еденная, и спали все, кто имел глаза, чтобы их смежить.
– Юшка, сучий хвост! Боярин тебя требует, где ты? Юшка-а! Ох, будь моя воля, отдал бы я тебя в приказную избу кату под линья [32], чтобы ум в тебя вбил, коли не вбила родная маменька!
– Будет орать, Матвеич! – высунулся из сеней пригожий мальчик в шитой шелком рубахе. – Батюшка прислал сказать, они с игуменом Пафнутием сами письмо напишут. А ты угомонись, не то дядю Михаила разбудишь, тогда не Юшке, а тебе больше достанется.
– Ох, Феденька, вот так всегда и бывает, – жалобно отозвался Матвеич. – Кошка сметанку жрет, а мышка слезки отирает. Уж я небось обыскался сего прохвоста, а его нет как нет.
– А в завалуше глядел? – спросил мальчик. – Вчера, как ты кликал Юшку, он потом из завалуши вылез, долго смеялся, что ты глотку зря дерешь.
Старик вытаращил глаза:
– Неужто правда, Феденька?
– Вот те крест святой! – обмахнулся перстами мальчик. – А после Юшки знаешь кто из завалуши вылез? Ни в жизнь не догадаешься! Это была…
– Коза бела! – перебил его сердитый голос, и из низенькой завалуши, пригибаясь и отряхивая сено, выбрался невысокий, чуть рыжеватый юноша лет семнадцати, в мятой алой рубахе с глухим воротом и в портках небеленого полотна. – Полно врать, барич! Один я был и вчера, и нынче.
– Ох, Юшка, басурманская твоя душа! – воззвал Матвеич. – Неужто не слышал, как я тебя кликал? Небось всю глотку изодрал.
– Ну так что ж, это ведь твоя глотка, не купленная, – пожал налитыми плечами парень. – Охота – так и дери ее, пока не надоест.
– А ведь это ты врешь, а не я, – с обидой перебил его Феденька. – Я сам видел, как вслед за тобой из завалушки…
– Летали стаями мушки! – воскликнул Юшка. – Кошка мыла ушки! Попадья выбивала подушки! Стряпка варила галушки! – Он молол невесть что дурашливым голосом, но сердито зыркал на Феденьку голубыми глазами, а из-за спины норовил показать ему кулак. Однако мальчишку это только раззадорило.
– Никакие не ушки! – завопил он что было силы, силясь перекричать балагура. – И не мушки, а Машка! Машка там с тобой была! И небось сейчас там сидит! – Что? – тихо выдохнул Матвеич, пошатнувшись на своих слабых ногах. – Какая Машка?
– Да поблазнилось баричу, – буркнул Юшка. – Нету там никого, вон кошка была – и все.
Но Матвеич уже не слушал. Смешно, по-бабьи всплескивая руками и суетливо перебирая ногами, он пробежал по двору, сунулся в завалушу – и испустил истошный нечленораздельный вопль.
– Ужо, барич, припомню я тебе! – ненавидяще посулил Юшка, обжигая болтуна Феденьку таким лютым взором, что мальчишка невольно попятился.
В эту минуту Матвеич, пятясь задом, выбрался из низенькой дверцы, волоча за собой спелую деваху в одной только безрукавной сорочке. В руках она держала сарафан и отмахивалась им от старика, но старалась напрасно: тот не выпускал ее руки, так и выволок наружу.
Матвеич поглядел на измятую сорочку, на клочья сена, прилипшие к потной спине девахи и застрявшие в распатланной косе, на вспухшие губы и залился горючими слезами, которые бежали по щекам и таяли в седой бороде.
– Манюня! Внученька! – причитал старик тонким голосом. – Да ведь он же обгулял тебя, глупую! Обгулял? А ну, говори!
Девка молча лупала большими, зелеными, удивительно яркими – ну точно крыжовник! – глазищами то на старика, то на сердитого Юшку, то на красного Феденьку, разглядывавшего ее тугие груди, которым тесно было в сорочке. Наконец облизнула нацелованные губы и покорно наклонила голову, как бы признавая свой грех.
– Ништо, дедуля, ты не лютуй, – сказала примирительно. – Чай, я твоя кровь! Бабуля мне сказывала, ты ее допрежь свадьбы тоже обгулял, так ведь никто вас за то не позорил. Что ж ты на меня ором орешь?
– Да как же на тебя, дурищу, не орать? – плаксиво вопросил Матвеич. – Наш-то с бабкой Катериной грех промеж нас остался, а ты свой напоказ пред всем честным людом выкатила!
– Ну, дедуля, ты сам виноват, что горло драл почем зря, – справедливо заметила Манюня. – Молчал бы – никто бы ничего и не сведал. Да и ладно, с кем не бывает! Большая ли беда, коли Юшка все одно на мне обещал жениться?
– Что-о? За этого вертопраха замуж собралась?! – взревел Матвеич, сводя к переносице сивые брови. – Не будет на то моего благословения!
– Больно надо! – Юшка широко улыбнулся, показав заметно щербатые зубы. – Сейчас умру без твоего благословения. Сам посуди: неужто я – я! – абы кого под венец поведу? Поищи для своей Манюни другого, а мне она и даром не надобна!
Девушка мгновение смотрела на него, словно не верила ушам, потом рот ее безвольно приоткрылся, глаза, напротив, зажмурились, а из-под ресниц поползли одна за другой крупные слезы. Они скатывались по румяным щекам и падали на полуголую грудь.
