«Загляну в зеркало, авось мне что и откроется».
С этой мыслью села царевна на стул разгибной, перед столом поставленный. Разглядела возле зеркала соли щепотку на тарелке и кусочек хлеба с нею рядом и громко и явственно сказала:
— Тот, с кем мне век вековать, хлеба-соли откушать ко мне приходи. — Сказала, и словно кто невидимый в пустой баенке за дверью, плотно запертой, возле самой каменки ей в ответ стукнул.
Немигающим взглядом глядит перед собою царевна, а из зеркала, тоже не мигая, большими темными глазами она же сама на себя смотрит. Новым, доселе не виданным в этот час полуночный царевне лицо ее кажется. Страх одолевая, разглядывает она себя в зеркало. «Орлицей» часто ее в терему называют. И впрямь орлиному подобен взгляд ее темных, зарницами блистающих глаз. Волосы густые, курчавые из-под золотного венца выбились.
С венцом девическим неужто ей, царевне, свой век свековать? А только и кика замужняя с рясами жемчужными вряд ли ей, орлице, красы прибавит. Корона орлу, как на гербе российском, пристала.
Привычным движением откинула голову Софья. Прямо в алмаз посередине венца вправленный, свет из серебряных шандалов ударил, искрами золото опоясал. В золоте, вокруг головы сверкающем, царевна из зеркала на ту, что у стола сидит, глянула.
— Корона!.. Корона государская… — шепчет пересохшими губами в восторге царевна. Вся вперед, поближе к зеркалу подалась. Сразу алмаз потух, искры погасли. За плечами Софьи в зеркале кто-то черный недвижимый вдруг встал.
Стукнули о раму серебряную перстни царевнины, похолодевшими пальцами стиснула зеркало Софья, а на нее из-за оплечья, золотом и каменьями расшитого, старушечье лицо в черном монашеском куколе испуганными глазами глядит.
На всю баенку, на все сенцы мовные крикнула Софья. Зеркало, сильными руками отброшенное, на полу в осколках лежит.
Опомнилась: старушка-монахиня ей в лицо водою брызгает, тугое ожерелье на шее расстегивает.
— Ох и не чаяла я, государыня, на тебя напасть. Мимо шла, вижу, под дверьми светится. Думала, праздничным временем в баенке огонь загасить позабыли. Пожара я, старая, побоялась, и вышло так, что тебя, государыню, глупостью своею старушечьей напугала. Простишь ли? Смилуйся, не до конца на меня прогневайся.
В землю старуха кланяется, слезами плачет, сама трясется.
— На покой, старая, обеим нам давно пора, — овладев собою, но все еще даже и под румянами бледная выговорила наконец Софья. — О том, что здесь было, ты помалкивай. Сболтнешь лишнее — на себя пеняй.
Съежилась и замерла старуха под грозным царевниным взглядом, а Софья ей:
— Ступай!
Со всех ног по сенцам старая припустилась. Рада, что дешево отделалась. Давно бы ей на перине под заячьей шубой полеживать. И чего сунулась? В царском терему порядки наводить собралась. Никто, как лукавый, на это дело ее подбил. На святках нечисть всякие шутки над человеком строит.
В конце мовных сенец Марфинька сестрицу дожидалась.
— Что видела? Сказывай, Софьюшка, да поскорее. Время и мне в баенку идти.
— Не ходи, сестрица. Того, что я увидала, на обеих нас хватит.
Шепотом рассказала Софьюшка все, что с нею в баенке приключилось. Перед сестрицею, другом сердечным, испуга своего не скрыла.
— И посейчас не отошла еще, — призналась она, — черный куколь так в глазах и стоит.
— Да ведь сама говоришь: живую монашку в зеркале увидала, — успокаивала ее Марфинька.
— Куколь черный вечером Васильевым в зеркале мне привиделся, — упрямо и мрачно повторила царевна.
Крепко за плечи обняла Марфинька сестрицу свою любимую. Из темных мовных сенец вышли они вдвоем в большие сени, где вечером веселились царевны. От слюдяных фонарей здесь светло только по концам, где они горели, было. В середине полутьма стояла. Гулко по дубовому кирпичу застучали высокие каблучки девичьих чеботков. Теснее друг к другу, жутью охваченные, прижались сестры. У резных тяжелых дверей перед расставаньем они позадержались.
— На всю жизнь подружкой в счастье и в горе будешь ли мне, Марфинька? — спросила смущенная тяжелым предчувствием Софья и глубоко заглянула в сестрицыны глаза.
— С тобою всегда, до самой смерти, — приникнув к Софьюшке, шепнула ей в ответ Марфинька.
20
Все царевны в Васильев вечер судьбу разгадывали, но ни единой та беда, что черной тучей на терема надвигалась, ничем не открылась.
Царевич Федор разнемогся на другой же день после своего ряженья. Он часто прихварывал, недомоганье его давно уже привычным сделалось и на этот раз во дворце никого особенно не всполошило. Мама, Анна Петровна Хитрово, окурила недужного травами наговорными, напоила его настоем камня безуйного, а когда это не помогло, решила, что вся болезнь от простуды приключилась: вспотел царевич под шкурой медвежьей — только и всего, а от застуды лекарство известное: приказала мама баенку пожарче вытопить, жаром да паром принялась боль выгонять. А только плохо помогла царевичу баенка теплопарная. Прямо с полка, чуть что не замертво, принесли его в опочивальню. Рудометница тут же сразу ему жильную кровь отворила. И это не помогло. Наутро мама не узнала своего царевича: пожелтел и опух весь Федор Алексеевич. Тогда поднялась во дворце тревога.
