— Сказывали мне, Орюшка, что иные заточенники долгие годы света Божьего не видали, во тьме по земляным тюрьмам сидят. Полонянники тоже, из чужих земель навезенные, взаперти томятся. По женам да деткам несчастны поди, соскучились.
Строчат вощеные нитки рубахи несчастненьким. От лампады у образа Богородицы золотые лучики тянутся.
В соседнем покое храпит Дарья Силишна, мыши скребутся.
За окном ночная стража перекликается. Отбивают часы с перечасьем время ночное.
— Что это? Слышишь, Орюшка? — испуганно насторожилась царевна. — По крыше словно треснуло, — чуть слышным шепотом прибавляет она.
— То мороз баб будить принялся, чтобы печи топили, — спокойно и уверен но объясняет Орька. — Здесь-то у вас в хоромам тепло, теплее и не надо, а по деревням народ стынет. От стужи дети малые по утрам слезьми плачут. Есть такие, что без одежи, без обуви до весеннего солнышка на печи проваляются. Мы с бабушкой в ночи метельные до света дожить не чаяли.
— Лучше тебе здесь-то, поди?
— В тепле да в сытости кому худо. Хорошо живете, Работы, почитай, никакой. Сени просторные. Разгуляться есть где.
— Кабы не батюшка, я в монастырь бы пошла, Орюшка, — опустив на колени работу, неожиданно говорит Федосьюшка. В тихий ночной час душа ее сокровенных слоя не побоялась. Девочке, подобранной на большой дороге, царевна первой открылась.
У Орьки от слов нежданных сразу весь сон соскочил.
— В монастырь? — с испугом и недоверием повторила она. — В монастырь — от богатства несметного, от братцев родимых, от сестриц любимых? Терем изукрашенный, убор дорогие покинешь ли? Келья монастырская убогая. У монахинь, окромя черной одежды да черного куколя, другого наряда нет.
— За родных я денно и нощно усердной молельщицей стала бы, — словно вслух про себя думая, царевна ей говорит. — В куколе да в рясе монашеской к Богу путь ближе. От уборов дорогих тяжело плечам моим, Орюшка. Трехъярусный венец, рясы жемчужные, серьги тройчатые к земле пригнетают. А на земле, сама знаешь, страхов всяких не оберешься.
Царица в наряде невесты-цаевны, ожидающая выхода на свадебное место. На ней венец «с городы», телогрея и шубка. Перед нею боярыни-свахи
Наряд невесты: кика, убрус, ожерелье жемчужное и бобровое, шубка. Знатная боярыня в убрусе, ожерельях и шубке. Убрус.
Женские одежды XVII века
— Тебе ли, царевна, чего опасаться? Тебя ли не холят, тебя ли не берегут! Солнышко тебя не печет, ветерок тебя не обвеет.
Покачала головой Федосьюшка.
— Ничего, как есть, не понимаешь ты, Орюшка, — ласково укорила она подружку. — Бывает так, что в златотканой одежде павой выступаешь, а у самой ноги от страха подгибаются: а ну, как по вынутому следу ступаешь, а вдруг кто пеплом наговорным дорогу посыпал, в каждом уголке потайной дурной глаз видится. Есть, пить станешь — раздумаешься: кусок в горло не пойдет. Еду и питье испортить долго ли?
— А мамушка у тебя на что? Глазаста, что и говорить, Дарья Силишна.
— Бережет меня мамушка, денно и нощно стережет, — согласилась Федосьюшка, — без креста да молитвы кусочка мне проглотить не даст, да разве за всем углядишь? Злых людей много, и велика сила бесовская. А я дьявола, Орюшка, ох как боюсь! Схорониться мне от него да от людей лихих хочется. В монастыре сила бесовская не та, что в миру. В келейку, сосновым духом пропитанную, молитвами от страхов загражденную, душа просится. Келейка тихая, кругом лес…
— Возле Суздаля мы с бабушкой в таком монастыре были, — прервала царевну, вдруг вся загоревшись, Орька. — Земляники там силища! Полянка солнечная от ягод так и краснеется. А и жара же тогда стояла! Согнувшись, яго ды брать тяжело было. Прилегла это я на землю да ртом землянику и хватаю. Душисто таково. Ягода спелая, сочная.
Заблестели глаза у Федосьюшки.
— Земляники и я бы поела.
Голос у царевны совсем другой сделался. Сказала про землянику и облизнулась.
— Плохо ли! Хлебушка бы теперь пожевать, и то хорошо, — поддразнила ее Орька. — Есть что-то захотелось.
— И мне поесть хочется.
Рассмеялись полунощницы и вдруг спохватились, одна на другую испуганно руками замахали.
— Тише ты!
— И ты потише. Разбудишь.
Но Дарья Силишна храпела вовсю, и девочки успокоились.
— Ничего не поделаешь, заснем голодными, — сказала покорно и грустно Федосьюшка.
— Ну, уж нет! — возмутилась Орька. — Погоди малость. Сейчас я.
Захватив с поставца резной станок с лучиной, припасенной «для случая» мамушкой, Орька, осторожно ступая, прокралась к дверям. Через несколько времени вернулась она с узелком и, не говоря ни слова, высыпала все, что в нем было, на колени Федосьюшке.
