Громкая музыка огласила покои Потешной палаты.
— Пускай бы на одном органе теперь сыграли, — предложил Федор Алексеевич, когда музыка, наконец, смолкла. У царевича хороший слух, и он сам часто поет во время службы на клиросе. Оркестр ему неприятен, но он боится обидеть Матвеева, который им заведует.
— Батюшка, пускай нам кукушечка прокукует, — попросил царевич Петр и бросился от матери к отцу.
Алексей Михайлович приказал завести старый отцовский орган. Он сам его слушал, когда был ребенком.
Взяв сына за руку, царь прошел с ним в палату, где стоял «стремент». За ними пошел и Федор Алексеевич.
Царевны проводили ушедших завистливыми взглядами: и они поглядели бы лишний разок на трубы золоченые, на решетку резную. Ноги бы поразмяли.
Труба
Нельзя. Там мастера органные.
Кукует кукушка, соловей заливается.
Не те голоса у них, что пятьдесят лет тому назад были.
Постарел «стремент». Новые куда лучше, а во дворце этот старый, из-за моря привезенный орган остается, как и был, самым любимым.
Под его соловья и кукушку все повыросли.
Вернулся к царице Алексей Михайлович, сына ей за руку передал.
Памятью прошлого от старого органа на него повеяло. Детство припомнилось, отец… К давно миновавшему потянулась душа. Про деянья славные стародавние приказал царь своим старцам петь.
Ковылем-травой прикачнулись друг к другу седовласые головы. Перемолвились между собою богомольцы верховые.
Жуком, нежданно в палату залетевшим, густой звук домры дедовской пробасил и умолк. Словно кто заговорившие струны сразу оборвал, чтобы не глушили они голосов старческих:
Как у ласкова князя Володимира
Было пированье — почестный пир,
Было столованье — почестный стол
На все князи и бояре
И сильные могучие богатыри.
Будет день в половину дня,
Будет стол во полустоле.
Богатыри прирасхвастались
Молодецкою удалью:
Алешенька Попович — что бороться горазд,
А Добрыня Никитич — что гораздей его,
А Дунай, сын Иванович, — что из лука стрелять…
Снова домра звуком басистым в песню ворвалась, но голоса человечьего уже не осилила. Славное время богатырское не хуже вина старого, драгоценного старцам силы придало. С каждым словом голоса их все мощнее звучат. И когда дошли до корабля Сокола, громче уже не смолкавшей домры на все палаты потешные, раздались слова:
По морю, по морю, по морю синему,
По синему, по Хвалынскому
Плавал Сокол-корабль ровно тридцать лет.
А на якорях тот корабль не стаивал,
У крутых зеленых берегов не бывал,
Церквей и монастырей не видывал,
Колокольного звона не слыхивал.
Хорошо Сокол-корабль изукрашен был:
Бока сведены по-звериному,
А нос да корма по-змеиному,
Кормою владеет млад Полкан-богатырь,
А всем кораблем Илья Муромец.
Песен, что от начала Руси певались, все заслушались и еще бы слушали, да Петр-царевич по малолетству своему на месте не усидел.
— Куколок поглядеть хочу, — начал он тихо. — Куколок поглядеть, — громче и настойчивее повторил он.
Пытала мать сынка уговаривать, по кудрявой головке его гладила.
— Обожди малость, — шептала. — Вот… скоро уже.
Но царевич свое заладил:
— Хочу куколок!
Прислушался к сыну Алексей Михайлович, разобрал, о чем просит мальчик, и, выждав песни завершения, сам предложил на кукольную комедию поглядеть.
Вмиг Петрушенька рядом с батюшкой оказался.
— Идем скорее! — нетерпеливо звал он отца, ухватив его за руку.
Засмеялся государь, поднялся с места и встретился взглядом с просящими глазами своих Алексеевн.
Ко всем был жалостлив царь, а тут перед ним еще и дочери родные, наполовину сироты.
— Сергеич, накажи комедиантам наготове быть, — обратился он к Матвееву. — Царевны на куколок поглядят.
Как птицы разом с места снимаются, когда вдруг после ненастья долгого солнышко выглянет, так радостно и Алексеевны со стульцев разгибных поднялись.
— И мы куколок поглядим! И мы…
Смеются, щебечут, словно птицы. Высокими каблучками постукивая, из палаты, где слепцы и старики столетние, выйти торопятся. А в другой палате рядом, под самым паникадилом, что с расписного свода на золоченых цепях спустилось, стоит уже наготове кто-то весь в белом, словно из двух холщовых мешков составленный: мешок вместо туловища и вместо головы — тоже мешок. Человек внутри под мешками, но ни он царевен, ни они его не видят.
Стали все кругом комедианта, а у него из верхнего мешка Петрушка как выпрыгнет! Бубенцами трясет, костяшками щелкает, своим петрушечьим голосом выкрикивает:
— Коня лихого, люди добрые, себе на торгу поискать хочу.
Тут на голос его из того же мешка цыган выскочил.
Гусляры с гудочниками, как на заправской ярмарке, заиграли.
А цыган Петрушке кричит:
— У меня конь лихой. Торгуй!
Заторговались Петрушка с цыганом, заспорили, разодрались. Петрушка визжит, цыган кричит, гусляры с гудочниками стараются.
