н тяготился разговорами о Распутине со всеми, кто не считал старца святым.
Стало ему тягостно и с Коковцовым после того, как тот вынужденно принял Распутина, а затем доложил, что старец произвел на него крайне негативное впечатление, напомнив «типичных представителей сибирского бродяжничества, с которыми [Коковцов] встречался в начале [св]оей службы в пересыльных тюрьмах, на этапах и среди так называемых „не помнящих родства“, которые скрывают свое прошлое, запятнанное целым рядом преступлений, и готовы буквально на все во имя достижения своих целей»[218]. Коковцов посоветовал Распутину (не приказал, как годом раньше Столыпин, а только посоветовал) уехать из Петербурга.
Тот и сам решил уехать на время. Он сознавал, что находится в эпицентре скандала; если об отъезде его попросит сам царь, то ему уже нельзя будет вернуться. Но царице он преподнес дело так, что премьер его заставляет уехать. Премьер попал к ней в немилость.
Как ни сторонился Коковцов всего, что касалось Распутина, долго выдержать такую линию было невозможно. Чем более высокий пост занимал чиновник, тем скорее он должен был определиться: либо он за Распутина и должен плясать под его дудку, либо он его враг. А значит, и враг царицы.
Удалив Макарова с поста министра внутренних дел, государь поставил на его место черниговского губернатора Н.А. Маклакова, который в своей губернии отличился только тем, что восстановил против себя земство. Зато он был «любимцем» князя Мещерского, и тот делал ему карьеру. На аудиенцию к государю Маклаков явился с бантом Союза русского народа в петлице, держался бодро, а представленный наследнику, изобразил влюбленную пантеру, чем очень развеселил мальчика. Вопрос о его назначении был решен. Никаких данных к тому, чтобы возглавить важнейшее министерство, он не имел, на что Коковцов почтительно указал государю. Добавил, что ему будет трудно сработаться со ставленником князя Мещерского, с которым он расходится по всем основным вопросам. Но государь его успокоил:
— Вот вы увидите, какого послушного сотрудника я приготовил вам в лице Маклакова.
Новый министр внутренних дел с каждой неделей входил все больше в фавор. К верноподданническим докладам он непременно приберегал забавные истории. Он умел их рассказывать так, что сдержанный государь хохотал до слез. После доклада его непременно приглашали к завтраку, и он очень веселил великих княжон и государыню шутовскими выходками. Само собой понятно, что он был другом Распутина и получил высокий пост с его одобрения.
Он действительно стал послушным сотрудником, но не Коковцова, а… Щегловитова. Он активно взялся за полицейское обеспечение всего того произвола, который позволял двигать в нужном направлении «ритуальное» дело Бейлиса, ради чего он творил беззакония с еще большим энтузиазмом, чем до него Макаров, а до Макарова — Столыпин. Почему же эта грандиозная провокация провалилась?
Прежде всего потому, что против средневекового мракобесия восстала общественность. В деле Бейлиса она увидела попытку ослепить народ племенной ненавистью и под разгул «патриотических» страстей похоронить остатки гражданских свобод, дарованных в 1905 году, но с тех пор постоянно урезаемых. На защиту Бейлиса встала русская интеллигенция. Из писем и дневников видных деятелей той эпохи (Александра Блока, Александра Куприна, Зинаиды Гиппиус) известно, насколько сильным у некоторых из них было личное нерасположение к евреям. Не ради инородцев они выступили против судилища над Бейлисом, а ради самой России. Как вспоминал П.Н. Милюков, «высшая точка общественного негодования была достигнута, когда вся неправда режима, все его насилие над личностью воплотилось в попытке сосредоточить на лице невинного еврея Бейлиса обвинение против всего народа в средневековом навете — употреблении христианской крови. Нервное волнение захватило самые глухие закоулки России, когда, в течение 35 дней [сентябрь-октябрь 1913-го] развертывалась в Киеве, при поощрении или прямом содействии властей, гнусная картина лжесвидетельства, подкупленной экспертизы, услужливых прокурорских усилий, чтобы вырвать у специально подобранных малограмотных крестьян-присяжных обвинительный приговор. Помню тревожное ожидание этого приговора группой друзей и сотрудников, собравшихся вечером в редакции “Речи“. Помню и наше торжество, когда темные русские крестьяне вынесли Бейлису оправдательный приговор»[219].
А как реагировал на дело Бейлиса старец Распутин? В материалах о нем я не нашел указаний на то, чтобы он сказал хоть слово в пользу ритуального обвинения евреев или против него. Похоже, что он и его окружение были настолько поглощены улаживанием скандалов, вызываемых его похождениями, что главное общественное событие, будоражившее страну больше двух лет, ими просто не было замечено. Правда, есть указание на то, что когда, после оправдания Бейлиса, черносотенцы вознамерились воздвигнуть памятник Андрею Ющинскому с надписью «Убиенный от жидов», Распутин посоветовал царю этого не допустить, чтобы не возбуждать новый скандал. Однако личная непричастность старца к делу Бейлиса не отменяет того факта, что оно стало одним из самых ярких симптомов распутинщины. Оно показало, что система власти поражена гангреной и стремительно разлагается.