— Чего не доела — все припрятала. Вот и пригодилось, — довольная своей догадкой, говорила Орька и совала царевне ржаные сухари, кусок коврижки, царьградкий стручок и леденцовую птичку. Впопыхах позабыла, что и стручок, и птичку попросту стащила с серебряной тарелки.
— Ночью хорошо естся, — хрустя сухарем и закусывая половиной надвое разделенного стручка, говорила Орька.
Царевна похрустывала ржаной корочкой и повторяла:
— Хорошо!
Непотушенная лучина в резном станке трепыхающим светом озаряла два улыбавшихся, одинаково довольных детских лица.
А когда Федосьюшка заснула, не черный монашеский куколь приснился ей, а полянка от солнца золотая, от земляники красная, и не Орька, а сама Федосьюшка обеими руками брала спелые ягоды, а ромашки те, что на пути к Троице-Сергию цветут, кивали ей белыми головками и повторяли:
— Любо, любо, любо!
15
Подходило Рождество.
По всем теремам, начиная с терема старшей царевны Ирины Михайловны, кончая веселыми покоями Марьюшки и Катеринушкой — все по-своему готовились к празднику.
Ирина Михайловна послала на торг пряжу, наработанную ее гюкровскими крестьянками. Вырученными деньгами царевна собиралась кормить нищую братию. Татьяна Михайловна с Анной Михайловной тоже про нищих, убогих и увечных помнили. Своих денег у них не было, и они ждали случая попросить на праздничное столованье у государя-братца, а пока коротали постные дни, угощаясь почти беспрерывно всякой снедью. Тестяных шишек, левашников, перепечей, маковников, луковников, — всего без счета с хлебного двора в терема во всякое время отпускали. Покровские бабы, на приказчика жалуясь, рыбными пирогами Ирине Михайловне челом ударили. Так царевны и пироги те все приели.
Обеду да ужину такая еда не ко времени не мешает. Пирогов гороховых, рыбных да с кашами всякими, щей, ухи, рыбы жареной, тельного, киселей, взваров из овощей, приправленных имбирем, шафраном и корицей — всего изрядно отведывалось. От такой пищи, пряностями сдобренной, жирно постным маслом приправленной, жажда томила. Квасов всяких, бражки, щей кислых, вод брусничных, черемуховых да черничных со двора Сытного в жбанах приносили.
Ирина Михайловна, одна в пище и питье строгая, по средам и пятницам, кроме воды и хлеба, ничего не принимала. Того же от сестер и племянниц требовала.
Худая, постом изможденная, часто появлялась, нежданная, в терему, где у которой-нибудь из царевен, несмотря на постные дни, собирались в гости сестрицы.
— Дьявол вас, неразумных, в сети свои улавливает, — укоряла она, посохом указывая на стол, заставлены всякими заедками. — Молению, воздержанию дни пос предназначены… Нынче в церкви одну Евдокеюшку я заприметила.
— Ты, государыня, у Рождества Богородицы обедню стояла, а мы вдвоем с Марфинькой у Ризоположения, — оправдывалась Катеринушка, наскоро вытирая ширинкой сладкие губы.
— А я, государыня Ирина Михайловна, в церкви Екатерины Великомученицы службу отстояла, — сказала Федосьюшка.
— Все мы, почитай что, каждый день в которую-нибудь из сенных церквей ходим. Не изволь гневаться, государыня. В чем другом, а в этом вины на нас нету.
Говорит Софья, как всегда, громко, уверенно и потому убедительно. Да и права она: усердно царевны по своим верховым церквам ходят.
Подобрело лицо у Ирины Михайловны, да ненадолго, В глаза ей старуха-бахарка бросилась. Как ни заслоняли сказочницу сенные девушки, разглядела ее тетка.
— Никак, постом сказки баете? Жития святых слушать надобно, примером праведных, как душу свою спасти, поучаться…
И сделалось суровым по-прежнему лицо старой царевны. Голос сердитый. Опять застучал по полу двоерожный посох из Кирилло-Белозерского монастыря. Постом царевна сменяет на него свой обычный резной, драгоценными каменьями украшенный.
Никто ей больше ответов не дает. Младшие выслушали старшую, покорно опустив головы, но только вышла за дверь старая царевна, и опять защелкали орехи, леденцы захрустели, и голос бахарки, старой беззубой старухи, подхватил сказку с того самого слова, где ее оборвал нежданный приход Ирины Михайловны:
— Хорошо в теремах изукрашено. В небе солнце — в тереме солнце, на небе месяц — в тереме месяц, на небе звезды — в тереме звезды, на небе заря — в тереме заря и вся красота поднебесная. В том терему Афросинья сидит за тридесять да за замками булатными. Буйные ветры не вихнут на нее, красное солнце лица не печет. Двери у палат-то железные, а крюки-пробои по булату — золоченые…
Что-то скучно нынче Федосьюшке от сказки любимой. Неправду она говорит. Звезды, что по теремным сводам расписаны, на звезды небесные мало похожи. Нынче ночью на Божьи звезды царевне поглядеть пришлось. Царица в Вознесенский монастырь с собою ее взяла. У гробов цариц и царевен о многолетнем здравии всей семьи государской вдвоем они помолились. Под небом звездным, по снегу хрустящему царевна прошла. От воздуха чистого, морозного с непривычки кружилась у нее голова, каждый шаг ей в радость великую был. И целый день радость та в душе ее пела, целый день Божьи звезды над ее головою дрожали. Не хотелось ей на теремные, золотом наведенные звезды глядеть.