Так что пан Мнишек, желая угодить будущему зятю, на самом деле оказал ему воистину медвежью услугу. И подвел его под удар… Особенно теперь, когда появился второй Гришка и второй Димитрий.
– Убей меня пан Бог… – пробормотал Варлаам, который волей-неволей поднабрался-таки польских словечек. – Что же это будет?
– Как – что? – заносчиво воскликнул новый Гришка, брызнув сквозь щербинку слюной. – Я, я истинный царевич, и ты должен помочь мне изобличить самозванца. Не то…
Светлые глаза его сверкнули лютой угрозой, и Варлаам невольно загородился шайкой.
У него вдруг отчаянно засаднило обожженные места. Просто чудо, что сей Гришка не обварил кипятком Варлаамовы детородные органы. Ох и натерпелся бы он лютой боли! Оно конечно, монаху эти части естества почти без надобности, а все же годны порою, когда малую нужду надо справить. Гришка же даже прощения не попросил. Вон какой безумной лютостью сверкают его бледно-голубые глаза! Дай ему волю, горло перегрызет всем и каждому, кто ему поперек пути станет!
И тут же Варлаам вспомнил первого Григория. Того, с кем бежал из Чудова монастыря. Кто кормил его и поил на свои деньги, а когда их ограбили, безропотно разделял с товарищем голод и холод. Руки у толстого монаха были воистину как крюки, ничего ими он делать толком не умел, разве что четки перебирать, молитвенник листать да исправно подносить ко рту ложку. А Григорий сам работал как проклятый да еще и Варлааму не давал с голоду помереть. Почитал его, как отца родного. Заботился о нем и тогда, и теперь, когда судьба его отметила и вознесла в самые высокие выси. Пусть он и не настоящий царевич… а впрочем, кому сие ведомо, кроме Господа Бога, ибо он всеведущ? Варлаам же помнит одно: пути Господни неисповедимы, и ежели он позволил Димитрию овладеть душами панков, готовых отвоевать для него русский престол, значит, то было угодно Богу. Зачем же мешать промыслу Всевышнего? А ведь именно это пытается сделать новоявленный Григорий…
Да как мог Варлаам поверить ему хотя бы на единый миг, хотя бы на мгновение счесть его истинным царевичем? Ведь это любой и каждый может прийти и назваться Димитрием! Неужто всякому верить?!
Господи, а вдруг ему поверят? Ведь есть люди, которые будут счастливы поставить первому Димитрию палки в колеса. Воспользуются появлением этого нового самозванца…
А вот интересно бы знать: не с его ли помощью покушались недавно на Димитрия подсылы Годунова? По счастью, погиб тогда Корецкий…
Нет, нового Григория надобно из Самбора удалить. И чем скорее, тем лучше. Как?.. Проще всего убить, конечно, ведь он и сам готов убить удачливого соперника!
«Ха! – покачал головой Варлаам. – Ничего себе – проще всего убить! Для разбойника с большой дороги – это так. А для монаха, живущего в Божием страхе и почитающего живую жизнь священною, ибо всякое дыхание славит Господа?» Нет, об убийстве Варлаам не мог и подумать. Ведь он даже комара-кровососа убить гнушался, не шлепал его на теле своем, а сгонял широкой ладонью либо сдувал, ибо сказано: «Кто его убьет, тот человечью кровь прольет!» Ни капли человечьей крови не пролил монах Чудова монастыря Варлаам Яцкий за всю свою полувековую жизнь – поздно и начинать. Значит, надобно от сего опасного Гришки избавиться каким-то иным способом.
Но каким же, каким? Как удалить его из Самбора? Уговаривать бесполезно, добром он не уйдет. Хитростью? Да разве обхитришь такого!
И тут снова в Варлаамовой голове засновали с невообразимой быстротой мысли. Он вспомнил, что здешний лекарь – жид, конечно, ибо все лекари испокон веку жиды, но человек все же хороший и добрый, ибо встречаются и среди этого племени хорошие и добрые люди! – хвалился недавно в корчме, что у него есть некое забудящее зелье. Стоит человеку его выпить – и он на несколько дней начисто забывает, кто он таков есть. И волю свою совершенно теряет, и можно с этим человеком делать все, что душе угодно. Скажем, вывести его из Самбора и отвести хоть в Украйну, хоть в саму Россию. Даже и до Москвы его можно довести, если почаще давать это забудящее зелье… А то и до Святой земли!
Дорого зелье стоит, конечно, да ведь благодаря щедротам Димитрия-царевича у Варлаама набилась тугая мошна. Чай, хватит на солидный запас питья. А на что ему еще деньги? Пыль это все, пыль и грязь. Деньги копить – грехи копить. Да и разве жаль хоть самых больших денег ради друга… особенно если друг твой – законный русский царевич Димитрий Иванович? Небось в долгу перед Варлаамом не останется – сочтется когда-нибудь, хоть бы угольками на том свете!
