Когда же про замки бахарка помянула, не захотела больше и сказки слушать Федосьюшка. Потихоньку, никому не сказавшись, из покоя выбралась. Хотела к себе пройти, да позадержалась в сенях у окошка. Потянуло ее на Божьи звезды взглянуть. Но звезды не увидала царевна. Словно перья лебедей белых, ветром подхваченные, кружились за окном большие снежные хлопья.
— Ты чего, не сказавшись, ушла? — раздался вдруг за Федосьюшкиной спиной Марьюшкин голос. — Жарко, душно в терему у нас, — не дожидаясь ответа, прибавила она. — На крылечке бы теперь постоять, снегом бы лицо остудить!
— Вот вы где! И мы к вам.
Подбежали к окошку сестрицы все до одной. Все на жару да на духоту теремную жаловались.
— Никак, бубенцы? — спросила, насторожившись, Катеринушка.
— Бубенцы! Бубенцы! Какие бубенцы? Откуда бубенцам быть?
Столпились у окошка царевны. Стоят. Слушают.
— Не кто другой, как молодые, перед Филипповками обвенчанные, в санях расписных по городу катаются, — догадалась Марфинька.
— Мне боярышни сказывали, что теперь самое время катаньям пришло.
— Звон-то какой… Веселье!
— Прасковья-чернавушка наша тоже, поди, так-то закатывает…
Стоят царевны. Прислушиваются. Но не слышно больше бубенцов веселых, только воет метель за окном.
16
Поднялась во дворце уборка предпраздничная. Рогож, метел, щеток, голиков, веников, крыльев гусиных, ветошек, сукна сермяжного по всем покоям, на все концы из казны разослали. Везде моют, чистят, скребут, выколачивают. В крестовых царя и царевичей дьяки осторожно и благоговейно мягкими грецкими губками обмывают мылом бесчисленные образа в серебряных и золотых окладах. Псаломщицы, что у царицы и царевен святые книги вслух читают, тоже теремные крестовые убирают. Богомазы подправляют стенную и потолочную живопись. Сенные девушки над хоромным нарядом стараются. Пересматривают праздничные полавочники и наоконники, где что оборвано — зашивают.
Не хочется и Орьке от людей отставать. Препорученную ей птичью клетку к подоконнику спустила, трет изо всей силы суконкой золоченых орлов по уголкам. Клетка из стороны в сторону шатается, водопоечки друг о дружку стукаются, из кормушек зернышки на пол сыплются, серенькие пичуги, острыми крылышками проволоку зацепляя, в страхе мечутся, а Орька знай себе трет да трет. Опомнилась, когда вдруг нежданно и пребольно за ухо ее ухватили.
Подняла голову — Дарья Силишна.
— Клетку брось! Аль оглохла? — строго, не выпуская зажатого уха, матушка приказала. — Грязи-то что кругом навела! Птицы со страха ополоумели.
— Да я, государыня-боярыня, к празднику постараться хотела, — вся красная, натягивая на голову сбившийся платок, попробовала оправдаться Орька, но от мамушкиного тумака сразу язык прикусила.
— Все, что нагрязнила, мигом убери. Со всех ног, как все уберешь, на чердак беги. Царевна там тебя спрашивает… Или нет, лучше обожди меня, вместе пойдем. Вот я ключи захвачу.
С дозволения царицы, все царевны перед праздником делают на чердаке обычный смотр отставным нарядам и белью. Сами, как всегда, рук своих не трудят: разбирают вещи боярыни с боярышнями и сенными девушками. Отобранное мамушкам передают.
Дарья Силишна не сразу с царевной пошла. Позамешкалась. Теперь Орьку торопит:
— Скорей идем. Поможешь нести. Мне и с пустыми руками спустить себя по лестнице трудно.
Громыхая тяжелой связкой ключей, боярыня-казначея на чердаке уставленные коробья, скрыни, сундуки обходит, замки отмыкает. Как птицы к зерну просыпанному, налетают на укладки девушки. Много всякого отставного добра по чердакам, кладовушкам, клетям да подклетям накоплено. Носильное платье расхожее каждая царевна у себя в терему держит, праздничные и выходные уборы возле царицыной Мастерской палаты в покое особом хранятся, а то, что поизносилось либо понаскучило, на чердаки отсылают. Наряды из тканей добротных шьются, настоящего сноса им никогда не бывает, вот и хранится все отставное до случая. Укладкам на чердаках счета нет.
В разруху московскую, когда поляки Кремль сожгли, сгорели наряды, еще от первых цариц схороненные. После чистки огневой просторны стали чердаки кремлевские, но ненадолго. С Евдокии Лукьяновны, первой царицы из дома Романовых, опять стали копиться скрыни, коробья, сундуки, ларцы большие и малые. Одних летников больше сотни Наталье Кирилловне от покойной Марии Ильиничны досталось, а телогрей да распашниц — и того больше. Носильное отобрали и в Мастерскую палату поместили, а лишнее на чердак отправили. Сюда же и выростки после царских детей, лоскутья и обрезки всякие прибирают.
— Уголышка свободного не найдешь скоро, — часто жалуется казначея-боярыня, — а все несут и несут. Изничтожить бы половину…
— Лоскут иной бросишь — слезами потом наплачешься, — отвечает ей кто-нибудь из запасливых боярынь. — Понадобится — на торгу подбирая, измаешься, а случается, что и вовсе не подберешь.
