Так дошли они до Невы и, по предложению Веры, — очень уж мешал ей стук деревянной ноги — сели на каменной скамье на набережной.
Под ними беззвучно, без шелеста, без всплеска проносилась широкая и глубокая река. В белой ночи она блестела, как серебряная парча. Противоположный берег, где была крепость, тонул и прозрачном сумраке. Давно догорела заря, все погружалось в тихое оцепенение грустной белой ночи.
— Вы мне сказали, князь, что все про меня знаете, тихи сказала Вора. — Что же это «все»?
— Вы знаете: Суханов арестован.
Вера вздрогнула всем телом. Она поняла — это и был отпет.
— Да что вы!
По военным кружкам идут аресты. Дегаев всех выдал… Вы и Дегаева знали?
— Нет.
— Партия Народной воли разгромлена до конца.
Мимо них по булыжной мостовой проехал порожний извозчик с узкими дрожками на висячих рессорах. Он придержал лошадь и вопросительно посмотрел на женщину, сидевшую с офицером на скамье. Потом, точно рассердившись, что его не наняли, ударял лошадь кнутом и поскакал, громыхая колесами, к Фонтанке.
Вера сидела, низко, низко опустив голову, и теребила пальцами края своей мантильи.
— Что же мне делать? — едва слышно проговорила она дрожащим голосом.
— Не знаю… Не знаю, — совсем так, как отвечал когда то Алеше, сказал князь.
— Князь. — тихо, тихо шептала Вера, точно думала вслух, — я сознаю всю свою вину. Я считаю… И я много это время об этом думаю, — я должна… Должна казнить себя.
— Самоубийство, Вера Николаевна, самый страшный грех…
Последовало долгое, очень долгое молчание. Чуть слышно сказала Вера:
— Как вы изменились, князь!
— Да, я изменился.
— Вы не тот, что были в Петергофе
— Да, не тот. Я потому и следил издали, что считаю себя виноватым перед вами. В тот страшный для вас день, когда ваша юная, еще детская восприимчивая душа была смятенна, я бросил в вас семена сомнения. И толкнул вас на ложный путь…
— Не вы толкнули, князь. Толкнули обстоятельства, обстановка, молодость, жажда чего-то нового… Пресыщенность праздной жизнью. Отсутствие настоящего дела. Вот я и пошла… Я и сама долго, очень долго не понимала, что там делается. Вернее, всерьез не принимала того, что замышляется. Очень мне все это казалось чудовищным. Меня подкупили простота и смелость всех этих людей… Их дерзание… Пошла так… Именно, просто — так!.. Если бы я любила, как любила Перовская Андрея, тогда и сгореть было можно… Я никого еще не любила, а теперь знаю — отравлена навсегда и никогда не полюблю никого. Знаете, князь, на землянике бывают такие цветы — пустоцветы, что ягоды не дают, — вот и я такой пустоцвет.
Вера опять помолчала, потом чуть слышно сказала:
— Я ведь ничего и не делала… Я только молчала…
— Да — молчали… Вы, Вера Николаевна, одним своим присутствием среди них крепили их. Вся эта разношерстная, малокультурная толпа, видя Перовскую и вас с собой, верила в свое дело, в свою кровавую миссию. Вы были из того светлого мира, который они ненавидели и загасить который они поставили себе целью. Но все таки — почему вы пошли к ним?
— И сама не знаю…
Под ними тихо проносилась могучая Нева, и далеко за новым Литейным мостом уже розовела заря наступающего дня. От Летнего сада тянуло сладким запахом липовой почки, и все сильнее и радостнее становилось там чирикание и пение птиц в ветвях. Природа пробуждалась. Город же спал тяжелым, крепким, предутренним сном.
Золотой точкой загорелся ангел на шпиле Петропавловского собора и по-утреннему грустно заиграли печальными перезвонами старинные куранты.
— Прощайте, князь. И, прошу вас, не провожайте меня.
Князь встал, поцеловал девушке через перчатку руку и снова сел
Вера прошла несколько шагов. За ней упорно стучала деревяшка князя. Вера оглянулась. В тихом сумраке белой ночи далеко была видна Невская набережная. На ней не было ни души. Пока Вера стояла, не было слышно стука деревяшки, но как только она пошла, снова в такт ее шагам застучала деревянная нога князя.
«Бог знает, что со мной творится — это галлюцинация слуха… Я с ума схожу…»
Вера взяла себя в руки, старалась не слушать — деревяшка стучала. Вера останавливалась — переставала стучать деревяшка. Вера ускоряла шаги, и деревяшка ускоряла с ней. Вера замедляла — и деревяшка шла медленнее и стучала в такт ее шагам по граниту набережной.
Мимо спящего Соляного города Вера прошла к Цепному мосту, перешла по нему Фонтанку и мимо розового здания цирка Чинизелли по Караванной вышла к Михайловскому манежу. Какая-то неведомая сила влекла ее потому скорбному пути, но которому ехал Император Александр II, последний раз возвращаясь с развода своих полков. И все так же неотступно стучала за ней невидимая деревянная нога.
Ужас гнал Веру. Она сознавала, что этого не может быть, что Болотнев не идет за ней, и все-таки слушала и слышала стук несуществующей деревяшки. Она бежала, и будто призрак князя гнал ее туда, куда ей именно и не нужно было идти, гнал к «месту преступления».
