В целом нужно отметить весьма слабый состав временной высшей администрации, управлявшей столичными учреждениями в отсутствие Софьи, царей и виднейших сановников. А. С. Лавров справедливо утверждает: «…комиссии Хованских состояли в основном из незнатных или захудалых думцев, пожалованных в чины уже во время восстания, когда двери Думы широко распахнулись перед представителями дворянских родов». Но историк тут же противоречит себе, усматривая в этих комиссиях подобие старинной московской Семибоярщины, приобретавшее «особое влияние, потому что на престоле находились два несовершеннолетних самодержца», и даже позволяет себе весьма смелое суждение: «Князьям Хованским представилась заманчивая возможность воспользоваться возглавленным ими думным институтом, чтобы вернуть ему первоначальное значение регентского совета».{140}
В действительности ни о чем подобном не могло быть и речи. Оставляемые в Москве думные комиссии имели исключительно вспомогательное значение; это были временные исполнительные органы, руководствовавшиеся главным образом указами из подмосковных царских резиденций. Туда переместился реальный центр власти — Боярская дума, цари и действующая от их имени Софья. Последней противостоял не «думный институт» как прообраз некого регентского совета, а всего лишь непрочный союз бояр Хованских с полками надворной пехоты.
Однако историк продолжает последовательно развивать свою оригинальную концепцию. Реальную подоплеку драматических сентябрьских событий он видит в борьбе думных группировок, которая с конца августа якобы приобрела «особо острый характер, основанный на противостоянии боярской комиссии в Москве думным людям, сопровождавшим двор в „походе“».{141} Но никакая борьба группировок в данном случае не прослеживается. Да ее и не могло быть, поскольку, как показано выше, Боярская дума назначала в московские комиссии достаточно лояльных деятелей, которые в подавляющем большинстве не склонны были поддерживать Хованских, а тем более создавать оппозицию Софье и основному составу Думы. В событиях августа и сентября видны лишь слабые попытки Ивана Хованского возвысить свое значение в глазах правительства и лично Софьи Алексеевны.
Отъезд царской семьи вызвал серьезное беспокойство в стрелецкой среде. 23 августа в Коломенское из Москвы прибыли выборные от всех полков, до которых дошли слухи, что государи покинули столицу из страха перед волнениями стрельцов: «…будто у них, у надворной пехоты, учинилось смятение и на бояр и на ближних людей злой умысл… и хотят приитить в Кремль с ружьем по-прежнему». Выборные уверяли царей и Софью, что во всех стрелецких полках «такого умысла нет и впредь не будет», и просили, «чтоб великие государи пожаловали их, не велели таким ложным словам поверить и изволили бы приитить к Москве». Софья в ответ распорядилась зачитать стрелецким выборным срочно составленный указ от имени царей Ивана и Петра, провозглашавший, что ни про какой злой умысел надворной пехоты им неведомо, «а изволили они, великие государи, с Москвы итить по своему государскому изволению, да и наперед сего в то село их государские походы бывали же». Успокоенные стрелецкие депутаты были отпущены в Москву.
Вслед за стрельцами в Коломенское приехал Иван Хованский, попытавшийся напугать Софью, показать ей, насколько она нуждается в защите московских стрельцов. Он в присутствии бояр начал рассказывать правительнице:
— Приходили ко мне новгородские дворяне и говорили, что их братья хотят приходить нынешним летом в Москву, бить челом о заслуженном жалованье и на Москве сечь всех без выбора и без остатка.
Софья спокойно ответила:
— Так надобно сказать об этом в Москве на Постельном крыльце всяких чинов людям, а в Новгород для подлинного свидетельства послать великих государей грамоту.
Хованский, испугавшись, начал упрашивать царевну, «чтоб про то на Москве не сказывать и в Новгород не посылать», дабы на него «не навести беды».{142} Стало ясно, что тревожное сообщение он выдумал, чтобы произвести впечатление на правительницу и бояр. Но Софья легко разгадала довольно грубую уловку простодушного князя.
Во время недолгого пребывания Хованского в царской резиденции произошел еще один примечательный эпизод, заметным образом отразившийся на последующей трагической судьбе князя. Стрелецкий подполковник Федор Колзаков подал царям челобитную с просьбой пожаловать ему поместье или же по бедности «от подполковников отставить». Царским указом его отставка «из того чину» была утверждена, о чем начальник Приказа надворной пехоты получил уведомление. Самолюбивый и вспыльчивый Хованский, страшно раздосадованный тем, что дело решилось без его участия, начал «при многих людях» кричать «с великим невежеством»:
— Наперед сего при моей братье, которые сидели в Стрелецком приказе, так чинить без их ведома не смели! Еще копьям время не прошло!