Алексей Михайлович, с верным другом своим Матвеевым посоветовавшись, к наследнику лекарей иноземцев — Костериуса да Стефана Симона послал. Оба грека по-русски не говорили. Переводчик, грек Спафарий, за них объяснялся и слова царевичевы как умел, так лекарям и толковал.
— Ох, недоброе сердце чует, — с тоской жаловался Алексей Михайлович Матвееву.
Каждый день Артамон Сергеевич заходил перед сном в опочивальню царскую.
Тогда высылались из покоя все приближенные, и государь с боярином часто подолгу душевно беседовали между собою.
Так и теперь зашел Матвеев к царю, когда тот уже в постель лег.
Постель в опочивальне Теремного дворца
— Лекаря заверяют, что опасной боли у царевича нет, — с тою же тоской, не слушая уговоров боярина, продолжал Алексей Михайлович, — а мне не верится. Отцовское сердце, Сергеич, вещун. Словно коршун когтями острыми мне сердце когтит. Веришь ли, порой от боли дух занимается. Приласкался ко мне нынче Петрушенька, захотелось мне на колени мальчишечку взять — поднять не мог. Так в груди схватило, что чуть криком не закричал. Хорошо, что в ту пору Натальюшка Федорушкой занялась, а то напугал бы я ее.
— Свыше меры ты себя, государь, тревожишь. Полегчало уже царевичу. Не впервой у него это.
— Тем для меня горше, — перебил Матвеева царь. — Забота о царстве предо мною неотступно стоит. На кого покину я престол, Господом Богом мне препорученный?
— Господь дни твои государские продлит еще на многие лета.
В ответ на эти слова Матвеева Алексей Михайлович только безнадежно махнул рукой. Помолчав немного, заговорил еще неспокойнее:
— Каждый человек, а государь тем паче, всякое дело до полного устроения доводить должен. А разве я сделал свое дело великое, дело, выше и труднее которого на земле нет? Крымцы, как и раньше, православные земли пустошат, немцы торговлю захватили… Люди от мучений, голода да бедности на Украйну, в Сибирь бегут… Пристанищ морских у России как не было, так и нет. Думал я на Каспийском море флот завести — кораблей нет. Стенька Разин мой первый корабль, «Орла» моего, пожег…
— Погоди, дай срок. Лучше «Орла» корабль выстроим. Потрудился ты, государь, не мало и еще потрудишься.
— По мере сил трудился я, Сергеич, а теперь и сила ушла. Нового «Орла» не построить… — с мукой вырвалось у царя. — Веришь ли, друг мой сердечный, устал я до того, что всяких начинаний страшусь. Дочерям и сестрам давно бы посвободнее жить надобно. Разве не грех живых людей в теремах, словно мертвецов в могилах, хоронить? Софьюшке-то как тяжко, поди! Родись она царевичем, царством бы управляла. Богатырь телом и духом дочь у меня…
Но Артамон Сергеевич Софьи не любит. Любованье отцовское ею ему неприятно, и он спешит отвести мысли царя на другое.
— Петрушенька чем не богатырь у тебя, государь!
— Мал еще Петрушенька, — не сразу сдается царь, но уже посветлело его лицо. Одно имя любимого сына обрадовало. Матвеев видит это и ловко сводит разговор на царевича.
— Полк из малых ребяток царевич наш собрал, в зеленые кафтанцы всех нарядил, со знаменами, ружьями, барабанцами военному делу мальчонки обучаются…
— В постель с сабелькой, сказывала мне намедни Натальюшка, царевич спать ложится, — подхватывает, весь оживившись, Алексей Михайлович. — А ноне кричит мне: «Командиром, батя, меня сделай. К тебе с докладом всякий день ходить стану…»
Успокоенным, далеко за полночь, оставил царя Матвеев.
— Поправится наследник, и государь в добром здоровье, Натальюшка, будет, — утешал Артамон Сергеевич свою воспитанницу.
Но царице не верилось. Тревога за мужа с самой осени жила в ее душе, но она всеми силами скрывали ее. Служила Наталья Кирилловна частые молебны, подымала иконы чудотворные, в церкви и соборы по ночам молиться ходила. Говорила, что о здравии наследника болящего молитвы творит, а сама думала и молилась о муже, имени его перед людьми не называя.
Тревожились и царевны за брата любимого. С утра раннего, только глаза откроют, так мамушек и выспрашивают:
— Что братец? Дознайтесь, хорошо ли ночью ему спалось? Полегчало ли болезному?
— Опух весь царевич-наследник. Как и прежде, недвижим лежит, — доносят мамушки.
Словно под тучей царевны день целый проводят. Притихли терема, песен не слышно, об играх и думать забыли.
— Братца бы мне повидать. Соскучилась без него, — жалуется Федосьюшка.
А сестрицы ей вторят:
— Ох, соскучились!
Пройти к Федору Алексеевичу им нельзя. Нет такого положенья, чтобы больного царевича сестры навещали. Шепотком, ушам своим не веря, передавали друг другу царевны, что Софья у брата не раз побывала.
Дверь в теремах