Историки сделали из этих писем категоричные выводы. А. Г. Брикнер отметил: «достоверно известно», что «Софья страстно любила» князя Василия Голицына. «Царевна Софья, видимо, была женщиной любвеобильной, — вторит ему Н. И. Павленко. — Уже будучи в летах, она стремилась наверстать упущенное во время пребывания в тереме…»{370} Отсюда всего один шаг до грубого натурализма А. Н. Толстого, создавшего в романе «Петр Первый» незабываемую картину интимных переживаний царевны: «У Софьи раскрылись губы. Тогда душистые усы его защекотали щеки, теплые губы приблизились, прижались сильно. Софья всколыхнулась, неизъяснимое желание прошло по спине, горячей судорогой растаяло в широком тазу ее»; «Этой зимой Софья тайно вытравила плод… Ее мучила нужда скрывать любовь к Василию Васильевичу. Хотя об этом знали все до черной девки-судомойки и за последнее время вместо грешного и стыдного названия — любовник — нашлось иноземное приличное слово галант, — всё же отравно, нехорошо было, — без закона, не венчанной, не крученной, — отдавать возлюбленному свое уже немолодое тело».
Нетрудно дойти до подобного недомыслия, если читать письма Софьи вне контекста эпохи. Необходимо учитывать, что одни и те же фразы и слова могут звучать совершенно по-разному в XX–XXI веках и в XVII столетии. То, что в наше развращенное время представляется почти животной страстью, в далекую старомосковскую эпоху несло в себе искреннюю душевную «горячесть» без малейшего эротического оттенка. Да, письма Софьи со всей определенностью свидетельствуют о ее любви к Голицыну. Но это чистая, светлая, платоническая любовь, на которую способна только девушка, воспитанная на христианской литературе и на византийских нравственных образцах. Для ее характеристики можно применить греческий термин агапэ — непорочная любовь, несущая в себе божественную искру.
В отношениях Софьи и Голицына нет и не может быть ничего греховного, иначе они не позволили бы себе шутить на тему греха. «А што свет мой пишешь, штобы я помолилась, будто я верна грешная пред Богом и недостойна, однако же дерзаю надеяся на его благоутробие, аще и грешная», — пишет царевна, и за этими строками видна ее улыбка. Судя по всему, Василий Васильевич в шутливой форме «отечески поучал» свою корреспондентку, а та в ответ выражала согласие исправить свое «недостойное» поведение. Это игры не любовников, а близких друзей.
«Свет мой о Христе на веки неищетные» — это обращение Софьи к Голицыну со всей определенностью рисует картину их светлых, возвышенных отношений. Воистину странно, что историки не смогли прочесть написанное черным по белому. Может быть, мешают мифы и историографические штампы, утвердившиеся с легкой руки того же пресловутого Невилля, который экстраполировал на полувизантийский-полуазиатский мир Кремля нравы свободного и развратного Версаля.
Впрочем, был еще один иностранец, взявший на себя смелость судить об отношениях правительницы и ее фаворита. В марте 1684 года датский посланник Гильденбранд фон Горн, описывая ссору князя Василия Голицына и Ивана Милославского, сделал замечание: «Голицын без промедления усмирил свою ненависть ради слез царевны, которая без колебаний пожертвовала ему свое сердце». Комментируя это свидетельство, Пол Бушкович отмечает: «Язык письма не совсем ясен, но кажется, что Софья полюбила Голицына и он не ответил взаимностью».{371} Эта версия не кажется правдоподобной: у Василия Васильевича не хватило бы смелости «не ответить взаимностью» правительнице, от которой полностью зависели его карьера и благополучие. Любовь была обоюдной, но не плотской. Что же касается приведенной выше странной фразы Горна, вставленной в его донесение совсем не к месту, то ее лучше попросту сбросить со счета. Что мог знать о чувствах Софьи чрезмерно самонадеянный и в общем недалекий иностранец? Кто говорил с ним на эту тему? Во всяком случае, не Василий Голицын, который попросту издевался над датчанином и долго водил его за нос намеками на перспективы русско-датского союза против Швеции, заключая в это время договор со шведами.
