседство двух отделений сугубо утилитарно и в то же время глубоко символично.)