За сестрицами тетки-царевны пожаловали.
Ирина Михайловна, старый порядок во всем соблюдая, и близко к окошку не подошла. Поодаль села, но тотчас же зрительную трубку на площадь навела. Татьяна с Анной Михайловной у самого окошка пристроились. Присесть не успели, как обе, словно сговорившись, ухватились за шнуры занавесные.
— Позадернуть бы малость. Как бы нас, царевен, спаси бог, с площади не увидали!
И только они это сказали, на колокольне Ивана Великого в царь-колокол, весом на семь тысяч пудов, ударили. Затряслись оконницы от звона богатырского, вздрогнули царевны, шнурочек из рук выпустили и сами того не заметили.
Гулом загудели все кремлевские и московские колокола.
— Крестный ход тронулся! — пронеслось по Грановитой.
Вплотную царевны к окошкам придвинулись. Ирина Михайловна трубку зрительную, в рукоятке посоха вставленную, к глазам приблизила.
— Царица идет! — оповестила на всю Грановитую казначея-боярыня.
Пришлось опять от окошек оторваться.
Царицу все, стоя, низкими поклонами встретили.
Припоздала Наталья Кирилловна. С царевичем Петром, наряжая его, замешкалась, а потом перед самым выходом царевичу Ивану вдруг занедужилось. За руки его мамы едва до Грановитой довели.
Торопливо отвечая поклонами на низкие, чуть не до земли, поклоны, проходит царица к своему окошку.
— Сестрица Федосьюшка, к нам сюда пожалуй, — на всю Грановитую закричал царевич Петр.
Унимать его некогда: царь с наследником уже на площади перед патриархом стоят.
Золотятся хоругви, возносясь к безоблачному небу, сверкают алмазы на Мономаховой шапке Алексея Михайловича, переливаются на одежде его сребротканой каменья самоцветные. Вот патриарх высоко обеими руками для благословенья крест поднимает.
Принадлежности царской одежды XVII века
— Иди! Уж иди, Федосьюшка!
Почти вытолкнули младшую сестрицу царевны. Все знают Петрушеньку: не угомонится, пока по его не сделают. Усадили между двумя братцами Федосьюшку. Колокола замолкли. Патриарх царя и царевича приветствует. Духовенство, бояре царю кланяются.
Все, что глаза видят, царевны из окошек, хотя и не совсем ясно, разбирают, а что говорят на площади, того им и совсем не слышно.
Только когда те, что за кафтанами золотными, вдаль уходящей тучей темнели, свой голос подали — такой гул пошел по кремлевской площади, что и в Грановитой загудело.
— Многолетствуй, царь-государь, нынешний год и впредь идущия многия лета в род и в род и вовеки!
Поклонился царь миру, склонилась алмазами украшенная Мономахова шапка перед множеством всенародным. Опять загудели колокола, и под их звон медленно и торжественно направился царь к обедне в Благовещенский собор.
Рядом с ним шел наследник, позади царевич грузинский, царевичи сибирский и касимовский, а за ними, словно из золота отлитые в своих одеждах златотканых, бояре двинулись.
Окно Грановитой палаты
И когда они прошли, и мимо окошек Грановитой потянулась темная толпа народная, поднялись со своих мест царица и царевны. Им тоже было время идти обедне. Но пошли они не в собор, а в одну из тесных тихих и безлюдных верховых церквей, предназначенных для молений всех женщин царской семьи.
8
В Новолетье, до самых вечерен, народ во дворце толпился.
После обедни патриарх с боярами у царя обедал. Не все гладко на праздничном пиру прошло. Пока гости по местам рассаживались, два боярина чуть большой драки между собой не учинили. Ни один не захотел ниже другого за праздничный стол сесть. Пытали гости их уговаривать — не помогло. Тот, кого ниже посадить хотели, пока из силы не выбился, от всех руками и ногами вовсю отбивался. Золотного кафтана своего не жалеючи, пытал под стол спускаться. Изо всех сил боярин свою честь и честь рода своего отстаивал. Только когда совсем изнемог, силе он покорился, пригрозив врагу обиды своей не забыть.
Всего один оглашенник на этот раз царский пир омрачил. В иное время шума всякого и драк куда больше бывало. Вежеством и тихими нравами бояре не славились, спор о местничестве был одним из самых лютых в тогдашней дворцовой жизни.
На славу в Новолетье царь своих гостей угостил: у стольников руки заломило от серебряных и золоченых блюд с осетрами пудовыми, с лососями, с птицей жареной. Много было гостями поедено, а выпито и того больше.
Боярыни у царицы за ее столом тоже не хуже бояр угостились. Досыта напились-наелись и гости именинные Марфы Алексеевны. Царица, по обычаю, в повалуше столы накрыть приказала. Собрались за столами этими монахини, верховые старухи-богомолицы, странницы, бахарки, убогие, калеки всякие. Сама царевна не один раз по витой узкой лестнице из своих покоев к гостям спускалась, всех калачами именинными из своих рук оделяла. Мелких калачиков, что про нищую братию на хлебном дворе заготовили, почитай что, и не хватило, а больших именинных калачей настоящих — в два аршина длиною и в четверть высотою — еще и осталось.
