Слуга Долгорукого побежал за стрельцами и пересказал им горькие слова старого князя. Пришедшие в ярость мятежники вернулись, вытащили несчастного старика из постели, поволокли на улицу и зарубили бердышами, а затем бросили обезображенное тело на навозную кучу.
Тем же утром, в одиннадцатом часу, стрельцы с громкими криками и барабанным боем вновь явились к царскому дворцу. Их встретил «съезд всех бояр и прочих палатных людей», которые вынуждены были заночевать в Кремле, поскольку караульные никого не выпускали. Бунтовщики «свирепо просили о безотложной и скорой выдаче им боярина Ивана Кирилловича Нарышкина», грозя:
— Если его в будущий день нам в руки не выдадут, мы всех бояр побьем жестокою смертию!
В первом часу пополудни стрельцы на некоторое время ушли из Кремля, расставив повсюду свои караулы. Тем временем Иван Кириллович с двоюродными братьями, комнатными стольниками Василием Федоровичем, Кондратием Фомичом и Кириллом Алексеевичем Нарышкиными и Андреем Артамоновичем Матвеевым прятались «по разным тайным и неведомым местам при комнатах государыни царевны Натальи Алексеевны», восьмилетней сестры Петра I. Наталья Кирилловна договорилась со своей падчерицей Марфой, старшей сестрой Софьи, о переводе Нарышкиных и юного Матвеева в ее дальние деревянные апартаменты, обращенные глухой стеной к Патриаршему двору. При этом Иван Нарышкин собственноручно подстриг наголо себя и товарищей, чтобы их труднее было узнать.
Приближалось время возвращения мятежных стрельцов в Кремль после обеденного отдыха. Постельница Клушина, верная и деятельная помощница царицы Натальи, хотела запереть Нарышкиных и Матвеева в чулане приходных сеней, но семнадцатилетний Матвеев, самый молодой, однако при этом самый разумный из скрывавшихся, растолковал товарищам, что стрельцы первым делом будут взламывать запертые двери. Все согласились с его доводом и укрылись, тесно прижавшись друг к другу, в самом темном углу заваленного перинами и подушками чулана и оставив дверь приоткрытой. Появившиеся вскоре стрельцы многолюдной толпой пробежали по переходам с яростными криками; некоторые на секунду задерживались у незапертого чулана, тыкали копьями в наваленные у входа подушки, сквернословили и кричали:
— Уже наши там везде были, и изменников тут нет!
Нарышкины и Матвеев простояли в чулане, боясь шелохнуться, до вечера. Когда стрельцы разошлись из Кремля, «все те смерти обреченные особы» простились друг с другом «с горькослезною своею печалию» и разбрелись по разным убежищам.
На следующее утро, 17 мая, по-прежнему пьяные и еще более озверевшие стрельцы, по словам Матвеева, скорее «весьма отчаянные бестии, нежели люди», вновь наводнили Кремль, «с великим криком и невежеством запальчиво» требовали выдать Ивана Кирилловича и Кирилла Полуектовича Нарышкиных, а в противном случае угрожали всем боярам расправой. Наталья Кирилловна и другие члены царского семейства пытались образумить мятежников. Неизвестный автор летописной повести из Соловецкого собрания приводит речь одной из «царственных особ», обращенную к стрельцам:
— Кто вам внушил, что царевич Иоанн Алексеевич убиен был, и в какие времена Иоанн Нарышкин в царские одежды облачался или нас бесчестил, бил и за власы драл? Сие внушил вам ненавистник всех православных християн диавол. Пожалуйте, умилитеся над нами для образа пречистыя владычицы нашея Богородицы! Уже вы с теми управились, кто вам был досаден и надобен, а Иоанн Нарышкин чем вам досадил? Безвинного просите, ей-ей!
По содержанию речи нетрудно установить оратора. Как отмечалось выше, в канун восстания по Москве распространялись слухи, что Нарышкины били и драли за волосы царицу Марфу Матвеевну и царевну Софью Алексеевну. Следовательно, с опровержением этого нелепого обвинения могла выступить только одна из них. Совершенно очевидно, что эту роль взяла на себя не робкая пятнадцатилетняя Марфа, а отличавшаяся ораторскими способностями Софья. Переговоры со стрельцами привели к частичному успеху: они согласились пощадить Кирилла Полуектовича и троих его младших сыновей. Однако мятежники оставались непреклонны в требовании выдать им Ивана Кирилловича, по-прежнему угрожая в противном случае расправиться со всеми боярами.{66}
Делегация перепуганных вельмож явилась к царице Наталье и умоляла ее пожертвовать братом ради общего спасения. Решающим оказалось слово царевны Софьи, заявившей мачехе с жесткой прямотой:
— Никаким образом того избыть невозможно, чтоб твоего брата стрельцам в этот день не выдать; разве общему всех и себя бедствию им, стрельцам, допустить.
Андрей Матвеев видит в этих словах подтверждение причастности Софьи к организации стрелецкого мятежа: «…впервые публично царевна София Алексеевна на себя тогда оказала подозрение».{67} Но можно ли считать их достаточным доказательством для обвинения в участии в заговоре? Софья в данном случае кажется не коварной и жестокой интриганкой, а всего лишь твердой и решительной реалисткой, заявившей о необходимости предотвратить дальнейшее кровопролитие с помощью неизбежной жертвы.
