Так то — Софья! Для нее препон нету. Что захочет, то и сделает.
— Вот полегчает братцу — сам нас и позовет. Ждать теперь недолго. Полегчало ведь ему, мамушка? — спрашивала Федосьюшка, кутаясь на ночь в одеяло. Она устала тревожиться, устала не спать по ночам. Так захотелось ей уснуть успокоенной.
И мама, поправляя подушки с коей хоженой и затыкая все щелочки пушистым мехом, бормотала привычные молитвенные и ласковые слова:
— На сон грядущий Ангела Хранителя помяни. Заснешь — а он, заступник, к Господу полетит, станет сказывать, как раба Его Федосья день провела, что доброго сделала. Вот и у Пречистой лампадку поправлю… Пускай ярче горит. Светлее будет ангелу к твоему изголовью лететь.
Крепко, без снов, заснула Федосьюшка. Дарьей Силишной до рассвета разбуженная, сразу взять в толк не могла, зачем ее мамушка рано взбуживает. Темно еще. Спалось сладко. К стене лицом отвернулась царевна. Трепыхающийся свет зажженной лучины режет глаза. А мамушка подвела ей под спинку холодную руку и тихонечко царевну с подушек приподняла.
— Вставай, болезная. Горе стряслось!
— Горе!
Царевна уже на постели сидит. Кулачками руки к груди прижала. Глаза сразу огромными сделались.
— Братец… Феденька?.. — Слова в горле остановились.
А мамушка ей:
— Нет, другое…
Шевелит губами царевна, а голоса нет. Схватили пальцами за мамушкину руку, одними глазами молит не томить ее, всю правду поскорее сказать.
— С батюшкой царем худо, — выговорила наконец мамушка и, как перышко, Федосьюшку с постели на руках подняла. — Чеботки, летник поскорей подавай, Орька!
Заметалась, босыми ногами зашлепала девочка.
— В сени сбегай, Орька! Там чего не слыхать ли?
Бросилась девочка к дверям, но Федосьюшка обогнала ее. Застегивая на ходу летник, царевна первая в сени выбежала. Вдогонку за нею мама с теплой душегреей припустилась.
За слюдяными окошками еще ночь черная, а в теремах все на ногах. Хлопают двери тяжелые. Боярыни, боярышни, девушки сенные взад и вперед мечутся. В сенях холод ночной. Тускло горят фонари. Тени от мечущихся женщин по стенам трепыхаются.
Переход в теремах
— Сестрицы! Где вы, сестрицы? — кричит Федосьюшка.
Из покоев полуодетые царевны выбегают.
— Батюшке худо!
— За лекарями послано!
— Без памяти лежит, сказывают…
— Преставился! — покрывая все, пронесся по сеням отчаянный вопль.
С плачем и стоном бросились царевны к чугунной золоченой решетке, что отделяла их сени от проходов в покои царя и царевичей. Чугунная решетка, по ночному времени, на замок заперта.
— Пустите! Отоприте! Царевен пропустите!
А в ответ только тяжелые удаляющиеся шаги слышатся. Испуганная ночная стража, что ей делать не ведая, подальше от теремов отошла.
За холодный чугун еще теплыми после сна пальцами Алексеевны хватаются.
— К батюшке нас пустите! К батюшке!
А в ответ все те же шаги тяжелые, все дальше уходящие.
Подоспели к решетке мамушки с боярынями.
— Куда вы, царевны болезные! Обождите. Самим вам туда идти гоже ли? Ходами боковыми, через двор, постельным крыльцом мы пройдем. Все вам разведаем.
— Отоприте! — не помня себя, кричит Софья. Гулом по сеням голос ее прокатился.
Ухватившись обеими руками, царевна дергает прутья чугунные. Но крепок чугун и для рук ее сильных. Золоченая решетка не дрогнула.
Бледные, дрожащие, в кучку сбились все Алексеевны. Друг дружку за холодные руки хватают, обнимаются, плачут. А за решеткой вдали гудит, шумит, шевелится все громче, все зловещее.
Кто-то, не выдержав, взвизгнул, кто-то заплакал навзрыд.
С ужасом неведомым и смятением справляться дольше сил не хватило.
Тогда отвела Софья от своей шеи охватившие ее руки Федосьюшки.
— Тише, вы! — властно крикнула она, и сразу притихла толпа.
Зорким взглядом наметила царевна лицо посмышленнее.
— Боярыня Ненила Васильевна, тебе поручаю обо всем, что у батюшки содеялось, с толком и разумением дознаться и немедля о том нам, государыням, донести.
Пропала в конце сеней заторопившаяся боярыня.
За слюдяными оконницами ночь посветлела. Чадят фонари нагоревшие, холодом утренним по сеням несет.
Где-то вдали спешные шаги слышны. Кто-то кого-то позвал… Вскрикнул кто-то… Вот опять стихло, но тишина эта самых страшных звуков страшнее.
— Господи, спаси, сохрани! Пронеси беду. Спаси, Господи!
— Никак, боярыня назад идет?
От быстрого бега у тучной боярыни дух занялся.
— Патриарх у государя, — едва выговаривая слова, доносит посланная. — Два лекаря в опочивальне царской. По всему дворцу смятение великое. Царицына постельничья мне в сенях попалась… За Артамоном Сергеичем государыня послала…
— Батюшка родный, светик желанный! — заголосила Катеринушка.
— Что ты? Словно по мертвом, — оборвала ее Софья. — В церковь пойдем, сестрицы. О батюшкином здравии вместе помолимся.