С каждым годом именитых гостей у Марфы Алексеевны, да и у других царевен, все меньше и меньше бывает. Милославские, по матери родичи, все дальше от Москвы отходят: кто на воеводство в дальний город давно отослан, кто в вотчине в опале живет. Ходу Милославским родня новой царицы не дает. А от новой государевой родни царевнам большого почета ждать не приходится. И Матвеев, и Нарышкины рады ко всему прицепиться, чтобы больших царевен обойти, унизить да от людских глаз заслонить.
Приспешники родни новой царицы им в угоду стараются: «Новолетье… Недосуг было к царевне заглянуть».
Недосуг! Федорушку с Натальюшкой, даром что они совсем махонькие, не обошли бы. А про царевича Петра и говорить нечего. Вся Москва на Воробьевых горах его именины справляла. У него молебны по всем церквам, и пированье, и пушки, и огни потешные. Пированье во дворце и сегодня. Пированье, да не про царевну забытую. Горько на душе именинницы от этих мыслей обидных. Лишний раз по витой узкой лесенке спускается к своим гостям Марфа Алексеевна:
— На доброе здоровьице угощайтесь, гостьи мои любезные!
А старческие голоса ей в ответ хором:
— Многолетствуй, царевна-государыня. Пошли тебе Господь милостивый здоровьица долгого, протяженного.
Вокруг стола все старые, полуслепые. Лица у всех сморщенные. Жутью на царевну пахнуло. Почти бегом по лесенке она к себе наверх припустилась.
Горят лампады перед образами, праздничными пеленами убранными. Все покои синеватой дымкой душистого ладана после заздравных молений еще затянуты. У именинницы духовенство из Вознесенского монастыря, усыпальницы всех царевен, побывало. Приходили священники с причтом и от Екатерины Великомученицы, и от Ризоположения, двух самых любимых царевной дворцовых верховых церквей.
На скамьях у Марфы Алексеевны атласные, шитые полавочники положены, у окошек такие же наоконники. Все гранатовое, царевниного цвета любимого. На столе, турского бархата скатертью накрытом, подарки именинные.
От батюшки — на летник атлас турецкий: по серебряной земле люди со щитами да с саблями, люди на слонах, барсы, луны, мечети. От мачехи — шелк, персидскими купчинами привезенный. Тетки да сестрицы чего только имениннице не надарили!
На столе — дела немецкого рукавички перстчатые, шелком брусничным в узор вязанные, и чулки цвета шафранного и запонка жемчужная. Здесь же и ларец резной, аспидом зеленым и красным расписанный, лоскут лазоревого атласа, чтобы молитвенники оболочить, и ароматник хрустальный.
Тетка Ирина Михайловна отдала имениннице одну из своих драгоценных турецких ширинок: по кисее паутинной золотом и серебром тончайший узор наведен.
Хороши подарки, а сердце не веселят.
Новолетье царевнин праздник заслонило. Не будь Новолетья, у царя-батюшки Марфа Алексеевна в этот бы день обедала, обедала бы и с батюшкой, и с братцами, и с тётками, и с сестрицами. Все близкие, любимые в этот праздник с нею были бы.
А тут батюшка с братцем старшим, царевичем наследным, к имениннице только заглянул. Недосуг им обоим, недосуг и царице. Боярынь принимать она торопилась. Царевен-девиц к столу, где все мужние жены сидят, звать не приходится.
Вот и остались они ни при чем с именинницей вместе. Пообедала каждая у себя наспех, а потом, ходами да переходами, в тайник над Золотой царицыной палатой все Алексеевны, кроме именинницы, пробрались. Захотелось им поглядеть, как у царицы боярыни пируют.
Под золочеными сводами, расписанными деревьями, виноградными кистями, диковинными цветами и птицами, сидят вдоль столов гостьи именитые, все в парче драгоценной, каменьями и жемчугами увешанные. За столом боярынь царица грузинская на самом почетном месте сидит. За столом, поближе к царице, старицы монастырские с игуменьями. Среди золота и каменьев самоцветных еще строже и темнее кажутся их черные одежды.
Между столами, гостям прислуживая, снуют малолетние стольники — дети боярские, все с ног до головы в белом. Боярыни кравчие неподвижные, строгие, чин столовый блюдя, по концам палаты дозором стоят. На своем царском месте за отдельным столом царица сидит. За нею на стене, весь в лампадах зажженных, большой образ Пречистой Девы с Младенцем, кругом него лики угодников в золотых венцах. Сама царица, прекрасная и торжественная, в короне сверкающей. Глянула на нее Евдокеюшка и громко на весь тайник ахнула:
— Царица-то!
— Красавица, что и говорить! — подхватили сестрины. — Всех за столами она краше.
— Поглядеть — не догадаешься, что у себя в Алешине и лаптях хаживала. Давно ли полы веником заметала, заходы скребла, холопкой слыла?
Все покрыла царевна Софья своим голосом грубоватым, насмешливым.
Оторопели сестрицы, переглянулись:
— Что ты, Софьюшка! Да потише ты. Замолчи, родная! — Да разве им Софьюшку унять!
— Ключницей у родича своего Нарышкина в селе Желчине из-за хлеба наша царица жила. В черевичках на босую ногу при восходе солнечном на погребицу выдавать припасы домашние бегала, за подпольем, где вина с наливками хранились, все она же доглядывала. Так мне про мачеху соседка ее родича рязанского, боярыня Остро-Саблина, рассказывала. Лапотница она!