Там была построена временная деревянная часовня. В ней горели и в этот глухой ночной час лампады и свечи перед образами. Часовой Дворцовой роты в старинной мохнатой, высокой медвежьей шапке стоял подле.
Вера не посмела подойти к часовне: она перешла на другую сторону канала и тою стороною, боязливо поглядывая на часовню и все преследуемая стуком ноги, прошла мимо. Мурашки бежали по ее толу, волосы шевелились на голове, она была уже вне себя. Ей казалось, что все это снится в каком-то страшном кошмарном сне, что ничего этого нет, и в то же время понимала, что это не сон, а какой-то сплошной ужас.
Стук ноги гнал ее дальше. Вера перешла пустынный Невский у Каменного моста и по узкой набережной канала пошла к Казанскому собору.
Память точно листала страницы ее прошлого. Вот здесь она была на первой студенческой сходке, вот здесь ее ударил плетью казак, после чего и началось ее искание новых путей. И здесь… Это было самое страшное… Однажды здесь стояла она по просьбе Перовской настороже, когда с портомойного плота Перовская и Желябов погружали в канал два с половиной пуда динамита в резиновых мешках, чтобы взорвать мост, когда Государь поедет по нему. Тогда ей казалось это героизмом, интересным поручением, теперь…
Деревянная нога недаром ее преследовала и гнала куда-то. Это призрак. Это совесть стучала за ней. Куда-то вела… Только — куда?
В узком месте канала, где была только пешеходная панель, в наружной стене коричневато-серого собора, уже освещенного начинающимся рассветом белой ночи, показалась вделанная в стену большая икона Казанской Божией Матери. Вера знала, что за стеной висит та самая чудотворная икона, около которой она когда-то так страстно молилась… В фонаре малинового стекла тихо мигала лампада.
Кругом было пусто. Крепким сном спал город.
Красный свет, как маяк, манил Веру. Она бросилась к иконе и упала на колени перед Божией Матерью. Она забилась лбом о холодные сырые гранитные плиты тротуара, потом перекрестилась и затихла, устремив глаза на освещенный утренним светом образ.
Тихо, тихо стало на душе. Где-то далеко, точно не в этом свете, просыпался город. Гудел гудок на фабрике, прогремел дрожками ночной извозчик. Вера ничего не слышала. Она затихла, вся уйдя внутрь себя. И из какой-то глубокой, нутряной, детской дали прошлого, из самых тачных недр все наплывали и наплывали давно слышанные и когда-то за няней заученные молитвенные слова. Казалось — давно и навсегда позабытые.
— Заступнице усердная, Мати Господа Вышняго… за всех молиши Сына Твоего Христа Бога нашего и всем твориши спастися в державный Твой Покров прибегающим: всех нас заступи, о, Госпоже, Царице и Владычице, иже в напастех и в скорбех и в болезнех обремененных, грех многими, предстоящих и молящихся Тебе умиленною душою…
Вера земно поклонилась, откинулась назад и с тяжким вздохом повторила: «Умиленною душою».
Слезы лились из ее глаз… И вместе со слезами Вера ощущала, как умиление сходило на нее. Все то, что было — земное, отлетало от нее, она как будто очищалась, готовясь к чему-то давно продуманному, но никогда еще себе до конца не высказанному.
— Сокрушенным сердцем, — шептала Вера, забыв, где она и что с ней, — пред пречистым Твоим образом… Со слезами… со слезами… со слезами…
И слезы сами лились из глаз. Всхлипывания становились реже, Вера дышала легче и свободнее…
— Всепетая, от рова и глубины прегрешений возведи…
Вера содрогнулась, вспомнив, в какую пропасть, полную всякой мерзости, она попала и, глядя с глубокой верой и мольбой на образ, вдруг почувствовала, что какая-то сила поднимает ее и ведет из этой темной могильной пропасти.
Все легче и легче становилось на сердце, слезы иссякали, глаза яснели, новая твердость стала во всем теле. Вера встала с колен, с глубокой благодарностью посмотрела на образ, трижды перекрестилась и повторила уже с силой и верой:
— Пречистая Богородица предваряет на помощь и избавляет от великих бед и зол!
Вера чувствовала, что она уже избавлена от бед и зол, она знает, до конца знает, что она должна делать.
Вера пошла назад по каналу. Деревяшка не стучала за ней. Навстречу над домами поднималось яркое, слепящее солнце.
Все казалось чистым и омытым в пустом еще городе. Неведомая сила несла Веру вперед к новой, определенной и ясной цели.
Прислуги Афиногена Ильича не посмела скрыть от старого генерала, что «барышня не ночевали дома и еще не вернувшись».
Страшно встревоженный, генерал сейчас же послал за Порфирием. Тот приехал с Лилей. Не было и тени подозрения, что тут могло быть «романическое» приключение — слово любовное само собою исключалось. Не такая была Вера и притом — Ишимская! Мог быть только несчастный случай. Раздавили на улице.
Порфирий помчался в канцелярию градоначальника. Исчезновение Веры Николаевны Ишимской, внучки любимого генерал-адъютанта в Бозе почившего Царя-Мученика, подняло на ноги всю городскую полицию. Уже к вечеру Афиногену Ильичу был доставлен подробный полицейский отчет о городских происшествиях за то время, что Веры не было дома.