«Неужели же? Неужели весь этот ужас как-то связан с тем, что я взялась за розыски деда? — часто думала Тася, глядя в окно, тонувшее в сигаретном дыму. — Но почему? Почему…»
Они попали в беду. И помощи ждать было неоткуда. И время застыло над ними душным пологом, непроглядное, как заболоченная вода.
Глава 2ЦЫГАНКА
Анастасия Сергеевна Пронина — Элина мама — родилась в Москве в начале шестидесятых. Ее родители, люди милые и домашние, всю жизнь тихо-спокойно прослужили в советских учреждениях, думать не думая ни о вольности, ни о протестах. Им и так было хорошо! Но дочка Тася невесть от кого из предков переняла непокорную, диковатую жажду свободы. Все её упрямое существо требовало чего-то особенного — незнакомого уклада, отвергающего жизнь по накатанной колее.
Всю свою юность она готовилась поступить в театральный, занималась в хореографической студии дворца «Серп и молот», брала уроки у когда-то известной, а теперь одинокой и всеми позабытой актрисы — та обучала Тасю основам сценической речи и актерского мастерства. Старая актриса уверяла, что у её ученицы несомненный дар — стоило только взглянуть в сияющие распахнутые глаза цвета влажных каштанов, услышать звонкий заразительный смех, чтобы понять: у этой девушки дар Божий, ей многое дано и остается только уповать на удачу, а остальное приложится.
Однако, удача Тасе не улыбнулась. В театральный с первой попытки её не приняли — по конкурсу не прошла и… обиделась. На комиссию, на судьбу, на родителей, которые ни к театру, ни вообще к искусству отношения не имели… Не было у них нужных знакомств, не было связей, без которых в этот мир избранных не пускают. Посторонним вход воспрещен!
И вот этак-то сгоряча и назло себе в тот раз топнув ножкой перечеркнула она — как отрезала давнюю свою мечту. Мол, раз не вышло значит поделом тебе и точка!
Вот такая она была. Бескомпромиссная. Гневливая. Норовистая. Либо либо… Пан или пропал!
В глазах её порой такие бездны проглядывали, что лучше бы тогда никому в них и не заглядывать… Ей самой иной раз казалось, что этот исступленный огонь может сжечь её изнутри. Душу спалить… Дотла!
Спалить — не спалил, но подпалил — это точно! Ее прозвали цыганкой за мрачное огненное сверканье в глазах, за загадку какую-то, которая явно угадывалась в ней…
Густая копна волос вьется по ветру, что конская грива, все движенья порывистые, хотя и не резкие — все же гармоничное женственное начало преобладало в ней. И бывало вдруг обернется она, — смуглая, статная, откинув за спину гриву вьющихся медных волос, отсверкивающих на солнце, и взгляд исподлобья внезапно пронзит насквозь, а губы чуть улыбаются…
«Тебя, Тася, точно светом нездешним в ночи обожгло!» — сказал как-то ей один однокурсник, немного в неё влюбленный. Немного — потому что побаивался её. Не по росту ей был, приближаться не смел… И добавил еще, спрятав взгляд: «Может, это свет звезды. А может… царица Тамара, которую Демон любил, память об этой любви тебе в душу вложила…»
И как сказал — больше ни разу и не подходил к ней.
А вот Элин папа не побоялся! Это было, когда Анастасия, переболев и смирившись, поступила в педагогический. Русский язык и литература. На курсе она была заводилой. Вместе с нею компания друзей-приятелей направилась как-то на Юго-Запад Москвы, где в неприметном подвальчике ютилась театральная студия, ставшая впоследствии знаменитой. Но это придет потом популярность, толпа, жаждущая прорваться на премьеру… А тогда было так: пришли четверо и сказали: «Здрас-сьте, мы играть хотим!» Им ответили: «Какие проблемы? Хотите — вперед!»
Лекции перемежались с репетициями и спектаклями. Днями и ночами пропадала Тася на Юго-Западной. Родители сетовали, что стали потихоньку подзабывать как звучит её голос… И на одном из спектаклей увидел её молодой, подающий надежды физик Коля Корецкий. Увидел — и все! Сгорел! Влюбился без памяти. А когда Тася забеременела, — страстный его напор её подкупил, — поженились. Обычная, вроде, история.
Когда родилась Эля, пришлось Тасе оставить студию. Тасина бабушка мамина мама, Антонина Петровна, переехала к дочери, а квартиру свою в одном из переулочков близ Чистых прудов отдала внучке. Пускай молодые живут, да радуются! И они стали жить. И родилась у молодых дочка Елена, которую бабушки с дедом называли Аленушкой, а мама с папой — Элей.
Элька росла резвая, тонкая — в мать. Только была она мягче, тише, задумчивей. С раннего детства манил её сокровенный мир, в который никому, кроме неё самой, хода не было.
А глаза были такие же удивленные, огромные, привораживающие как у матери. Только были они светлей. Гораздо светлей… Золото в них отблескивало густой прозеленью, точно искры далекого костра посверкивали сквозь чащу.