На наш взгляд, не может быть никаких сомнений, что царевна хранила девственность по примеру византийской Пульхерии, поскольку это была основа ее политического капитала — и не только в религиозно-патриархальной России, но и, как бы ни казалось странным, на международном уровне. Политические гравюры, печатавшиеся в Голландии и прославлявшие Софью, содержали в себе перечисление присущих ей добродетелей: великодушие, благочестие, благоразумие, целомудрие, справедливость и надежда на Бога.{372} В русском варианте таких же гравюр набор даров Святого Духа был несколько иным: мудрость, целомудрие, правдолюбие, благочестие, щедрость, великодушие и чудный дар слова; однако, как видим, указание на непорочную чистоту царевны неизменно сохранялось. Константинопольский патриарх Дионисий писал Софье Алексеевне в 1686 году: «Редко самого мужа благого украшают четыре главные добродетели: теплая вера, разум, мудрость, целомудрие; ты обладаешь ими всеми… Девство сохраняешь по примеру пяти целомудренных дев, с ними же вгрядешь в радость жениха» (имеется в виду жених Небесный, то есть Христос). «О Христе Иисусе возлюбленная, от глубины сердца возжелаемая» — называл Софью константинопольский патриарх.{373}
Власть являлась для Софьи основной жизненной ценностью. По сравнению с таким мощным приоритетом мимолетные радости плотской любви были для нее неизмеримо ниже. Отказ от них царевны, воспитанной в идеалах и привычках терема и находившей образцы для подражания в монашеской аскезе, даже не воспринимался ею как жертва.
Софья любила Голицына чистой и светлой любовью, и объект ее чувств был избран достойный. Василий Васильевич был одним из самых образованных и талантливых людей своего времени.
Отношения Софьи с Голицыным и Шакловитым — это два совершенно разных мира. Младший фаворит не мог похвастаться родовитостью, образованностью и талантами, зато обладал энергией, неутомимостью, решительностью, находчивостью, управленческой хваткой. А главное — он был беззаветно предан царевне и готов ради нее на всё. Личные отношения Софьи и Шакловитого в источниках и литературе почти не рассматривались. Единственное свидетельство современника на этот счет — приведенное выше недостоверное замечание князя Бориса Куракина. Ему доверились два историка: Н. И. Павленко, увидевший в симпатии Софьи к Шакловитому еще один пример ее «любвеобильности»,{374} и А. П. Богданов. Последний попытался обрисовать этот мнимый эпизод интимной жизни правительницы: «Если страсть и присутствовала в жизни Софьи (заставляя ее во время любовной связи с Шакловитым украшать свою спальню по его вкусу), она не демонстрировалась при дворе и не проявлялась в государственной деятельности царевны».{375} Эта «страсть» действительно не проявлялась и не демонстрировалась — потому что ее не было. А украшение спальни — это всё та же пресловутая кровать, подаренная Софьей Голицыну. Таким образом, мы видим в данном случае явное недоразумение.
О плотской связи царевны и выскочки из мелкого провинциального дворянства не может быть и речи, даже если предположить такую невероятную вещь, как влюбленность Софьи в Шакловитого. Для представительницы царского дома это явилось бы слишком большим унижением. Кроме того, известно, что Шакловитый, как и Голицын, был женат и имел детей, хотя никаких конкретных данных о его семье в источниках обнаружить не удалось. Софья симпатизировала Федору Леонтьевичу, ценила его, всецело доверяла, и он платил ей горячей преданностью. Однако их отношения всегда были скорее деловыми, чем личными. Вопреки необоснованным прогнозам Куракина Шакловитому никогда не удалось бы оттеснить Голицына на второй план. Князь всегда оставался для Софьи мужчиной номер один. Но и Федор Леонтьевич тоже был очень хорош. По современным представлениям он был даже интереснее Голицына, поскольку в нем явно наличествовала харизма, которой Василий Васильевич был лишен. Государыня Софья Алексеевна умела выбирать мужчин и использовать их как в нуждах государства, так и для упрочения своей власти.
Брат и сестра
Сложные отношения между Софьей и Петром стали одной из важнейших составляющих в политических событиях восьмидесятых годов XVII века. Петр резко повзрослел после совершившейся у него на глазах кровавой вакханалии 15 мая 1682 года. Его изначально подвижной психике был нанесен серьезный ущерб. Часто повторяющиеся нервные тики, припадки эпилепсии, вспышки немотивированного гнева, проявления болезненной изощренной жестокости — эти и другие признаки патологии личности великого реформатора во многом берут начало в ужасах стрелецкого бунта. Матери и дядьям Петра, очевидно, не составило большого труда настроить мальчика против ненавистной им Софьи, узурпировавшей, по их мнению, власть. Судя по донесениям и запискам иностранных дипломатов, уже с конца мая 1682 года противники правительницы усердно распространяли легенду о ее руководящей роли в заговоре, который привел к стрелецкому мятежу.
С самого начала регентства Софьи Алексеевны сторонники Петра обвиняли ее в намерении погубить младшего брата. Во время пребывания двора в Воздвиженском среди ночи внезапно загорелись деревянные хоромы Натальи Кирилловны и Петра, который в то время болел и лежал в постели в горячке. Слуги едва успели вынести мальчика из полыхающего здания. «И причитали, — пишет князь Борис Куракин, — что тот пожар нарочно учинен от царевны Софьи Алексеевны, дабы брата своего, царя Петра Алексеевича, умертвить и сесть ей на царство». Предположение это, порожденное убежденностью окружения молодого государя в злодейских замыслах его сестры, ничем не подтверждено.