Привели коня. Конь — голова, ребра да хвост, а брыкается. Петрушка его со всех сторон обходит, а вскочить на него не может. Конь его и хвостом, и ногами бьет. Вот повалил. Визжит Петрушка, и царевич Петр от восхищения подвизгивает.
— За узду коня прихвати, да покрепче! — кричит. Хохот гусли и гудки глушит. Голоса петрушечьего давно не слыхать. Развеселил всех на славу Петрушка бедовый и провалился с конем и цыганом назад в тот же мешок, откуда на свет вылез, а веселья с собой не унес.
Разыгрались гудочники с гуслярами, осмелели дурки в летниках из пестрых суконных покромок, шутихи с вошвами, змеями расшитыми, медью-шумихой на киках звякнули, карлики сапожками из цветного сафьяна затопали.
Заметались, закружились потешники государские.
Сопели, дудки, жалейки к гуслям и гудкам пристали.
А Наталья Кирилловна, на Петрушеньку глазами показав, так тихонечко царю молвила:
— Сыночку нашему на покой пора бы…
— Повремени малость, Наташенька, — так же тихо, как и она сказала, ответил ей Алексей Михайлович. — Мал время спустя, все вместе из палаты пойдем. Пора и мне на покой…
— Аль тебе, государь, неможется? — сразу всполошилась царица.
— Здоров я, а душно нынче в Потешной. Долго мне здесь не высидеть.
Тревогу, от этих слов ее охватившую, Наталья Кирилловна осилила. Слова не вымолвила государыня, но после того, что от мужа услыхала, все уже скучным ей показалось. Рядом с царем она, как и прежде, выступала, но уже ничего не видела и не слышала.
Для царевича канарейку заморскую, а потом шкатулочку с музыкой заводили. А царевнам захотелось на плясунов поглядеть. Обступили отца Алексеевны.
— Сделай милость, батюшка, плясунами нас потешь. Сказывали, немчин Ян Готфрид ловко их всяким пляскам заморским выучил.
— Осмелели! Сладу нет с вами! — рассмеялся царь.
И эту вольность уже готов он был дочерям разрешить, но Наталья Кирилловна не выдержала:
— На покой, государь, ты собирался, — напомнила она. И столько тревоги и просьбы вложила царица во взгляд своих черных очей и в голос свой ласковый, что царь устоять не мог.
— До другого раза плясунов оставим… Время позднее…
Притихли Алексеевны. Только развеселились, а их опять в терем опостылевший посылают.
И все мачеха!
Не скажи она слова неладного, батюшка бы им и плясунов показал.
Жаль стало Алексею Михайловичу дочерей опечаленных.
— На этих же днях в Комедийную палату я вас, дочери мои любезные, соберу. Сергеич нам действо «Есфирь» учинить обещал.
Повеселели царевны.
— Спасибо тебе, государь-батюшка! На ласковом слове благодарствуй!
Улыбаются отцу Алексеевны, на мачеху все, кроме Федосьюшки незлобивой, косо поглядывают. Софья особенно. Поймала Наталья Кирилловна недобрый взгляд падчерицы и невольно Петрушеньку к себе притянула.
К дверям выходным царь с царицею пошли. Младший царевич с ними рядом, позади царевич-наследник, а за всеми царевны.
— Поглядим, как, по царицыну челобитью и по Мардохеину наученью, Артаксеркс Амана повесить велел, — вспоминая батюшкино обещанье об Есфири, говорит Софьюшка.
— Поглядим. Любы нам потехи комедийные. Только бы дождаться! — вполголоса переговариваются между собою на ходу сестрицы.
Утешил посулом царь дочерей, а только не скоро обещанную «комидию» им поглядеть довелось. У Матвеева все, как он говорил, поспело, но когда все уже было приготовлено к представлению — царю занедужилось. Последнее время все чаще и чаще на Алексея Михайловича даже не хворь настоящая, а какая-то непонятная тоска нападать стала. Все, слава Богу, у царя за последние годы его царствования сложилось. С войнами кровопролитными покончено, измена из государства повыведена, Стеньку Разина и того одолели. Цветущую Малороссию, землю славную и богатую, от поляков освободив, Алексей Михайлович под свою власть подвел. «Самодержцем всея Великия и Малыя и Белыя Руси» царь теперь пишется. Торговля им улучшена. Купцы и послы государские не только в земли христианские — в Турцию и Китай пробираться стали. И для внутреннего устроения великое дело царь содеял: в старых судах много всякой неправды творилось, и богатый почти всегда над бедным верх брал. Сильно сокрушало это Алексея Михайловича, и приказал он выборным из дворян и городских жителей дознаться, в чем нужда и от чего терпят. Так под его руководством и составилось «Уложение» для насаждения во всем государстве правды истинной. Богатые и бедные, холопы и бояре отныне им под один суд праведный, для всех одинаковый, подведены.
Слава о мудром царе по чужим землям прошла. Говорят иноземцы, что русский царь такой государь, какого все христианские народы себе пожелать могут.
И в дому своем у Алексея Михайловича есть на что порадоваться: добрая, умная, молодая жена-красавица, детки от нее малые, дочки-царевны от первой жены, от нее же и два царевича. Здоровьем слабоваты те, что от Милославской, зато сын от Нарышкиной всем взял. Богатырь духом и телом растет Петрушенька.