После выпуска Тасю распределили в одну из московских школ. Самую обыкновенную. Она, как могла, старалась оживить и разнообразить программу, рассказывала о судьбах поэтов, о том, что за избранничество и дар слова им, как правило, приходилось платить, и дорого. Очень дорого. Часто — жизнью…
Она таскала своих учеников по музеям, устраивала поэтические вечера, иной раз прямо под открытым небом — где-нибудь на бульваре или «на Патриках», возила в Загорск, в Сергиеву Лавру… Часто сиживали они с классом за необъятным раздвижным овальным столом в бабушкиной, — а теперь её, Тасиной, квартире, уплетали пирожки, винегрет, сладкий-сладкий рулет с маком — струдель, который она выучилась печь у бабушки Тони. Ученики её обожали. Мальчишки тайно влюблялись…
Коле это не слишком мешало — он был всерьез увлечен наукой и не раз уверял Тасю, что ей предстоит стать женой Нобелевского лауреата! А вот коллеги… Их Тасина пылкость весьма и весьма раздражала. И что за идол такой — эта Корецкая А.П.?! Выскочка, девчонка, соплюшка! Опять же обычная история… Вскоре они всем дружным коллективом Тасю так обломали, что и вечерние прогулки по гудящей Москве, и чаепития за овальным столом все стало ей в тягость. Заклевали так, что пришлось сменить школу. И пошло, и поехало…
В ней зрел протест, а ненависть к обывателям разряжалась в домашних скандалах. От обиды и боли ей и муж-то казался порой слишком «пресным», слишком рутинною — жизнь. Она начала корить всех домашних и даже маленькую Элю за то, что эта самая жизнь с упорством ломовика вгоняла её в накатанную колею…
И все же… Какой теплотой были согреты иные вечера, когда Тася с дочуркой укрывались в детской и читали, читали… Эля самозабвенно полюбила «Властелина колец» Толкиена. Да и Тася, читая ей всю трилогию вслух, получала настоящее удовольствие. Из вечера в вечер — перед сном, когда по стене детской бродили тени и дом готовился к великому таинству погружения в ночь.
Тогда жизнь становилась полною тайного смысла, крепло их доверие друг к другу — тончайшая связь, которую не наладить, если нет между близкими по крови близости духа…
Из этого девичьего сродства, обогретого вечерами за книжкой, Николай мало-помалу стал выпадать. Его все больше раздражала манера «женщин», как он называл Анастасию с Еленой, обособляться и делать вид, что только им открылась тропинка к постижению высшего сокровенного смысла. Он понимал: хоть жизнь и опалила Тасины крылышки, но все же она не сдалась. Нет! Только стала более замкнутой, отужденной от всего и вся, кроме Эли.
Тут подкрались девяностые. Перестройка. Инфляция. Жить стало не на что. И Николай подался в коммерцию.
Года два мотался челноком — Польша, Турция… Потом завел киоск на Смоленке. Дальше — больше: взял у приятеля в долг под проценты довольно крупную сумму и открыл магазин. Все как надо оформил, с властями потолковал — власти им остались довольны… Видно, щедрость проявил — не поскупился. Хотя, попробуй-ка поскупись с префектурой! Закупил огромную партию товара, продавцов нанял, менеджера. Деловым человеком себя почувствовал. И соответственно — купил часы «Роллекс» и «Форд». Правда не новый, но с виду вполне «крутой».
Тася морщилась — вся эта мужнина кутерьма с первых дней стала ей ненавистна. Однако, терпела: муж семью кормит! Только совсем замкнулась мрачная стала, подавленная. И в комнатке у неё появился деревянный бар на колесиках.
Тут оказалось, что она вновь беременна. И как узнала, пританцовывать начала, песни петь, стоя у плиты. И все веселей они с Элей перемигивались за столом, все тесней вечерами прижимались друг к другу, перечитывая трилогию Толкиена. Бар был задвинут в чулан.
Работу она оставила с легкостью — долго упрашивать не пришлось… Днем принялась вышивать крестиком, говорила, смеясь, что когда подрастет Элькин братик или сестричка и прочтет ей наизусть «Сказку о мертвой царевне» Пушкина, — вот тогда работа её будет закончена. А сюжет вышивки — домик с башенкой, мезонином и открытой верандой, окруженный цветущим садом, — этот дом воплотится. Появится наяву. Дом, в котором сбываются мечты…
Вышивать Тася научилась у бабушки. Она вообще многое от неё переняла: и мечтательную задумчивость, и умение общаться с детьми как с взрослыми без сюсюканья и снисходительности. На равных. И ещё одному научила её бабушка Тоня — разговорам с живой природой. Тася, когда оказывалась в лесу, обязательно убегала от своих спутников, пряталась в самой чаще и говорила с деревьями. С цветами, с травой — со всем, что дышало и радовалось вместе с ней. Это был её мир. Мир, в который она не желала впускать никого…
Тася успела вышить крылатого ангела в правом верхнем углу будущей картины, когда родился Семен. Голубоглазый улыбчивый Сенечка. И девятилетняя Эля с недетским рвением принялась помогать маме выхаживать крохотного братишку. Куклы были заброшены — не выдержали конкуренции! Эля через два месяца уже самостоятельно купала ребенка, а потом подолгу носила его на руках, вглядываясь в глаза и вдыхая теплый и сладкий запах младенческой кожицы. Ей казалось, что небеса вот-вот раскроют ей свою тайну, светящуюся в этих родных глазах. Она знала: брат пришел к ним из мира иного, небесного, и в глазах его какое-то время ещё будет светиться этот нездешний свет.