Сам факт прибытия в лагерь под Троицей осторожного датского посла, выехавшего в Россию еще весной 1682 года, но решившего переждать опасные московские события сначала в Гамбурге, а затем в Смоленске, свидетельствует, что ситуация, по его мнению, уже стабилизировалась. 19 октября фон Горн «был удостоен своей первой аудиенции, в ходе которой были почти все обычные церемонии». В донесении королю Кристиану V от 23 октября (2 ноября) посол сообщает: «Оба их царских величества приняли мои документы в собственные руки и милостиво позволили мне сидеть в их присутствии». Софья не могла присутствовать на этой аудиенции, чтобы не нарушить правила дипломатического этикета. Зато ее участие в следующем мероприятии отражено в донесении фон Горна достаточно определенно.
В субботу 21 октября датский посол был приглашен «на конференцию» (переговоры) руководителем Посольского приказа князем Василием Васильевичем Голицыным. В конференции участвовали также думный дьяк Емельян Украинцев и «два подканцлера», то есть дьяки Посольского приказа. Датский дипломат сделал весьма важное замечание: «Со времени последней конференции старшая принцесса София Алексеевна в общем-то всем управляет, хоть и находится в тени» [буквально: «за черным занавесом»]. А. П. Богданов трактует его во вступительной статье к публикации этого документа следующим образом: «Софья, осуществлявшая уже в октябре 1682 г. функции правительницы, делала это втайне…»{173} Однако думается, что выполненный В. Е. Возгриным перевод документа не совсем точен: датский посол сообщает о «черном занавесе» не в переносном, а в прямом смысле. Таким образом, Софья, находясь за ширмой, участвовала в переговорах и каким-то способом по ходу дела давала указания руководителям Посольского приказа.
Что же касается функций правительницы, то Софья в это время уже никак не могла осуществлять их «втайне» и «находясь в тени». Первый известный документ приказного делопроизводства, неопровержимо свидетельствующий о признании властных полномочий царевны, датирован 24 октября. Это помета дьяка Е. И. Украинцева на деле о выдаче жалованья отправляемым в иностранные государства послам и гонцам: «191-го (7191, то есть 1682. — В. Н.) года октября 24 д[ня] великие государи и великая государыня царевна и великая княжна София Алексеевна, слушав сей выписки в своем государском Троецком походе комнате указали подьячему Кондрату Никитину для Свейской (шведской. — В. Н.) посылки дать своего великих государей жалованья 100 руб.».{174}
Тем не менее Софья по-прежнему была правительницей фактически, а не юридически. Мнение А. С. Лаврова, что «Акт» об установлении регентства Софьи Алексеевны мог быть утвержден в октябре — декабре 1682 года,{175} представляется малооправданным. Как было показано выше, более обоснованна версия А. П. Богданова о составлении «Акта» не ранее 1687 года. Однако отсутствие официально утвержденных властных полномочий не мешало Софье исполнять обязанности регентши по праву единственного члена царской семьи, обладающего достаточными знаниями и способностями для выполнения этой нелегкой задачи.
Окончательно уверившись в победе над мятежниками, 25 октября правительница приняла указ о пожаловании служилых людей, участвовавших в «государевом походе». Боярин и дворовый воевода князь В. В. Голицын получил самую большую прибавку к окладу — 150 рублей и 300 четвертей земли из поместий в вотчину. Прочим боярам дано было по 100 рублей и 250 четвертей, окольничим — по 70 рублей и 150 четвертей, думному генералу Аггею Шепелеву — 65 рублей и 140 четвертей, думным дворянам — по 60 рублей и 125 четвертей, думным дьякам — по 50 рублей и 115 четвертей, комнатным стольникам — по 7 рублей и 70 четвертей в поместье. Стольникам, полковникам, стряпчим, дворянам московским, дьякам, жильцам, городовым дворянам, детям боярским, копейщикам и рейтарам, которые прибыли к Троицкому монастырю по 26 октября, полагалось прибавить по пять рублей денежного жалованья и по 50 четвертей поместного. В тот же день был принят указ, запрещавший стрельцам ходить по Москве с оружием помимо караульной службы. Они не могли иметь при себе даже сабель, тогда как «приказным и дворовым, и конюшенного чину людям, и гостям, и дохтурам», наряду с московскими и провинциальными дворянами, разрешено было постоянно носить сабли и шпаги.{176}
Двадцать седьмого октября двор выехал из Троице-Сергиева монастыря в Москву. На следующий день стрельцы полка Леонтия Ермолова подали Софье челобитную об уничтожении «столпа» на Красной площади, а днем позже такие же просьбы поступили от расквартированных в Москве «надворные пехоты пятидесятников и десятников и рядовых всех полков». Стрельцы утверждали, что обелиск был возведен «по умыслу вора и раскольщика Алешки Юдина с товарыщи», которым потакали «ко всякому дурну» бояре князья Иван и Андрей Хованские. Челобитчики признавали: «…той столп на Красной площади учинен в вашем великих государей царствующем граде не к лицу». Особенно неуместен был помещенный там текст жалованной грамоты, прославлявший грех «побиения» бояр и думных людей как подвиг в защиту государей: «…чтут многих государств иноземцы всяких чинов люди, и в иных де государствах о том поносно». Стрельцы просили у Софьи и царей «милости, чтоб они, великие государи, пожаловали их, велели в царствующем граде Москве в Китае на Красной площади каменной столп с подписью искоренить, и тому столпу не быть, чтоб в том от ыных многих государств поношения и бесчестья не было, и их бы государские неприятели о том не порадовались». 2 ноября по приказу боярина М. П. Головина команда стрельцов под руководством полковника Ермолова сломала монумент «до подошвы»; куски бутового камня и кирпичи были сложены грудой у здания Земского приказа, а жестяные листы с текстом жалованной грамоты в тот же день сожжены.{177}
Второго ноября царский двор находился уже на подступах к Москве, в дворцовом селе Алексеевском. Оттуда Софья распорядилась послать московским властям грамоту об организации торжественной встречи при въезде в столицу. С рассветом следующего дня стольники, стряпчие, дворяне московские, жильцы, приказные люди, гости и купцы из всех слобод должны были явиться под Алексеевское и выстроиться вдоль Московской дороги.