— Хвостик бобровый, что от шубки царевниной остался, прибери, боярыня, — советует которая-нибудь из бережливых мамушек.
Прибирается хвостик бобровый, а там принесли заячий лоскут. Вершок бархата от шапочки сдают.
— Ох, задавили вы меня, задавили! — стонет боярыня-казначея. Радость ей большая, что царевны хоть часть добра собрались в дело пустить.
Выбрали царевны каждая, кому что приглянулось. Для себя ничего не нашли. Все послежалось, потускнело, повыцвело, где порвано, где молью поедено, а для праздничного отдариванья, при небольшой починке сойдет. Федосьюшка на наряды и не глядит. К коробьям с бельем отставным припала царевна.
— Спрошу у царицы для полоняников, — говорит она сестрице Марфе.
— А я для нищей братии возьму.
Евдокеюшка к ним подошла. Смотрят царевны, как боярыни белье отбирают.
— А вот и мамушка идет, да и с Орей, — обрадовалась Федосьюшка. — Сюда, ко мне поспешайте! Ты, мамушка, принимай, а Оря носить станет. Побольше, мамушка, набирай.
— Федосьюшка, подь ко мне. Помоги парчовых да бархатных лоскутов выбрать: книги мне оболочить надобно.
— Иду, иду!
Подбежала к Софье Федосьюшка. Принялись сестрицы вдвоем цветные обрезки разбирать.
А Софья торопит:
— Да ты проворней, сестрица. Некогда мне всю эту рухлядь чердачную ворошить. Нынче Симеон Полоцкий ко мне придет. Новую книгу душеполезную старец составляет. «Венец веры» той книги название. Вместе с учителем мы все, им сочиненное, прочитываем.
Ушла Софья. Прискучило и другим царевнам на чердаке старье ворошить. Собрались уходить сестрицы. Катеринушка с Марьюшкой лоскутов и обрезков всяких, и шелковых, и бархатных, и парчовых, прихватили.
— Сестрицам малым куколок к празднику нарядим.
— Сами не заиграйтесь. От малых недалеко еще ушли, — подсмеялась над ними Евдокеюшка.
Опустел чердак. Взято мало, разворочено все. До следующего праздника замыкает боярыня-казначея коробья, сундуки, ларцы большие и малые. Ждут не дождутся потревоженные мыши, когда наконец все затихнет. Тогда и они за обычную работу примутся. Без мышей да без моли одним людям не под силу было бы справиться со всем тем лежалым и ненужным, что незаметно накапливается вокруг них долгими годами.
17
Из труб узорчатых над золотыми кровлями, украшенными башенками, орлами, единорогами и львами, дым валит. Но дворце все баенки затопили.
Всем от мала до велика охота перед праздником в тепло парной баенке помыться. Накануне, перед тем как топить, день целый в большие чаны липовыми бадьями воду таскали. С раннего утра в медных тазах щелок из березовой воды разводили, веники, из подгородных деревень крестьянами навезенные, в горячей воде отпаривали.
Ждут не дождутся царевны, когда их мамушки в баенку позовут. Словно на веселье, туда собираются.
У Дарьи Силишны давно весь мыльный наряд для царевны ее припасен. Из кипарисового сундука достала мама простыню полотна тверского для обтиранья, рубаху белую тонкую, чулки тафтяные на белке, чтобы царевна после жаркой баенки себе ножки не застудила. Припасено и опахальце тафтяное на случай, ежели Федосьюшка от жары сомлеет.
Все готово. Ничего не забыли, а из баенки, куда то и дело сенных девушек гоняют, день целый все один ответ:
— Обождать надобно.
То натопить не могли, а натопили — угар.
Только после вечернего кушанья попали царевны в баенку. Ступила Федосьюшка голой ногою на мелко нарубленный можжевельник, которым посыпали свинцовый пол в мовной, и всю ее словно обожгло.
Постарались бабы-мовницы. Каменку докрасна раскалили. От липового чана сорокаведерного с кипятком — пар валит. Федосьюшка на первую возле дверей лавку присела.
— Ой, не пойду. У меня, мамушка, голова слабая.
— Худо ли, что баенка жарко натоплена? Дала бы попарить себя, косточки поразмять, — попробовала, как и всегда, уговаривать Дарья Силишна. Но Федосьюшка только головой трясла.
— К нам сюда иди! — сестрицы ее закричали. А она за лавку обеими руками хватается. Туда, к каменке, к пеклу парному, она ни на шаг, даже к любимым сестрицам, не подвинется.
Привольно всем им без одежд царевниных. Шея высоким, чуть не до ушей, и тесным жемчужным ожерельем не сдавлена, тяжелые вошвы златотканые рук не оттягивают; высокие трехвершковые каблуки ступню не подпирают. По душистому, мелко нарубленному можжевельнику, кипятком до мягкости размоченному, босые ноги опасливо ступают.
— Ай, колко. Вот упаду!
Смеются, визжат, друг друга подталкивают сестрицы.
Уселись на холщовых подушках, набитых травами душистыми, и мамушкам головы подставили. Торопят туго сплетенные, словно кованые, косы расплетать.
— Ах и хорошо же! — с облегчением говорит Марфинька и встряхивает густыми, длинными, ниже колен волосами. — У меня на висках от тугой косы припухло.
— И у меня болит.
— Глянь-ка, мамушка, каково ты мне волосы убираешь, — с укором сказала Катеринушка и, ухватив маму за руку, провела ее пальцами по своему вспухшему виску.