— Умудрит же Господь! — умилилась старушка. — Девиц, чтение разумеющих, и то с огнем поискать, а царевна и писание одолела. Чудо чудное, диво дивное!
— Красавицами да разумницами наделил Господь царя-батюшку.
Перешептываются между собою старухи и монахини, хороводницы тем временем в шумном хороводе «заиньку» ловят. Заинька — Орька. К празднику ей сшили сарафан из крашенины лазоревой, оторочили мишурным серебряным кружевом, оловянными пуговицами украсили. Стоит Орька среди круга из девичьих, плотно сомкнутых рук, зоркими глазами лазейку себе выглядывает, а сама, песне послушная, перебирает ногами, для праздника в чеботки сафьяновые обутыми.
Заинька серенький, попляши,
Горностаинька беленький, поскачи…
Вспомнилось Орьке, как она в Гречулях по зеленой мураве босыми ногами отплясывала. В чеботках красных на полу кирпича дубового еще ловчее. Тогда на нее свои, деревенские, дивовались. Теперь пускай царевны, боярыни да боярышни поглядят. Заиграли у Орьки все жилочки, заплясали все косточки. Над головою, алой повязкой украшенной, ширинкой узорчатой высоко она взмахнула и по кругу, пестрыми девичьими уборами расцвеченному, павой поплыла.
Царевны к самому кругу придвинулись, за ними боярыни, боярышни.
— Ну и плясунья! Вот так заинька! Ах ты, горностаинька!
Слышит Орька, как ее хвалят, сама чует, что ладно у нее выходит, и еще пуще старается.
— Ох, да и кто же это так здорово пляшет?
— Царевны Федосьи Алексеевны девчонка…
— Орька-девчонка! Неужто она?
— Вот так плясунья!
— Крепче за рукав прихвати меня, Марьюшка, — просит сестрицу Катеринушка, — не то сама я в круг прорвусь. Запляшу!
— А я за тобою.
— Нам, царевнам, на людях и петь, и плясать строго настрого заказано…
В самую пору поняла Евдокеюшкина мамушка, что время заправить игру так, как ей идти полагается. Шепнула старшей песеннице, и напев из плясового сразу перешел в жалостный:
Некуда заиньке выскочити,
Некуда серому выпрыгнути…
Соболем Орька через девичий круг перемахнула. Взвизгнули зазевавшиеся девушки, руки уронили, в сторону ускакавшего зайки поглядеть обернулись и еще громче завизжали, увидев, как горностайка с расскока прямо на царя с царицею налетел. Хорошо, что Артамон Сергеевич поспел вовремя девчонку за плечи ухватить: без него она бы кого-нибудь с ног сшибла.
У Орьки от страха словно сразу черным глаза занавесило. Крылечко резное на проезжей богомольной дороге в памяти встало, пряничные рыбки на ступеньках, безумный бег по меже во ржи созревшей.
«Теперь куда броситься? И что будет? Что будет?»
Замирая от страха, Орька приподняла опущенную голову и увидала над собою ласково улыбающееся лицо Алексея Михайловича.
— Это кто же такая будет? — спросил царь.
— Царевны Федосьи Алексеевны девчонка…
В миг единый умелые боярыни прыткую девчонку собою заслонили и к стене отодвинули. По свободному проходу царевны батюшке навстречу заспешили.
— На ваше девичье веселье поглядеть захотел, — сказал царь.
Бесшумно и ловко сенные девушки обитые бархатом кресла царю и царице поставили. Царевны-тетки из своих покоев в сени пожаловали. Анна Михайловна с Татьяной Михайловной, кабы их воля была, давно бы к племянницам вышли, да царевна Ирина их без себя не отпускала. Заждались обе Михайловны, в большой наряд принаряженные, пока оповестила их старшая, что идти время.
Ирине Михайловне рядом с царем кресло поставили. Анна с Татьяной возле царицы сели.
— Что это братцы на веселье наше девичье и поглядеть не хотят? — удивляются царевны.
— Братцы с гор кататься ушли, — им царь отвечает. — Повеселее это будет, чем в сенях забавляться.
Пошутить хотел Алексей Михайлович, но шутка не к месту пришлась. Сам первый он это понял, и не по себе ему стало. Затворниц, дочерей и сестер, он всегда жалел, находил, что время им всем побольше свободы дать, но ломка старых порядков пугала его. «С Ириной одной горя натерпишься. Да и с народом не сразу справишься», — так рассуждал он, вспоминая, сколько ропота было, когда Наталья Кирилловна по Москве в открытой колымаге проехала. Нет, не ему, мягкосердому и жизнью уже утомленному, старый порядок рушить. Другой, покрепче его, за это дело примется.
— Батюшка, дозволь и нам на санках!
Кто, кроме Софьюшки, такие слова выговорит?
Она начала, а за нею и все:
— С гор скатных, батюшка, дозволь покататься!
Ряженые царя выручили. Веселой гурьбой, с бубенцами, сопелями, дудками в сени ввалились. Здесь и поводырь, и коза, и медведь с медвежонком. За ними скоморохов толпа. Заплясала коза, затопотали, зарявкали медведи, оглушили скоморохи музыкой своей скоморошьей.
— Ряженые-то кто? В девичий терем поводыря да скоморохов кто пропустил?