– Побойся Бога, – провыла Манюня, безотчетно отирая ладонью грудь, которую щекотали слезы. – Ты же обещал, Юшенька…
– Да мало ли кому я чего обещал! – фыркнул тот. – Больно надо с тобой век коротать, грязной коровищей!
– Придержи язык, – послышался вдруг голос – негромкий, но столь веский, что Юшка вздрогнул и побледнел, Манюня мигом перестала реветь, а сморщенное тоской лицо Матвеича слегка разгладилось.
– Боярин… – выдохнули все трое, после чего Матвеич с Манюней бухнулись на колени и припали лбами к земле, ну а Юшка – тот поклонился всего лишь в пояс и не остался почтительно согнутым, а почти сразу выпрямился.
Его голубые глаза скрестились с серыми, вприщур глазами высокого, статного человека средних лет, стоявшего на крыльце. Человек этот был одет по-домашнему: в шелковую синюю рубаху распояскою, выпущенную поверх шелковых же порток, на ногах – мягкие полусапожки с чуть загнутыми кверху носами, без каблуков. Короткая русая бородка, обливающая щеки, не скрывала, что по ним так и ходили желваки.
– Завтра же под венец поведешь девку, – бросил он, угрожающе нагнув голову. – Умел напакостить – умей и подобрать за собой, понял?
Это был Александр Никитич Романов, старший сын Никиты Романовича Захарьина, брата покойной царицы Анастасии, первой и возлюбленной жены государя Ивана Васильевича Грозного. Александр Никитич унаследовал легендарную красоту своей тетки, вот только глаза у него были не синие, как у Анастасии, а сизо-серые. Порою, в минуты крайнего гнева, они принимали стальной оттенок, словно у дамасского клинка. В молодые годы Александр Никитич считался одним из самых привлекательных мужчин своего времени, весельчаком, удальцом и немалым гулякою, однако ни в Москве, ни в каком-то другом городе не нашлось бы женщины, которая смогла бы сказать о нем хоть одно злое слово, ибо даже в сердцах брошенных любовниц он умудрялся оставлять самые нежные чувства. Удивительно, что и большинство мужчин питали к Александру Романову преданную дружбу. Конечно, имелись у него и неприятели, в числе которых был, к примеру, сам нынешний государь, Борис Годунов, однако вряд ли видел Романов доселе хоть в одних глазах такую злость, как та, что изливалась на него из Юшкиных очей.
– Мне слышать такое невместно! – выкрикнул парень, стискивая кулаки. – Довольно натерпелся я от твоего нрава, боярин! Коли желаешь, чтобы я и впредь повиновался твоим распоряжениям, немедля изволь просить у меня прощения!
При этих словах Манюня разинула рот, да так и застыла, Матвеич зажмурился, убежденный, что наглеца немедля поразит гром небесный, Феденька взвыл возмущенно и ринулся было на оскорбителя своего отца, да его перехватил и прижал к себе высокий крепкий монах, который вышел на крыльцо вместе с хозяином и сделался невольным свидетелем случившегося. Он держал мальчишку левой рукой, а правой крестился, глубоко пораженный, как и все прочие, наглостью Юшки.
Один только хозяин воспринял случившееся не просто спокойно, но с насмешкою.
– А не сошел ли ты с ума? – спросил он, сверкнув зубами. – Не спятил ли в одночасье? Это за что же мне у тебя, раба неразумного, прощенья просить? Не за то ли, что я намерен наказать тебя примерно за несусветную дерзость и охальство? Ты обесчестил девку – а она известна была как скромница! – и не желаешь жениться на ней? Да знаешь ли ты, что я, как хозяин ее и ее деда, могу теперь…
– Скромница? – перебил его Юшка. – Потому ее скромницей почитаешь, что она тебе отказала в том, что мне отдала с охотою? Знаю, знаю, она мне сама разболтала, как ты ее просил, а она ответила: старый, мол, ты, барин, мне жеребчик погорячее нужен! Не с того ль ты теперь бесишься, что хочешь отомстить тому, кому Манюня досталась?
– Одумайся, что городишь, – посоветовал Романов внешне спокойно, однако взор его метал молнии. – С малолетства в доме моем живешь, хлеб мой ешь, а теперь смеешь словеса поносные…
– А кому и сметь, как не мне? – снова перебил боярина Юшка, которому, по всему было видно, нынче вожжа попала под хвост. Он и прежде недолюбливал своего самоуверенного, самовластного хозяина, который никому из слуг спуску не давал, ну а Юшка измлада почитал себя облеченным особыми привилегиями и желал к себе совсем другого отношения. И у слуг, и у хозяев он слыл беспримерным наглецом и лентяем, хотя отличался способностями и к письму, и к чтению, и к счету. Хозяева поощряли его тягу к знаниям, но по своему положению в доме Романовых Юшка сидел как бы меж двух стульев, не находя друзей ни среди слуг, ни – конечно! – среди хозяев. У них с боярином Александром Никитичем частенько случались короткие, но бурные стычки, однако и тот и другой умели вовремя остановиться. Сейчас оба не имели ни сил, ни желания для примирения, и человек знающий вмиг понял бы: у обоих изрядно накипело друг на друга.
– Кому сметь другому, как не мне? – повторил Юшка, заносчиво вскидывая голову. – Разве ты забыл, кто я таков, кто был мой отец?
– Отчего же это – «был»? – хищно усмехнулся Романов. – Сколь я сведом, он и по сю пору жив и здравствует, другое дело, что знать тебя не хочет.
Юшка растерянно уставился на боярина, имея вид человека, куда-то долго и быстро бежавшего, но остановленного внезапным ударом по лбу.