— Спаси Господи! Долго ли! Да вдруг дождик, — хором поддержали ее боярыни.
— В шатрах! — еще громче крикнул царевич и даже кулачком пристукнул.
А Федосьюшка шепотком тоже в шатры просится.
Решила Наталья Кирилловна в шатрах заночевать.
Совсем стемнело, когда колымаги остановились у шатров, освещенных изнутри слюдяными фонарями.
Уселась царица с царевнами на раздвижных стульях за накрытыми уже раскидными столами, и забегали стольники между столовым и кухонным шатром с блюдами, мисами, тарелами и жбанами.
— Петруша-то спит совсем, — сказала Федосьюшка.
— Заснул, заснул царевич-батюшка. Ну-ка я его в постельку положу… — И мама бережно поднимает царевича и, осторожно ступая, выходит из столового шатра. За ней встает мама с Иванушкой, за ними царица, а за царицей и все.
Тихая теплая ночь смотрит золотыми очами-звездами на затихший царицын стан. Кольцом опоясали его стражи верные, стрельцы с ружьями, батогами, бичами. Возле каждого шатра рынды, подрынды, стольники, ключники, подключники стали.
— Мамушка, душно! Полу у шатра пооткинуть бы. Пускай бы к нам звезды глянули… — запросила Федосьюшка.
— А? Что? — встрепенулась уже засыпавшая Дарья Силишна. — Аль чего испугалась, царевна?
— Душно, мамушка, жарко. На звезды поглядеть охота. Ночным воздухом прохладным да душистым дохнуть бы.
— Ишь, что придумала! Забыла, что стража кругом поставлена?
— А ты бы им, мамушка, подальше отойти велела.
От этих слов царевниных с Дарьи Силишны сразу весь сон соскочил.
— Да никак ты ума, царевна, лишилась? Без стражи, да среди поля чистого, да возле леса темного? Да мало ли людей лихих по дорогам да без дорог вокруг стана теперь бродит? Видела сколько народу незнамого у колымаг собирается? Спи, царевна! Закрой глазки. Засни.
Закрыла глаза Федосьюшка, и длинным рядом потянулись перед ней люди незнамые, от пыли серые, люди в холстине да в сермяге, люди в лаптях обтоптанные, да босые.
Открыла царевна глаза, а люди все не уходят. Незнамые люди, что по дорогам и без дорог ночью летней душистой под звездами бродят, до самого света царевне заснуть не дали.
Только вздремнула Федосьюшка, а над ней уже мама с полотенцем стоит.
— Росы я, царевна, с цветиков полевых зарею на плат собрала, — говорит Дарья Силишна, склонившись над разоспавшейся Федосьюшкой. — Дай я личико тебе оботру. Светлость красоте умыванье росное придает.
И чуть не силою вытерла мама влажным полотном Федосьюшкино лицо.
— Сразу зарозовела, — обрадовалась Дарья Силишна. — Личико-то тебе в дороге малость ветром обвеяло. Ну, да ничего. Дома у меня, на случай загара, настой из дубового листа припасен.
Еще не высохла на полях роса прохладная, когда царские колымаги дальше в путь тронулись.
Федосьюшка приподнятую оконную занавеску из рук не выпускает.
Возле Пушкина, как и вчера у Тайнинского, целая туча незнамых людей скопилась. И опять, как вчера, у кого челобитные в руках, у кого дары.
Кланяется народ, к земле припадают люди, подолгу лежат на ней комьями серыми, неподвижными.
— Матушка государыня, стать прикажи. Прикажи оделить деньгами, — без умолку повторяет Федосьюшка.
— Ох, припоздаем к вечерне, — вздыхает на каждой остановке царицына мать и, пока стоят, все хмурится и ворчит.
Опять за окошками колымажными потянулись поля, леса. Встречных людей, чем ближе к лавре, тем все больше. Богомольцев с котомками за спиной, с клюками дорожными оставляет за собой поезд. Нищие, издали завидев стрельцов царицыных, запевают:
Уж ты, свет государыня,
Ты подай нам милостыню спасенную,
Ради Христа, Царя Небесного,
Ради Матери Божьей Богородицы,
Ради Святителя Чудотворца Сергия.
Кончат и опять сначала запевают. Кланяются и поют. Покрасневшими от пыли и солнца глазами глядят в окошки, наскоро задернутые камкой персидской, а мимо них, обдавая пылью дорожною, переворачиваются красные с золотом грузные колеса расписных колымаг.
К монастырю с последней стоянки, как вечереть стало, тронулись. До самой обители лесом, красными закатными лучами прорезанным, ехать пришлось. Здесь, по краю дороги, почти непрерывной цепью народ стоял.
Завидев поезд, земно кланялись расписным колымагам
Гонец с вестью о пришествии царицыном за день опередил поезд, и все население посада, все нищие, убогие, безрукие, безногие, горбатые, юродивые и слепые двинулись навстречу царице. Завидев поезд, земно кланялись расписным колымагам со слепыми окнами и громко, нараспев выкрикивали свои моления. Раскачиваясь, на один голос пели заунывные стихи. Пели о Лазаре:
Живал себе славен на вольном свету,
Пивал-едал сладко, носил хорошо,
Дорогие одежды богат надевал,
Милостыню Божью богат не давал…
О Страшном суде пели:
Спустился на землю судья праведный,
Михаил Архангел, свет.