Казалось бы, инстинкт самосохранения должен был подтолкнуть к перемене курса, к тому, чтобы не изолировать власть от общества, а пойти на сближение с ним. Но для этого у власти должны были стоять люди, способные на смелые и разумные решения. Увы, таких не было, и само появление их становилось все менее вероятным. Власть лишь сильнее закусывала удила, приближая собственное падение.
«По делу Бейлиса, — итожил Милюков, — на печать были наложены 102 кары — в том числе шесть редакторов арестованы. 120 профессиональных и культурно-просветительских обществ были закрыты или не легализованы. В Петербурге мне с Шингаревым запрещено было сделать доклад избирателям о Четвертой Думе, а в Москве такое же собрание вновь избранных членов Думы к.д. Щепкина и Новикова было закрыто полицией. Закрыто было полицией и юбилейное заседание в честь пятидесятилетия “Русских ведомостей“ и банкет по тому же поводу. Мне были запрещены лекции по балканскому вопросу в Екатеринодаре и Мариуполе. Это — только отдельные эпизоды из целого ряда подобных. Все это вместе напоминало предреволюционные настроения и полицейскую реакцию на них 1905 года»[220].
Государственная машина была уже настолько разболтана, люди, толпящиеся у трона, настолько погрязли в распутитцине, что ни довести до «победного» конца мракобесное дело Бейлиса, ни сделать надлежащие выводы из его провала, они не могли.
Отношения царского правительства с Думой продолжали осложняться. Дошло до того, что октябристы, то есть партия власти, перешли почти в прямую оппозицию. По свидетельству председателя Думы Родзянко, на съезде партии октябристов «Гучков в блестящей речи обрисовал внешнее и внутреннее положение политики России. Он говорил о том, что надо одуматься, что Россия накануне второй революции и что положение очень серьезное и правительство неправильной своей политикой ведет Россию к гибели»[221].
В резолюции съезда давался следующий наказ депутатам Думы:
«Парламентской фракции Союза 17 октября как его органу, наиболее вооруженному средствами воздействия, надлежит взять на себя неуклонную борьбу с вредным и опасным направлением правительственной политики и с теми явлениями произвола и нарушения закона, от которых ныне так тяжко страдает русская жизнь. В парламентской фракции должны быть использованы в полной мере все законные способы парламентской борьбы; как то: свобода трибуны, право запросов, отклонение законопроектов и отказ в кредитах»[222].
Лидер кадетов Милюков подтверждал:
«Среди своих верных он [Гучков] чеканит новую эффектную формулу отказа от своей прежней деятельности: „Мы вынуждены отстаивать монархию против тех, кто является естественными защитниками монархического начала, церковь — против церковной иерархии, армию — против ее вождей, авторитет правительственной власти — против носителей этой власти“. И он же диктует городскому съезду его заключительную резолюцию об угрозе стране тяжкими потрясениями и гибельными последствиями от дальнейшего промедления в осуществлении реформ 17 октября»[223].
Конечно, кадет Милюков всем этим недоволен: по его мнению, октябристы полевели недостаточно, их оппозиционные настроения в Думе «быстро сходили на нет». Но ничто не демонстрирует так наглядно тот факт, что власть восстанавливала против себя даже те слои общества, которые еще недавно служили ее опорой.
Коронованный революционер, ведомый своей августейшей супругой, полностью порабощенной Распутиным, снова привел страну к краю пропасти. На этот раз отсрочить падение в нее могло только чудо. И оно произошло.
Началась мировая война.
15 (28) июня 1914 года в сербском городе Сараево был убит наследник австро-венгерского престола эрцгерцог Франц Фердинанд, а на следующий день в далеком сибирском селе Покровское, — тяжело ранен приехавший на побывку в родное гнездо Григорий Распутин. Два террористических акта, разделенные расстоянием в половину земного шара, но почти совпавшие по времени, оказались роковыми для дальнейших судеб России и мира.
Описывая обстоятельства покушения на Распутина, его дочь Матрена сообщает, что Григорию Ефимовичу принесли телеграмму от царицы с просьбой немедленно вернуться в Петербург. Он пошел отбить ответную телеграмму, чтобы следом и выехать, но его остановила укутанная в платок нищенка. Пока он рылся в кармане, выуживая монету для подаяния, она выхватила из-под полы длинный острый нож и ударом снизу вверх пропорола ему живот.