Апрель 1606 года, Россия, Смоленск
– Панове, не сочтите меня монахом, – пан Мнишек хохотнул, необычайно довольный каламбуром [43], – однако новых правил нашего путешествия все должны придерживаться неукоснительно. Воздержание есть тяжелое наказание для мужской природы, я все прекрасно понимаю, но мы в чужой стране, в которой можно ждать всяческих неожиданностей. Народ, быть может, и обожает своего нового государя Димитрия, однако к нам относится иначе. Вы сами видели этих полудиких крестьян, которые мечтают лишь об одном: как бы стащить у путников что плохо лежит. Они озлоблены против нас, чужаков, и достаточно самомалейшей искры, чтобы вспыхнул костер, в котором очень многие могут опалить свои нарядные перышки.
Сендомирский воевода бросил выразительный взгляд на некоторых шляхтичей, одетых так, словно их вот сейчас, сию минуту готовы были представить ко двору, а между тем предстоял еще долгий и трудный путь по невыносимым российским дорогам. А пан воевода теперь убедился, что слово «дорога» в России чаще всего означает полное ее отсутствие… Убогие деревни, в которых им доводилось останавливаться на ночлег, тоже не располагали к роскоши, однако эти глупые панки никак не хотели обрядиться попроще, продолжали щеголять, как если бы хотели разбить сердца всех встречных красоток.
И разбивали-таки…
Опережая обоз, летела весть о приближении богатых господ, и все чаще впереди деревенских старост встречать высоких гостей выходили нелепо разряженные и еще более нелепо нарумяненные молодки и девки, которые явно желали разбогатеть за счет приезжих.
Были это вдовы, уставшие от безмужья, неразборчивые девки, гулящие мужние жены, давно заткнувшие супругов за пояс и плюющие на Божью заповедь «не прелюбодействуй». Вообще говоря, пан Мнишек, сам великий гуляка и закоренелый грешник, умел быть снисходительным к человеческим слабостям, однако вчера он увидел, что среди встречающих обоз «жриц любви» одна или две имели явственно проваленные носы, а еще пара красоток носила на лицах следы странной сыпи. Мнишек откровенно испугался за здоровье своих подопечных, а прежде всего – за свое. Всякая зараза прилипчива да переносчива, и что же это им скажет Димитрий, коли в свите его чистейшей, невиннейшей невесты отыщутся больные непристойными болезнями?! Как бы не отрекся от брака с Марианной!
Нет, конечно, Димитрий по-прежнему влюблен в далекую и недостижимую панну, словно мальчишка, он засыпал воеводу, короля и самого папу письмами, заклиная побыстрее отправить в Россию Марианну, он даже поляков, желающих воротиться на родину, из Москвы не отпускает, держит их как заложников приезда невесты! А все же береженого, как известно, Бог бережет, и Марианна должна появиться в России как жена Цезаря – выше подозрений. И таковыми же качествами должна обладать ее свита.
Именно поэтому пан Мнишек вводил с нынешнего дня суровую меру: в лагере не должно быть никаких посторонних женщин! И никто из панов шляхтичей не должен отлучаться со стоянок. Если же устраиваются на ночлег в деревне, то шашни с хозяйками или соседками под строжайшим запретом!
Видно было, что господа рыцари недовольны. По лицам многих из них скользили грозные тени, строптивость так и сквозила из глаз, и Мнишек который раз пожалел, что не занялся отбором свиты более тщательно. Но перед отъездом, как всегда, началась такая суматоха и набралось столько желающих попасть в Россию…
Набралось-таки!
Свита самого пана воеводы, конная и пешая, состояла из четырехсот сорока пяти человек и четырехсот одиннадцати лошадей. В свите Марианны было двести пятьдесят один человек и столько же лошадей. Почти все шляхтичи также имели своих слуг и панков чином поплоше, иной раз их число доходило до полусотни.
Были здесь также в большом количестве торговцы, суконщики из Кракова и Львова, ювелиры из Аусбурга и Милана, искавшие случай и место для выгодного сбыта своего изысканного товара.
Станислав Мнишек вез с собой двадцать музыкантов и шута из Болоньи, Антонио Риати… Так что ни много ни мало, а около двух тысяч путников, полных надежд на удачу и наслаждения, хотя и не без опасений за будущее, двигались к цели – к Москве.
Воевода сендомирский с первого дня постарался держать это огромное количество народу, как любят говорить русские, в ежовых рукавицах. Однако уследить за всеми было, конечно, невозможно: ведь в маленьких деревушках путешественники расселялись на ночлег кто куда. Некоторые ставили палатки, а из-за царившей кругом грязи воевода особо далеко с надзором за подчиненными не доходил.
Конечно, в Смоленске было куда лучше, чем во всех этих Красных, Люблинах, Лубнах… Там для Марианны был воздвигнут особый дворец, а встречали ее несколько десятков тысяч человек, которые кланялись ей в пояс. Здесь было все смоленское духовенство с иконами и хлебом-солью. На стенах обширной крепости Смоленской стояло до двух тысяч стрельцов.
В числе встречающих были князь Василий Мосальский-Рубец и Михаил Нагой. Против второго Марианна ничего не имела, ведь он был братом матери Димитрия, а стало быть, его дядей, а вот при виде Мосальского-Рубца с трудом сдержала ненависть. Ведь именно этот человек в свое время привел к Димитрию на ложе Ксению Годунову – оставив ее в живых, вместо того чтобы убить вместе с матерью и братом! О чем думал Димитрий, присылая Мосальского встретить свою обрученную невесту? Что он хотел дать ей понять? На что намекнуть?