На следующий день государи въехали в столицу. Шествие открывали конные стрельцы Стремянного полка под предводительством стольника и полковника Никиты Даниловича Глебова. За ними следовали священнослужители с крестами и дворцовые чины — постельничие и конюшенные. Потом ехали боярин князь Михаил Лыков и дьяк Разрядного приказа Еремей Полянский, «а за ними стряпчие и жильцы». В центре торжественной процессии находились цари Иван и Петр. Сразу же после них ехали князь Василий Голицын, думный дворянин Алексей Ржевский, думные дьяки Емельян Украинцев и Федор Шакловитый, а вслед за ними стольники. Далее следовали «великие государыни царицы и благородные великие государыни царевны». Шествие замыкали думный генерал Аггей Шепелев, дьяк Любим Домнин и отряд московских дворян. Как видим, в этой разрядной записи имя Софьи не упоминается; она, казалось бы, ничем не выделяется из числа «благородных великих государынь царевен». Вероятно, правительница еще не решилась подчеркнуть в официальном документе свою значимость в системе государственной власти.
Зато в записках современников мы видим иные акценты. Окольничий Иван Желябужский сообщает, что «великие государи, и благоверная царица Наталия Кирилловна, и сестра их, великих государей, великая государыня, благоверная царица и великая княжна София Алексеевна изволили пойтить из Троицы из Сергиева монастыря к Москве со всеми палатными людьми, также и со всеми ратными людьми».{178} Желябужский именует Софью не царевной, а царицей, и эта оговорка, скорее всего, не случайна — она отражает реальное положение правительницы. Вместе с тем вдовствующая царица Наталья как мать царя Петра упоминается в тексте перед падчерицей. Это не только соответствует порядку перечисления членов царской семьи по старшинству, но и отчасти отражает тогдашнюю своеобразную ситуацию в правящих верхах: Наталья Кирилловна официально имела больше прав на регентство, чем Софья, всего лишь четвертая по старшинству сестра царя Ивана. Только ее энергия и способности позволили ей оказаться на вершине власти, но это положение никогда не было достаточно устойчивым.
Глава третья«В ПРЕДЕЛАХ БОГОХРАНИМОЙ ДЕРЖАВЫ»
«Смуту забвению предать!»
После подавления восстания репрессии в отношении стрельцов носили ограниченный характер. 14 октября 1682 года по указу великих государей на Красной площади были казнены стрельцы Клим Бархат и Абросим Савельев, первый — «за ево воровство и за смертное убивство», второй — «за многие непристойные слова и за смуту».{179}
В ноябре полкам надворной пехоты были выданы новые жалованные грамоты, в которых подробно излагалась официальная версия событий майского восстания. Возникновение стрелецкого бунта объяснялось «злохитростным умышлением» Хованских и их «единомышленников, воров и раскольников святыя Церкви ругателей Алешки Юдина с товарыщи», которые были казнены 17 сентября «за то их многое воровство и за измену, и за возмущение в народе, и на наше, великих государей, здоровье и на державу нашу злой умысл, и за подъисканье над Московским государством». На основании повинных челобитных стрельцов и солдат правительство снова объявляло о прощении их преступлений, запрещало называть их «изменниками и бунтовщиками и грабителями» и обещало, что их не будут казнить и ссылать без царского указа и наказывать «без подлинного розыску». Особо подчеркивалось, что стрельцы будут получать жалованье «сполна без вычета и безволокитно и от приказных людей без всяких взятков и корысти». Стрелецким полковникам было запрещено по своем