Со полками он, с херувимами,
Со всею он силою небесною,
И с трубою он златокованой…
Сразу Федосьюшка приподнятый край занавески выпустила, когда взглядом встретилась с глазами незрячими. Жутко стало царевне и от глаз невидящих, и от гула людского. Отошла, как, все покрывая, раздался из обители колокольный звон.
Угольная башня крепостной стены Троицко-Сергиевского монастыря
Вовсю звонят колокола троицкие. Пропускают, невидимыми руками широко распахнутые, ворота — золоченые колымаги. Во дворе ни души. Все, начиная с самого игумена, в кельи попрятались. Старый обычай дедовский даже монахам на дворцовых затворниц глядеть не велит.
Одна за другой, прямо к собору, направляются колымаги. С двух сторон дверец до входа церковного из алого сукна переход сделали. Этим переходом царица с царевичами и царевнами в церковь на потайное место проходит. У царицы и царевен лица еще белыми фатами из крымской кисеи принакрыты. Только в церкви за запоной шелковой те фаты откинулись.
Душистым ладаном пахнет.
«В лесу, когда дорожкой, скользкой от опавшей хвои, шли, так пахло», — вспомнилось вдруг Федосьюшке.
В синеватом кадильном дыму мерцают зажженные перед образами свечи.
«Словно звезды, на которые ночью из шатра поглядеть хотелось», — подумалось царевне.
Под молитвенное пение монашеское склоняются до земли, каждая со своим молением, все теремные затворницы.
Приветно встретили гостей монастырские келейки, освещенные восковыми свечами. Поужинав постным, сладко и крепко позаснули все среди бревенчатых стен, пахнувших деревом и смолкой.
Одной Наталье Кирилловне не спалось.
Выждав, когда все успокоилось, среди ночи глубокой поднялась царица. С матушкой да с двумя боярынями самыми ближними прошла в собор государыня. Пелену, ее руками за здравие царя расшитую, на гроб Чудотворца она положила и молилась в соборе, пока в колокол к заутрене не ударили.
А утром, после обедни, когда и народ, и все монахи, до одного человека, из собора повыходили, святительским мощам кланялись царевны в праздничных летниках белого атласа, с золотыми, до земли, рукавами-вошвами.
За царицей мамы царевичей, в золотых кафтанчиках, на руках к мощам поднесли.
Всем хотелось в тихой обители, каменными зубчатыми стенами от мира отгороженной, хотя бы два денечка еще погостить, да Наталья Кирилловна на этот раз несговорчива была. Сама Ирина Михайловна просила ее с поездом повременить. Старшей царевне отказала молодая царица. Ушла Ирина Михайловна из кельи Натальи Кирилловны до того разгневанная, что даже посоха своего дорожного деткам поглядеть не дала. А те просили. Хотелось им поглядеть трубку подзорную, в рукоятке вставленную.
— Останемся, сестрицы, в обители, да и все тут, — вдруг предложила Софья-царевна. — Пускай царица себе едет, а мы и одни поживем.
Царевны в это время горячими блинками закусывали. Так у них от этих слов Софьюшкиных блинки в горле стали.
— Как же это? Одним? Да разве так водится? Да когда же так бывало?
Смотрят царевны на Софьюшку во все глаза.
А она смеется:
— Чего испугались? Останемся, да и вся недолга. Своей воли у нас, что ли, нет?
А царевны в ответ ей ни словечка. Наспех блинков поглотали и, как только колымага к крыльцу подъехала, из кельи заторопились. Испугались, как бы Софьюшка их в обители не удержала.
До того заторопилась в Москву Наталья Кирилловна, что и слазки раньше обеда не велела делать. А только часу не прошло, как возле леса остановили весь царский поезд. Царевич Петр из открытого окошка ежа разглядел.
— Пустите меня! — кричит. — Поймаю я его. Давно мне такого ёжика хотелось.
Поймали царевичу ежа. Приказал он его к себе на полу кафтанчика положить.
Положили.
Сунул царевич палец в острые иглы. Укололся, а виду не показал. Взял Натальюшкину костяную свистулечку, стал ею ежа тормошить. А тот, как мертвый, сделался.
— Пустим его назад в лес, Петрушенька, — уговаривала сынка Наталья Кирилловна. — Неравно еще пальчик наколешь.
— В лес не пущу. На стоянке наиграюсь с ним, — порешил мальчик.
— На стоянке и поиграешь. А пока пускай спрячут ёжика. — И Наталья Кирилловна сделала казначее знак, чтобы убрали ежа. — В поборную телегу спрячьте, — прибавила она.
Схватили ежа, сунули в холщовый мешок и потащили в поборную телегу с дарами, покупками и челобитными.
А в обед царевич про ежа и не вспомнил. По пути ему расписным возком с деревянными кониками поклонились, да братинками, да ложками резными. Забав и без ежа набралось.
Хотела царица и Воздвиженское, где уже который год у Катерины-пряничницы всегда останавливались, миновать, да взбунтовались детки.
— Без мятных рыбок не хотим домой ехать! К Катеринушке заедем!
Пряник
А Катеринушка-пряничница, на всю округу прославленная, царицу с раннего утра дожидалась. Нарядилась баба во все наилучшее, домашних вырядила, пряников горой на блюдо, шитым полотенцем накрытое, навалила, на крылечке резном стала, с дороги глаз не спускает.