.
Если так, к чему вообще румяна и прочая косметика?
Для разгона Второй Думы Столыпин прибегнул не только к конспирации, но к провокации. Ключевая роль выпала на долю Екатерины Шорниковой — секретного агента охранки по кличке Казанская.[121] Она была секретарем некоей петербургской военнореволюционной группы и держала в своих руках все нити ее работы среди солдат гарнизона. Этой группой, при активном участии Шорниковой и, вероятно, по ее инициативе, был составлен крамольный «солдатский наказ» для социал-демократической фракции Государственной Думы. Шорникова передала его копию начальнику Охранного отделения Герасимову, тот — Столыпину, который санкционировал все дальнейшие действия.
«Он потребовал, чтобы аресты были произведены в тот момент, когда солдатская делегация явится в социал-демократическую фракцию, чтобы, так сказать, депутаты были схвачены на месте преступления», — свидетельствовал Герасимов.
В чем же состояло «преступление» депутатов? Может быть, кто-то из них находился в предварительном сговоре с солдатской группой, придумавшей «Наказ»? Но Герасимов подтверждает: «Для самой социал-демократической фракции появление этой [солдатской] делегации оказалось полной неожиданностью»[122].
Так как состава преступления не было, Охранка должна была его создать. И провалилась. «Приняв от них [неожиданно явившихся солдат] наказ [и заподозрив неладное], депутаты поспешно выпроводили их из помещения через черный ход»[123].
Когда явились жандармы, уже было поздно. Депутатские удостоверения, гарантировавшие парламентскую неприкосновенность, не заставили их ретироваться. Они перевернули все помещение, перерыли и забрали кучу бумаг, но ни солдатской делегации, ни крамольного «наказа» не нашли. «Схватить депутатов на месте преступления», как наставлял Столыпин, не удалось. Премьера это не остановило. Крамольных солдат арестовали в казармах — по списку Шорниковой. Приобщили к делу полученную от нее же копию «наказа». Был выписан ордер и на ее арест, но ей «удалось скрыться». Много лет она так удачно «скрывалась», что, числясь в списках преступников, разыскиваемых Департаментом полиции, в том же Департаменте получала справки о благонадежности для устройства на работу[124].
Как видим, борьба с революционной пропагандой в армии служила ширмой для проведения куда более важной операции. То был столыпинский «поджог Рейхстага»! Готовился государственный переворот, под него следовало подвести надежный фундамент.
Столыпин явился в Думу с сенсационными разоблачениями и потребовал лишить парламентской неприкосновенности всю фракцию социал-демократов (эсдеков) в количестве пятидесяти пяти депутатов, то есть выдать их для суда. К мнимому заговору эсдеков он пристегнул еще один, куда более зловещий. Отвечая на запрос правых депутатов, специально для этой цели поданный, он «подтвердил» слухи о раскрытии «образовавшегося в составе партии социалистов-революционеров сообщества», которое поставило «целью своей деятельности посягательство на священную особу Государя императора и совершение террористических актов, направленных против великого князя Николая Николаевича и председателя совета министров» (курсив в тексте — С.Р.)[125].
Никаких имен и подробностей Столыпин не сообщил, но имелось в виду дело группы Владимира Наумова, сына начальника Петергофского почтово-телеграфного отделения. Познакомившись с казаком Ратимовым, служившим в охране царского дворца, Наумов стал ему говорить о предстоящей революции. Когда тот доложил об этом разговоре начальству, ему велели продолжать контакты с Наумовым, прикидываясь сочувствующим. Остальное было делом техники. Режиссуру первоначально взял на себя начальник дворцовой охраны полковник Спиридович (через несколько лет он сыграет роковую роль в судьбе Столыпина), а затем «сам» Герасимов. Доведя дело до нужной кондиции, Герасимов арестовал Наумова, запугал его предстоявшим смертным приговором, а затем пообещал даровать жизнь — в обмен на известные услуги. Наумов оговорил многих друзей и знакомых, но на суде от своих показаний отказался. Других улик против восемнадцати (!!) обвиняемых не было. Чтобы спасти дело, пришлось вызвать свидетелем… самого начальника Охранного отделения. Ради конспирации и пущего эффекта Герасимов давал показания густо загримированным. Но и сквозь толстый слой грима проступали черты раздутой полицейской провокации. Юридическая несостоятельность сфабрикованного дела о несостоявшемся цареубийстве «вызвала протесты в рядах защиты, и один из защитников, кажется, В.А. Маклаков, во время моих показаний с возмущением покинул зал заседания»[126]. Это не помешало присудить Наумова и еще двух человек к смертной казни, а десяток других отправить на каторгу. Партия эсеров отрицала связь с группой Наумова, и на суде она не была установлена.