Темные образные лики в озарении лампад неугасимых. Полумрак, холодок и застоявшийся дух ладана в маленькой сенной церковушке.
Жемчуг на образных окладах, на пеленах и покровах, словно слезы давних молений застывшие.
Слезы горячие, живые на щеках и шелковых одеждах царевен.
— Царь небесный, смилуйся! Скорби свыше сил не пошли. Нам, сиротинкам без матери родной, батюшку сохрани. Один он у нас.
Поднялись с колен сестрицы. Друг дружку заплаканными глазами оглядели.
— Софьюшка где же?
— Софьюшка ведает, где ей быть надобно, — так царевна Марфа сестрицам ответила. — А нам время назад в покои идти. По пути к государыням теткам зайдем.
Сказала и первая в сени вышла.
В окошки уже рассвет заглянул.
Над белыми оснеженными крышами встали золотые кресты церковные, восхожим солнышком озаренные.
Оповещая Москву про нежданную скорбь великую, в большой колокол на колокольне Успенского собора ударили.
21
Незаметно из церковушки выскользнув, Софья переходами и потайными ходами в покои братца Федора птицей понеслась. На ходу она душегрею свою теплую сверху не покрытой венцом головы набросила. Рукой выше подбородка полы прихватила. Лица не видать стало, одни глаза выглядывают.
— Пропустите! От государыни царевны Софьи Алексеевны к царевичу-наследнику послана.
Стражи ночные от окрика смелого сторонятся. Мало их на местах осталось. Кто куда, почитай, все разбежались.
Торопится царевна, а в голове так и стучит: «К мамушке братцевой поскорей! Про все у нее дознаюсь. Ей все уже ведомо».
У дверей в покои наследника ни души. Все, как и стража сенная, разбежались. Покоями, тоже опустелыми, в братнину опочивальню пролетела Софья. Дверную ручку кованой меди изо всей силы дернула.
На запоре дверь.
— Пустите! Отомкните! — стучится царевна в дверь дубовую. Ни звука за нею. Словно вымерло все. — Мамушка! Анна Петровна! Пусти, боярыня. Это я, Софья-царевна.
Тихонечко, едва-едва приоткрылась тяжелая дверь, и в щель опасливо выглянуло худое, бледное лицо «постницы» — мамушки Федора Алексеевича.
— Государыня! Тебя ли вижу?
И распахнулась дверь.
— Посылать за тобою сама хотела, да некого. Все разбежались. Так-то оно и лучше, что сама пожаловала. — Остановилась мама, помолчала, словно собираясь с силами. Потом впилась в лицо Софьи своим острым пронизывающим взглядом и сказала о том, что саму ее ужасом и тревогой переполнило:
— Государь Алексей Михайлович, всея Великия и Малыя и Белыя Руси Самодержец, ноне в пятом часу преставился.
Рухнула на лавку царевна.
Еще острее взгляд мамы сделался. Не пошевелилась она, к простертой на лавке царевне не бросилась. Ни слова не говоря, ждала того важного и страшного, чему сейчас решиться надлежало.
Умна и прозорлива была Анна Петровна Хитрово. Одна из всех приближенных Марии Ильиничны Милославской при Нарышкиной она уцелела. Удержалась непрестанной болезнью наследника, а главное, своим уменьем со всеми ладить. Никто не мог понять во дворце, как она, царевнам угодная, к Наталье Кирилловне подошла. Да и как еще подошла! За крестинным столом царевича Петра Анна Петровна чуть что не на первом месте сидела. Верили ей и царевны, и все Милославские, верила и Наталья Кирилловна. В царских теремах что хотела, то и делала ловкая мамушка: кого припугнет, кого обойдет, кого обманет, но всех одинаково проведет, а сама из воды, ею же замутненной, хрусталиком выплывет.
Нежданная смерть Алексея Михайловича и ее, как и всех, врасплох захватила. Великий переполох почуяв, мама сразу, что ей делать надобно, догадалась.
Царь преставился, наследник при смерти, царевич Иван в счет не идет. У Нарышкиных богатырь-царевич, мать — молодая царица в силе, Матвеев им на подмогу. Кто кого одолеет? Помогать кому? Нарышкиным? А может, для Милославских постараться?
Кажется, первый раз в жизни растерялась умелая боярыня. Растерялась, да не совсем. «Пускай они там… А я тут… Обожду. Тот, кому услуга моя надобна, и здесь отыщет меня, маму старую». Так она рассудила и для верности замкнула покой перед опочивальней царевича. Ждет. И вдруг перед нею Софья Алексеевна встала.
«Не вдвоем ли нам за род Милославских стать? — мелькнуло в голове Анны Петровны. — Умна, учена царевна, да и хитра. Вот только силы горе нежданное одолеть у нее хватит ли? Федор-царевич, как про батюшку услыхал, слезами изошел. Слова вымолвить не может».
Стоит над простертой царевной мама. Стоит молча. Ждет, что дальше будет. А Софья, как молодой дубок, на малое время к земле бурей пригнутый, вдруг поднялась.
Ни слезинки в глазах, взгляд сухой, горячий, брови, и концах разлетевшись, кверху поднялись.
— А царство? — громко и отрывисто спросила она.
— Орлица! — кинулась к ней боярыня. — Сердце мое первого слова от тебя заждалось. Отныне раба и помощница я тебе верная. Царица уже за Артамоном послала. Надобно и нам о том, что делать, подумать…
— Кого батюшка на царство назвал? — перебила ее Софья.