Компания весело хохотала, слушая рассказ кельнера Генриха о том, как накануне старый толстый садовник Ганс застал жену свою на коленях у своего молодого помощника, как старик выпучил свои оловянные глазищи, — при этом Генрих силился вытаращить свои маленькие глазки, — и как потом почтенный муж совершенно успокоился уверениями жены, что это ничего, простая обыкновенная шутка, притом модная у светских дам.
— О, Ганс очень-очень прост; муж мудрый и благонадежный не позволил бы себя обманывать ветреной женщине, — самодовольно решил сановитый Франц.
Фрейлейн насмешливо пожала плечами и отворотила головку; в это время она увидела спускавшийся с горы почтовый экипаж.
— Смотрите, смотрите! — вскричала она, указывая на экипаж. — К нам едет путешественник, а у Франца, верно, номер не готов.
— Вот и не угадали, фрейлейн, у меня все готово к вашим услугам, — лакейски скаламбурил Фриц, — только путешественник-то проедет мимо.
— Нет, к нам, — настаивала фрейлейн.
— Нет, не к нам, — настаивал с своей стороны Фриц.
— Нет, к нам, и я знаю кто…
— А кто бы, по-вашему, фрейлейн?
— Толстый, неуклюжий англичанин…
— Очень уж вы, фрейлейн, благосклонны стали к англичанам, — ревниво заметил Франц.
На этот раз фрейлейн Луиза угадала только наполовину Экипаж действительно подъехал к крыльцу гостиницы, но из него вышли не толстый англичанин, а целая семья: молодой офицер с французскими усиками, молодая женщина, третий спутник, похожий на молодую женщину, и камердинер. Все они молча, не взглянув ни на кого, напротив, даже как будто скрывая лица, прошли мимо всей прислуги за Фрицем, бросившимся вперед показывать приезжим семейные номера. Фрейлейн Луиза поспешила тоже, хотя и не с такою готовностью, с какою встречала англичанина, за путешественниками, а за нею разбрелась и вся компания; на крыльце остался только один изумленный и как будто о чем-то вспоминающий сановитый Франц.
— Похож… удивительно похож… — бормотал он, приложив указательный палец к наморщенному лбу, — только вон эти французские усики… у его высоч… их тогда не было… в Торгау… да и отец тогда…
Между тем путешественники выбрали себе номер и, отослав услужливого Фрица, заперли за ним дверь. Вместо того чтобы заняться расспросами о разных столичных новостях или утолить голод и жажду, как обыкновенно делали пассажиры, едущие в резиденцию, наши путешественники, видимо, избегали всякого сближения с прислугою, ничем не поинтересовались и ни о чем не спросили. Фрейлейн Луиза, рассчитывавшая было на свои услуги молодой женщине, на свое предложение тоже получила короткий отказ. Фрейлейн поразило такое странное обстоятельство, не привыкшая к отказам на свои предложения и любопытная, как все немецкие наследницы Евы, она тотчас же приложила бойкий глазок к отверстию в замке, куда входил ключ, но, к несчастию, на этот раз ее любознательность не была удовлетворена: путешественники, заперев двери, не вынули ключа, и таким образом отверстие заслонилось Так и не узнали, что делали странные, необщительные путешественники в своем номере, ни фрейлейн Луиза, нм кельнер Фриц.
Через час старший из пассажиров, тот, который назвал себя для записи в книгу московским подполковником Кохановским, вышел из номера и, не сказав никому ни слова, отправился пешком по дороге в Вену.
— Странно!.. Гм! Подполковник… подполковник, а похож… так похож, как две капли воды… — ворчал про себя сановитый Франц, провожая глазами удалявшегося путешественника.
После полудня московский подполковник воротился, и, к общему удивлению всех кельнеров и фрейлейн Луизы, воротился с большим узлом в руках. Новый повод к разным толкам и догадкам! В самом деле, не странно ли вместо отдыха после утомительного пути отправиться пешком в город за какими-то покупками, которые можно было бы купить и по приезде в столицу? Если же такие покупки теперь именно были необходимы, то разве нельзя было послать комиссионера или кого-нибудь из кельнеров, которые, конечно, лучше знали, где купить дешевле и лучше? Но каково же было общее изумление, когда перед вечером прибывшие иностранцы с тою же таинственностью, не сказав никому ни слова, сами наняли проезжавшего мимо извозчика и уехали в город.
— Вы ничего не заметили, фрейлейн Луиза? — спросил Фриц, проводив странных гостей.
— Ничего, господин Фриц.
— И этого маленького иностранца не заметили?
— Вы, верно, хотите сказать — иностранку, господин Фриц.
— Вот в том-то и штука, фрейлейн Луиза, что эта иностранка вовсе не иностранка, а иностранец.
— А вы почему это знаете, Фриц?
— Во-первых, потому, фрейлейн, что, заинтересовавшись этими чужеземцами, я не отходил от их дверей из номера и раз, когда кто-то из них, выходя, отворил двери, я тотчас же запустил глаза в комнату, и что же бы вы думали, фрейлейн, я увидал? Маленькая женщина вынимала из узла мужские штаны, как есть настоящие штаны, фрейлейн, с камзолом и надевала их на себя; а во-вторых, когда они теперь проходили мимо, я собственными своими глазами видел из-под плаща вместо юбок панталоны, а под мышкою мужскую шляпу.