Так в порыве раздражения князь намекнул на возможность повторения майских расправ, когда представителей правящей верхушки сбрасывали с Красного крыльца на стрелецкие копья. Разумеется, подобная выходка не могла остаться незамеченной. Впоследствии он обвинялся в том, что, «забыв свою голову», грозил копьями, «кому не сметь таких дел делать»,{143} то есть боярам и правительнице.
Двадцать девятого августа царский двор приехал из Коломенского в расположенное неподалеку дворцовое село Дьяково, где были отпразднованы именины государя Ивана Алексеевича — «праздник усекновения честные главы Крестителя Господня Иоанна». Члены царской семьи слушали литургию в дьяковской церкви Иоанна Предтечи, «а за ними, великими государями, бояре и окольничие, и думные, и ближние люди были в золотых кафтанах». По окончании литургии Софья и цари в сопровождении придворных вернулись в Коломенское, где Иван Алексеевич в своих апартаментах жаловал именинными пирогами бояр, окольничих, стольников, стряпчих и приказных дьяков.{144}
Ко дню тезоименитства царя Ивана Софья решила затребовать из Москвы Стремянной полк, который всегда отличался наибольшей верностью государям. Хованский получил соответствующее распоряжение, но вместо этого вознамерился командировать названный полк в Киев. Только после нескольких напоминаний стрельцы были отправлены из Москвы в «государев поход».
Вслед за тем князь Иван Андреевич снова проявил своеволие. 1 сентября в столице торжественно праздновался Новый год; цари и правительница воздержались от поездки в Москву и приказали быть «у действия Нового лета» Хованскому как главе временной столичной администрации. Но князь отказался участвовать в торжествах в отсутствие государей и послал вместо себя только одного окольничего Кирилла Хлопова. Тем самым князь дал повод для обвинения в том, что «своим непослушанием и гордостию высокою то действо опорочил и святейшему патриарху досаду учинил и от всех народов привел в зазор».{145}
На следующий день в Коломенском на воротах царского дворца обнаружилось «прилепленное» письмо с указанием адресата: «Вручить государыне царевне Софии Алексеевне не роспечатав». Нашедший его стрелецкий полковник Акинфий Данилов поспешил отнести подметное послание правительнице. Оказалось, что это «извет», то есть донос на Ивана Андреевича и его сына Андрея. Московский стрелец и двое посадских людей, пожелавшие остаться неизвестными, сообщали о страшном заговоре: Хованские якобы пригласили «на нынешних неделях» к себе в дом «девяти человек пехотного чина да пяти человек посацких людей» и призывали их подстрекать «свою братью» на новое восстание, чтобы «царский корень известь», объявить царей Ивана и Петра «еретическими детьми» и убить обоих вместе с царицей Натальей Кирилловной, царевной Софьей Алексеевной, патриархом Иоакимом и всеми церковными властями. На одной царевне якобы предполагалось женить князя Андрея, а остальных постричь в монахини и разослать в дальние обители. Кроме того, решено было «бояр побить Одоевских троих, Черкасских двоих, Голицыных троих, Ивана Михайловича Милославского, Шереметевых двоих и иных многих людей из бояр, из дворян и из гостей за то, что будто они старую веру не любят, а новую заводят». Хованским приписывались планы организации народного восстания в масштабах всей страны: их агенты будто бы должны были «смущать» население, «чтоб в городах посацкие люди побили воевод и приказных людей, а крестьян научать, чтоб побили бояр своих и холопий боярских». Когда «государство замутится», в Москве можно было бы избрать царем Ивана Хованского, «а патриарха и властей поставить, кого изберут народом, которые бы старые книги любили». Как видим, Хованские выставлялись в доносе вождями всероссийской старообрядческой революции. Так неосторожные заигрывания Ивана Андреевича с раскольниками были раздуты до размеров государственного заговора.
Поддельность «изветного письма» отмечалась уже современниками событий. Андрей Матвеев полагал, что донос «был сложен из природной политики… боярина Милославского и сообщников его».{146} Солдат Московского выборного полка Родиона Жданова Иван Алексеев не побоялся перед строем назвать извет на Хованских «воровскою и лживою грамотою».{147}
Историки также отмечали безусловную недостоверность этого документа. Н. Г. Устрялов писал: «Извет нелепый, вымышленный, как свидетельствует современник, боярином Милославским, в бессильной злобе к ненавистному сопернику; едва ли верила ему и Софья… Царевна притворилась, однакож, устрашенною открытием заговора ужасного…» М. П. Погодин отмечал, «что это подметное письмо (средство самое обыкновенное в то время) свидетельствует гораздо более против царевны Софьи, чем против Хованских». Правительница сохраняла донос в строжайшей тайне вплоть до самого дня их казни, она не приняла никаких мер к расследованию этого дела. «Если ж надо было выдумывать письмо, то, значит, никаких наличных доказательств не было, — справедливо утверждает историк. — Письмо нужно было, чтоб иметь после предлог лишний для обвинения и смертного приговора».