Как минимум, давало повод! Жена цезаря — и такое подозрение!
Ну, а сам цезарь? Что испытывал несчастный царь, когда ему пришлось познакомиться с излияниями его августейшей супруги к Григорию Ефимовичу, — даже если он не сомневался в том, что для нее этот мужик — только облако в штанах?
Но разгневался он не на свою истеричку-жену, не на старца, сорившего такими письмами, даже не на Илиодора, опубликовавшего их в зарубежье, и не на Гучкова, почти открыто распространявшего гектографические копии этого письма в Государственной Думе и по всей России. Виноваты были чины администрации: они допустили, не доглядели, не пресекли…
Виноватее всех, конечно, был главный страж порядка, министр внутренних дел А.А. Макаров. «Я застал его в очень угнетенном настроении, — вспоминал Коковцов. — Он только что получил очень резкую по тону записку от государя, положительно требующую от него принятия „решительных мер к обузданию печати“ и запрещению газетам печатать что-либо о Распутине»[208].
От Макарова требовали невозможного, как годом раньше от Столыпина, ибо никакого нарушения закона о печати в тех публикациях не было. Если Столыпин тогда отреагировал высылкой Распутина из столицы, хотя бы кратковременной, то его преемники пошли другим путем.
Коковцов пишет, как Макаров, министр по делам печати и он сам уламывали редакторов и издателей газет. «Я воспользовался визитом ко мне М.А. Суворина и Мазаева [из „Нового времени“] и старался развить перед ними ту точку зрения, что газетные статьи с постоянными упоминаниями имени Распутина и слишком прозрачными намеками только делают рекламу этому человеку, но, что всего хуже, — играют в руку всем революционным организациям, расшатывая в корне престиж власти монарха, который держится, главным образом, обаянием окружающего его ореола, и с уничтожением последнего рухнет и самый принцип власти»[209].
Но если не одна, то другая газета подхватывала очередной скандал, а остальные перепечатывали, комментировали, смаковали подробности.
Макаров был бессилен справиться с ситуацией. Тучи над ним сгущались. Желая показать свою расторопность и преданность государю, он организовал сверхсекретную разведывательно-финансовую операцию по изъятию оригиналов злополучных писем императрицы и великих княжон. Хотя они широко разошлись в печати, их подлинность не была подтверждена. Но они могли быть в любой момент опубликованы в фотокопиях, и тогда каждый, кому доводилось получать какие-либо записки от императрицы, мог бы сличить почерк. А что, если их представят на графологическую экспертизу и затем опубликуют заключение независимых экспертов? Не допустить этого можно было только одним путем — завладеть письмами. Узнать, где они находятся, и затем выкрасть или выкупить их.
Задуманная операция блестяще удалась! Но, заполучив вожделенные письма, Макаров стал в тупик — что с ними делать: спрятать подальше или передать государю?
«Макаров дал мне прочитать все письма, — пишет Коковцов. — Их было 6. Одно сравнительно длинное письмо от императрицы, совершенно точно воспроизведенное в распространенной Гучковым копии; по одному письму от всех четырех великих княжон, вполне безобидного свойства, написанных, видимо, под влиянием напоминаний матери… и — одно письмо, или, вернее, листок чистой почтовой бумаги малого формата с тщательно выведенной буквою А, маленьким наследником»[210].
На просьбу дать совет, какой из двух вариантов избрать, Коковцов отверг оба. Он пояснил, что в первом случае Макаров даст повод к подозрению в каких-то неблаговидных намерениях; во втором — поставит в неприятное положение царя, а в царице наживет врага. Коковцов посоветовал испросить аудиенцию у императрицы и передать письма ей — без свидетелей, из рук в руки.
Макаров согласился, но затем передумал. Ему было ясно, что государыня, скорее всего, уничтожит письма, ничего не скажет государю, и тот даже не узнает о высокоценной услуге своего министра! Макаров решил все же обрадовать подарком самого Николая.
«По собственному его [Макарова] рассказу, — завершает этот эпизод Коковцов, — государь побледнел, нервно вынул письма из конверта и, взглянувши на почерк императрицы, сказал: „да, это не поддельное письмо“, а затем открыл ящик своего стола и резким, совершенно непривычным ему жестом швырнул туда конверт. Мне не оставалось ничего другого, как сказать Макарову: „зачем же вы спрашивали моего совета, чтобы поступить как раз наоборот, теперь ваша отставка обеспечена“»[211]. Чтобы придти к такому заключению, не надо было обладать пророческим даром Распутина.
Между тем, скандал перешел с альковного уровня на церковный.