— Вы все врете, Фриц?
— Не вру, фрейлейн, право, не вру, своими глазами видел. Может быть, там, в Москве, на конце света, каждая женщина, если захочет, может сделаться мужчиной, — лукаво подмигивая, заигрывал Фриц, ущипывая упругую руку фрейлейн повыше локтя.
— Ах, отстаньте, господин Фриц, как это возможно, — слабо защищалась фрейлейн, жеманно опустив глазки, — ну как увидит этот несносный Франц!..
На городской башне доброго города Вены пробило десять часов вечера десятого ноября 1716 года. Огни почти во всех домах погашены, только в доме вице-канцлера империи графа Шенборна сквозь полуопущенные шторы из окон рабочего кабинета пробивается свет от двух восковых свечей. Граф Шенборн, подписав последнюю бумагу и сдав ее адъютанту для отправки на почту, устало потягивается в глубоком кресле, предвкушая наслаждение отдыха и неги предстоящего облачения в широкий шлафрок.
Адъютант вышел.
Но не суждено было в этот день графу вице-канцлеру мирно предаться в обычный час успокоительному сну. Едва успел он надеть шлафрок, как дверь снова отворилась, и в ней показалось встревоженное лицо адъютанта.
— Что с вами, мои милый. Забыли что-нибудь? — спросил вице-канцлер.
— Нет, ваше сиятельство… но там, сходя по лестнице, я встретил…
— Верно, мой милый, встретили старика Жозефа, моего верного швейцара.
— Не Жозефа, ваше сиятельство, а какого-то незнакомца.
— Не-зна-комца! — протянул граф. — Полноте, милейший, ну что ему надобно от меня в такую пору?
— Я спрашивал его, но он говорит, что имеет важное дело лично к вашему сиятельству, и настоятельно требует аудиенции.
— Помилуйте, какая теперь аудиенция… в такой час! Пригласите его прийти завтра хоть часов в семь, а если имеет какое письмо, то пусть передаст его вам.
— Говорил, ваше сиятельство, но он не уходит, грозится идти во дворец и разбудить самого императора. Очень важное, государственное дело…
— Хорошо, мой милый, позовите его сюда и приходите сами да прикажите кому-нибудь быть в соседней комнате, — распорядился вице-канцлер.
Через минуту в кабинет вошел незнакомец.
— Вы кто такой? — строго спросил граф.
— Я русский, ваше сиятельство, наш царевич-государь приехал сюда и, остановившись в гостинице «Klapparer», желает с вами видеться сегодня же, — обрубил незнакомец коверканым французско-немецким языком.
— Сегодня? Когда же? Теперь ночь! — смутился граф. — Притом же я не знаю, правду ли вы докладываете? Каким образом и когда мог прибыть сюда русский царевич — мы не имеем об этом никаких донесений!
— Царевич приехал сюда в величайшей тайне, инкогнито, и желает явиться прежде к вам по примеру всех чужестранцев, приезжающих к императорскому двору… К тому же он слышал об вашем сиятельстве столько хорошего.
— В таком случае… в таком странном случае, — бормотал окончательно растерявшийся вице-канцлер, — я сам пойду явиться к его высочеству и только надену приличный костюм.
— Не трудитесь, ваше сиятельство, царевич здесь. Он ожидает на улице у подъезда.
— Ах, Боже мой! Боже мой! Какой странный, неожиданный случай! Бегите же, мой милый, — обратился граф к адъютанту, — и почтительнейше пригласите кронпринца пожаловать, а я между тем приготовлюсь к приему.
Но не успел достойный ревнитель приличий окончить своего туалета, как в кабинет вошел в сопровождении адъютанта и своего служителя царевич Алексей Петрович своею обычною неровною походкою.
— Зная в вас достойное и доверенное лицо моего шурина, императора, я, прежде чем явиться к его величеству, решился предварительно переговорить с вашим сиятельством о весьма важной материи наедине.
По знаку вице-канцлера адъютант и служитель царевича вышли.
Да, без всякого сомнения, это он, русский кронпринц Алексей Петрович, вице-канцлер не может его не признать: он видел его так часто четыре года назад; но как царевич изменился в эти четыре года, похудел, побледнел, как осунулось болезненное лицо, как будто морщинка показалась на высоком лбу, какие странные подергивания всех мускулов; граф видел нервные подергивания в лице и у отца при душевном волнении, но эти конвульсии другие, на них больно смотреть здоровому человеку.
— Я пришел сюда просить цесаря, моего шурина, о покровительстве… о спасении моей жизни… Меня хотят погубить, меня и бедных детей моих хотят лишить престола, — продолжал Алексей Петрович отрывисто и волнуясь.
Лицо его приняло какое-то странное, пугливое выражение; он озирался кругом и порывисто перебегал с одного места на другое, как будто боясь преследования страшных, невидимых врагов.
— Умоляю вас, ваше высочество, успокоиться; в чрезмерном огорчении вам может казаться ваше положение в таком мрачном виде, от которого в действительности оно еще очень далеко. Во всяком случае, смею уверить, что вы здесь в полнейшей безопасности. Император, по великодушию своему и по родственному чувству, не откажет в помощи, сколько это будет возможно, но он пожелает узнать, какие именно ваше высочество имеет намерения.