Но даже если бы это дело не граничило с блефом, то какое отношение террористическое «сообщество» эсеров могло иметь к депутатской фракции эсдеков, которым солдаты принесли свой «наказ»? Зато посягательство на священную особу, плюс на особу великого князя, плюс на импозантную особу стоящего тут же на трибуне премьера — это звучало гордо! На такой липе и основывалось требование Столыпина о снятии парламентского иммунитета с пятидесяти пяти депутатов Государственной Думы и выдачи их для расправы! Экспансивный Пуришкевич выскочил на трибуну вслед за Столыпиным и завопил, что «преступники должны быть немедленно выданы и отправлены на виселицу»[127].
Крайне правые, к которым принадлежал черносотенный бессарабский помещик, составляли среди депутатов Второй Думы ничтожное меньшинство. Но отвергать с порога требование премьера Дума не стала, а постановила передать вопрос для изучения в Комиссию, дав ей сроку один день. И тут премьер запаниковал. Ему нужны были не головы депутатов-эсдеков, а повод для нового разгона Думы. «По существу Столыпин рассчитывал именно на несогласие Государственной Думы», — откровенничал Герасимов[128].
С разгоном Думы давно уже торопил царь, причем он «не входил вовсе в рассмотрение детального вопроса о необходимости соблюсти какую-то особенную осторожность при роспуске, — свидетельствовал Коковцов. — Его взгляд был до известной степени примитивен, но ему нельзя, по справедливости, отказать в большой логичности. Я хорошо помню, как на одном из моих всеподданнейших докладов между 17 апреля и 10 мая государь прямо спросил меня, чем я объясняю, что совет министров все еще медлит представить ему на утверждение указ о роспуске Думы и о пересмотре избирательного закона»[129].
Тут сквозило недовольство Столыпиным, о чем Коковцов поспешил ему сообщить, а председатель Совмина, столь грозный и решительный вне стен Царскосельского дворца, стелился перед государем. Что, если Дума выдаст депутатов-эсдеков? Он жалобно запросил: «Можно ли Думу не распускать, если она согласится на исполнение требования?» Николай, к счастью, понял, что в таком случае роспуск был бы неуместен. Но к еще большему счастью премьера…
«Заседание 2-го июня длилось недолго. — К концу его Кизеветтер, председатель комиссии, занимавшейся делом соц[иал]-демократов, пришел доложить, что комиссия работы своей не окончила, и просил продлить ей срок до понедельника. Предложение было принято Думой»[130].
Дальше медлить было нельзя. И напрасно в тот же вечер, уже около полуночи, втайне от своих товарищей по фракции, В.А. Маклаков и трое других правых кадетов отправились к Столыпину уговаривать его проявить терпение. «Было что-то возмущающее в том, что этот роспуск надвинулся как раз в тот момент, когда Дума благополучно обошла последние подводные камни, и когда настоящая работа ее, наконец, началась, и могла продолжаться».
Столыпин какое-то время валял Ваньку, а потом, «как будто перестав притворяться, грустно сказал: „Пусть все это так; но есть вопрос, в котором мы с вами все равно согласиться не сможем. Это — аграрный. На нем конфликт неизбежен. А тогда к чему же тянуть?“»[131]
Аграрный закон, принятый по 87-й статье, подлежал утверждению Думой, а она стояла за кадетский законопроект, включавший увеличение крестьянских наделов за счет выкупа, если потребуется, принудительного, части земли у помещиков. Тут-то и была зарыта собака. Не депутаты-эсдеки были камнем преткновения, а то, что Столыпин не желал уступить ни пяди помещичьей земли!
«Он кончил неожиданной любезностью, — завершает эту сцену В.А. Маклаков. — „Желаю с вами всеми встретиться в 3-ей Думе. Мое единственное приятное воспоминание от Второй Думы, — это знакомство с вами. Надеюсь, что и вы… узнали нас поближе [и] не будете считать нас такими злодеями, как это принято думать“. Я ответил с досадой: „Я в 3-ей Думе не буду. Вы разрушили всю нашу работу и наших избирателей откинете влево. Теперь они будут не нас избирать“. Он загадочно усмехнулся. „Или вы измените избирательный закон, сделаете государственный переворот? Это будет не лучше. Зачем же мы тогда хлопотали?“ Он не отвечал, и мы с ним простились»[132].
Давно подготовленный Указ о роспуске Думы был подписан в тот же вечер, 3 июня. Он вошел в историю под названием «третьеиюньский переворот», так как то был государственный переворот в точном значении этого понятия, хотя апологеты Столыпина пытаются это оспаривать. Ибо, в нарушение Основных законов, одновременно с роспуском Думы был изменен избирательный закон. От участия в выборах отсекалось большинство крестьян, рабочих и даже мещан. В еще большей степени были урезаны избирательные права жителей окраин империи, дабы в Думу могло пройти как можно меньше инородцев. Обеспечивался сдвиг всего депутатского корпуса далеко вправо, с таким расчетом, чтобы правительство всегда имело большинство. Витте назовет Третью Думу не избранной, а