Наталья Кирилловна вынуждена была принять страшное решение. Вместе с Софьей она пошла в церковь Спаса Нерукотворного Образа на Сенях, близ Золотой решетки Теремного дворца. В храме уже собралось множество стрельцов. Туда же вскоре был приведен Иван Нарышкин, державшийся с беспримерным мужеством. Царица Наталья, по-видимому, пребывала в шоковом состоянии; она не плакала, но и не имела сил произнести хотя бы слово утешения обреченному брату. Эту задачу взяла на себя Софья, которая, как пишет Матвеев, «под видом наружным зело в скорбном об нем, Нарышкине, сожалении, объявила ему необходимую причину той выдачи его им, стрельцам».
— Государыня царевна Софья Алексеевна! — ответил Иван Кириллович. — Воистину не бояся на смерть свою иду, токмо усердно желаю, чтоб моею невинною кровию все те бывшие кровопролития до конца прекратилися!
Священник совершил над ним обряды покаяния, причастия и елеопомазания, и страдалец «к смертному своему пути предуготовил себя». Софья сняла со стены храма и подала Наталье Кирилловне образ Пресвятой Божией Матери:
— Вручи сию икону брату своему. Они, стрельцы, объявления той святой иконы устрашатся и, от того запросу своего устыдяся, его, господина Нарышкина, отпустят.
Андрей Матвеев попытался объяснить мотивы поведения Софьи в тот страшный момент: «Царевна та под видом же внешним, пред народом, будто бы оправдывая себя, показывала, что она принуждена была необходимостью выдачу ту учинить… Но во всём том внутри глубокая происходила политика италианская; ибо они иное говорят, другое ж думают и самим делом исполняют». Здесь явно прослеживается намек на приверженность Софьи идеям Макиавелли. Естественно, что Матвеев, в первый день бунта потерявший отца, был озлоблен против Софьи, в которой ему, как и всем идеологам петровского царствования, априорно виделось главное действующее лицо заговора, повлекшего за собой «стрелецкое буйство». Однако для строгого приговора, вынесенного им, нет достаточных оснований. Обращение к другим источникам позволяет совершенно по-другому оценить позицию царевны в ходе описываемых событий. Выше уже отмечалось, что она с присущим ей красноречием уговаривала стрельцов пощадить Ивана Нарышкина, настаивая на его невиновности. В тот момент ей не было нужды кривить душой, поскольку толпы разъяренных бунтовщиков не способны были оценить «политику италианскую».
Наталья Кирилловна вручила икону брату, по-видимому, в самом деле надеясь, что святой лик остановит убийц. Надежда была напрасной: для осатаневших от злобы, водки и крови бунтарей не было уже ничего святого. Другого брата царицы, Афанасия, стрельцы не постыдились вытащить из-под алтаря и зарубить прямо на церковной паперти.
Царица с братом замерли, растягивая мгновения последнего прощания. Трагическую сцену прервал боярин князь Яков Никитич Одоевский — человек прямой и честный, но трусливый и суетливый:
— Сколько бы вам, государыня, ни жалеть, отдавать вам его нужно будет, а тебе, Ивану, отсюда скорее идти надобно, нежели нам всем за одного тебя здесь погубленным быть.
Иван Нарышкин в сопровождении Натальи и Софьи твердым шагом подошел к порогу Золотой решетки. Едва отворились двери, как «варвары и кровопийцы, не усрамяся их царских лиц», набросились на свою жертву, «как львы, готовые на лов». Они протащили Ивана Кирилловича через весь Кремль в Константиновский застенок[3], где подвергли самым изощренным пыткам, требуя признания в государственной измене. Нарышкин мужественно вынес все истязания и твердо отвел от себя ложные обвинения.
«И по тиранском оном мучении, — рассказывает Матвеев, — вывели его, господина Нарышкина, из Кремля за Спасские ворота, на Красную площадь. И тут, по своему обыклому жестокосердию, обступя вкруг со всех сторон вместе, на копья выше себя подняв кверху и вниз опустя, руки и ноги и голову ему отсекли, а тело его с криком многонародных голосов своих, по зверскому неистовству и по лютому человекоубийству, на мелкие части рассекли и с грязью смешали».{68}
Однако убийства на этом не прекратились: черный список содержал еще немало обреченных на «побиение» жертв. В тот же день в церкви Святителя Николая на Хлынове, между Тверскими и Никитскими воротами, был схвачен боярин Иван Максимович Языков, которого выдал слуга его приятеля, случайно встретившийся ему по пути к убежищу. Языков за молчание подарил слуге дорогой перстень, но тот сразу же побежал к стрельцам с доносом. Ивана Максимовича схватили и привели на Красную площадь, где подняли на копья и зарубили бердышами. Таков был конец выдающегося государственного деятеля.
Вскоре там же были казнены немецкие доктора Даниил фон Гаден и Иоганн Гутменш, обвиненные в отравлении царя Федора. Останки всех убитых 15–17 мая по-прежнему валялись в грязи — стрельцы не позволяли родственникам хоронить их. Лишь преданный слуга Артамона Матвеева арап Иван не побоялся гнева убийц — среди дня открыто пришел на площадь и собрал куски тела своего господина в простыню. Стрельцы при виде такой самоотверженности не стали ему препятствовать. Иван принес останки Матвеева домой и организовал их погребение на приходском кладбище церкви Святи