Волнуются мамы. Заметались боярыни верховые. Одна к Матвееву сунулась:
— Гнать либо не гнать? Ума не приложим. Присоветуй, что делать, боярин?
А Матвеев боярыне:
— Гони!
Напустились мамы на ряженых. Ряженые от мамушек хоронятся. Медвежонок так по полу и катается, по-звериному рявкает, всех за ноги хватает, от мамушек увертывается. Рады царевны шуму-гаму нежданному. Давно разобрали они, что поводырь — братец Федор Алексеевич, что медведь — Иванушка, скоморохи — их же шутихи с карлицами наряженные. Медвежонок кто — разобрать не могут. Ухватила его Катеринушка, а он ее да зубами. Ахнула царевна медвежонка и выпустила.
— Да уж не Петрушенька ли медвежонок-то?
— Петрушенька наш давно в постельке своей под пологом спущенным почивает, — ответила, улыбаясь, Наталья Кирилловна.
Свои же ряженые медвежонка выдали. Медведь большой — Федор Алексеевич от жары сам умаялся и, за меньшого братца опасаясь, ухватив медвежоночка, прямо его к батюшке на колени принес.
— Полно тебе, Петрушенька! Жарко. — И сдвинув большой воротник вывороченной шубы, Федор Алексеевич открыл потное и красное лицо маленького царевича.
— Со мной посиди малость, — сказал Алексей Михайлович, ухватив покрепче сынка. А Наталья Кирилловна ширинкой по его вспотевшему лицу провела, сбившиеся кудри мальчику пригладила.
— Песни послушаем.
Под песню незаметно, как и вошли, уходят царь с царицей, а девичье святочное веселье своим чередом идет. Все, что для разгадыванья судьбы требуется, умелые и услужливые мамушки в сени поставили. Из чаши, белым платом накрытой, под песню подблюдную, царевны, одна за другой, колечки вынимают.
Слава Богу не тебе,
Слава!
Государю нашему на сей земле,
Слава!
Под эту первую, для начала гаданья песню положенную, Евдокеюшкино колечко вынулось.
Растворю я квашонку на донышке;
Слава!
Я покрою квашонку черным соболем,
Слава!
Опояшу квашонку ясным золотом,
Слава!
Я поставлю квашонку на столбичке,
Слава!..
— Больше песен про нас, царевен, как будто и нет, — шепчет Софьюшка Марфиньке. — В других все про суженых да про сватанье поется. Замуж нам не идти.
— Неужто для нас и судьбы нет! — возмутилась вдруг Марфинька.
Под пенье, как они с Софьюшкой перешептываются, никому не слышно.
Шла щука из Нова-города,
Слава!
Она хвост волокла из Бела-озера,
Слава!
Как на щуке чешуйка серебряная,
Слава!
Что серебряная, позолоченная,
Слава!
А голова у щуки унизанная.
Слава!
Оборвалась песня. Мамушка Марфиньке кольцо подала.
Не поглядев, надела его на палец царевна и, наклонившись к Софьюшке, шепнула:
— Нынче я в зеркало, сестрица, глядеть стану. Сенцами мовными проводишь ли меня в баенку?
— Проводить провожу, — ей Софья ответила, — а только лучше бы тебе, сестрица, в баенку не ходить. Симеон Полоцкий сказывал…
— Слышать про учителя твоего не хочу, — оборвала Марфа Алексеевна. — Гаданье в зеркале из всех гаданий гаданье. Только до дверей баенки проводи меня, Софья.
Мовными сенцами неосвещенными крадутся Марфинька с Софьюшкой. Под дверьми мыленки полоса светится. Мамушка Марфиньке для гаданья все приготовила и свет оставила.
Остановились у дверей царевны.
— Боязно мне, — шепчет Марфинька.
— Давай я первая погадаю, — вырвалось, неожиданно для нее самой, у Софьи.
В гаданье она не верит, верит Симеону Полоцкому, который говорит, что все волхвования вздор один, а в темных мовных сенцах перед баенкой захотелось ей вдруг свою судьбу испытать.
Обрадовалась Марфинька.
— Иди, Софьюшка. Я обожду. — Второй идти не так жутко, как первой, ей показалось. — Только у дверей мне стоять не приходится. Гаданью от этого вред. Мал время спустя, приду я за тобою, сестрица. — Сказала это Марфинька и торопливо ушла. Софья одна осталась.
Слюдяной фонарь на стене освещает знакомое предмылье с лавками вдоль стен и столом посередине. Как и тогда, когда в баенке перед праздником царевны мылись, стол красным сукном накрыт, только на сукне не стряпня мовная, а зеркало в оправе серебряной. По сторонам его серебряные шандалы со свечами зажженными.
Смела царевна Софья, а тут и на нее нежданная жуть напала. За спиной — сенцы темные, прямо перед нею — закрытая дверь в темную баенку. Что-то теперь там, возле каменки холодной, в темноте делается? Словно от набежавшего холода, передернула плечами царевна. Невольно в угол передний глянула. Нет на привычном месте образа Пречистой. Мамушка, к страшному гаданью все припасая, образ, как водится, убрала. Растерялась Софья. Страшно ей, а оборониться от страха нечем. Назад к себе в терем бежать совестно, да и не хочется. В час полуночный, в затишье пустой баенки, все, во что веками верили теремные затворницы, ближе всяких мудрых слов учительских царевне вдруг стало.