Приват-доцент Московской духовной академии Новоселов, специалист по сектантству, собрал материалы, доказывавшие близость проповедей и поведения Распутина к хлыстовской ереси, и обвинил Священный синод и церковное руководство в потворстве сектантству.
Макаров приказал изъять брошюру Новоселова из продажи, но этим только подлил масло в огонь. Газета «Голос Москвы» поместила статью Новоселова, в которой тот повторил основные положения своей брошюры. На газету был наложен крупный штраф, а номер — конфискован.
«Эти репрессии имели, однако, обратное действие, — свидетельствовал председатель Государственной Думы М.В. Родзянко. — Брошюра Новоселова и номер газеты в уцелевших экземплярах стали покупаться за баснословные деньги, а в газетах всех направлений появились статьи о Распутине и о незаконной конфискации брошюры; печатались во всеобщее сведение письма его бывших жертв, прилагались фотографии, где он изображен в кругу своих последователей. И чем больше усердствовали цензура и полиция, тем больше писали и платили штрафы»[212].
Группа депутатов Думы во главе с Гучковым подала запрос о «незакономерных» действиях правительства. В текст запроса была включена статья Новоселова в полном объеме, и она стала достоянием всей страны, ибо Запрос был официальным документом Думы, его напечатали чуть ли не все газеты в обеих столицах и на местах.
«Верховная власть была поставлена лицом к лицу с необходимостью решить безотлагательно вопрос: быть или не быть Распутину, — писал М.В. Родзянко. — Всякому было ясно, что борьба распутинского кружка с Россией должна была разрешиться победой или поражением той или другой стороны. Силы, однако, были неравные. На стороне Распутина стояла волевая и властная императрица Александра Федоровна, имевшая подавляющее влияние на своего августейшего супруга, и поддержанная придворной камарильей, хорошо знавшей, чего она хочет. А в лагере противников царила нерешительность, опасение энергичным вмешательством разгневить верхи и отсутствовало объединение, потому что не помнили главного — блага России»[213].
В борьбу за удаление Распутина были втянуты многочисленные родственники государя, двор императрицы-матери Марии Федоровны. Она приглашала к себе премьер-министра Коковцова, председателя Думы Родзянко и выслушивала ужасы о художествах «старца».
«Несчастная моя невестка не понимает, что она губит и династию, и себя. Она искренне верит в святость какого-то проходимца, и все мы бессильны отвратить несчастье», — горько обливаясь слезами, говорила императрица-мать Коковцову, и он назвал ее слова «пророческими»[214].
Однако, если верить Родзянко, это он внушал ей: «Государыня, это вопрос династии. И мы, монархисты, больше не можем молчать»[215].
И снова вопрос: «А что же царь?»
В его восковой душе и ватном мозгу, как всегда, происходило перетягивание каната. Его разрывало на части, шатало из стороны в сторону. Все зависело от того, какая из команд в данный конкретный момент тянет сильнее.
Волевая августейшая супруга требовала от безвольного августейшего супруга ответить на запрос Думы ее роспуском. Но Коковцов пугал непредсказуемыми последствиями, а Родзянко, шумно демонстрировавший свою преданность престолу, просил принять для личного доклада, и государю было неловко распустить Думу, даже не выслушав ее председателя.
Прием состоялся, и августейший супруг должен был битых два часа, тоскливо глядя в окно, выслушивать разъяснения о том, какую угрозу монарху и монархии представляет близость к трону «грязного хлыста».
Если верить Родзянко, то его доклад произвел столь сильное впечатление, что «государь почти не прикасался к еде за обедом, был задумчив и сосредоточен»[216]. А на следующий день распорядился: «Пусть он [Родзянко] из Синода возьмет все секретные дела по этому вопросу [о сектантстве Распутина], хорошенько все разберет и мне доложит. Но пусть об этом пока никто не будет знать»[217].
Безмерно польщенный секретным поручением, Родзянко тотчас придал ему широкую огласку. Он привлек к делу Гучкова и ряд других лиц — из числа самых ярых разоблачителей Распутина. Александра Федоровна стала принимать контрмеры. Она засылала к председателю Думы своих эмиссаров, передававших ее повеление прекратить расследование и вернуть дело в Синод. Но тучный председатель Думы стоял, как скала, заявляя, что только сам государь может отменить свое поручение. Он подготовил новый доклад, «окончательно» уничтожавший Распутина, но повторно государь его не принял — под предлогом готовящегося отъезда на лето в Ливадию. Причина же была в том, что волевая супруга усилила нажим, да и вообще разговоры с напористым председателем Думы государю были тягостны. Впрочем, о