миньоны – молодые юноши… Молодые-то они молодые, но развратным умением дали бы фору опытному мужику). Видать, кто-то из пришедших с Димитрием поляков и приохотил слабого, от младых ногтей склонного к разврату Хворостинина к мужеложскому блуду. Конечно, его надо было бы просто придушить (а иной раз хотелось, когда чрезмерно настойчиво начинал домогаться государевой ласки!), но нельзя ссориться с его родней, которая нипочем не была в таком несчастье виновата, а просто несла свой крест – и все.
Петр Басманов ненавидел молодого Хворостинина до дрожи. Надо быть, оттого, что смазливой рожей и повадками греховодник напоминал Петру его собственного отца – Федора Басманова, который был равно склонен к связям и с мужчинами, и с женщинами, являясь позорищем своего рода так же, как молодой Хворостинин был позорищем своего. Во всяком случае, Басманов никогда не упускал случая дать этому стебаному миньону пинка под его женственный зад или отвесить хорошую заушину. Нынче князьку-мужеложцу перепало и то и другое, и только потом Басманов вспомнил о том, что привело его – среди ночи, полуодетого, встревоженного – в государевы покои. О, отнюдь не любовные забавы!
– Стрельцы бунтуют, государь! – быстро сказал он. – В Кремль лезут!
– Много их? – вскочил с постели Димитрий и натянул широкие польские шаровары.
– Около сотни. Во дворе кипят, а прорвались пока семеро, не больше. Вот не послушал ты меня, когда я просил, умолял охрану усилить!
Димитрий приблизился к окну.
– Погоди, успокойся, – попросил верного товарища. – Если б они хотели, они уже б все тут смели и разметали. Просто попугать меня пришли, да ведь меня так легко не запугаешь!
И, опередив Басманова, он вышел в комнату, примыкающую к спальне. От дверей тотчас отскочили два капитана трабантов, охраняющих непосредственно опочивальню государя: Теодор Брензин и Роман Дурофф из полка Маржерета. Отсалютовали своими протазанами. Лица спокойные, глаза холодные. Молодцы немцы, или кто они там, – ничем их не проймешь.
– Где эти семеро? Покажите! – скомандовал Димитрий.
Басманов медлил.
– Да что такое? – начал сердиться государь. – Побили их, что ли?
– Побили, но не до смерти, – успокоительно махнул рукой Басманов. – Тут другое… Еще когда они рвались в покои, впереди них знаешь кто шел? Андрюха Шеферединов! И с ножом был.
Димитрий недоверчиво вскинул голову.
– Ты не бредишь ли? – спросил холодно. – Как мог Шеферединов…
Он осекся. Как мог Шеферединов – тот самый, который убивал Марью и Федора Годуновых ради него, Димитрия, – теперь прийти убивать его же самого?!
– Я тебе давно говорю, что зреет беда вокруг, что мутит кто-то людей. Не знаю имен заговорщиков, однако они явно перекупили Шеферединова. Теперь он сбежал, но это не значит, что он не может тебя подстеречь где-то в укромном углу.
– Чего ты от меня хочешь-то? – вскричал Димитрий, сам толком не понимая, на кого больше злится: на себя или на Басманова.
– Охрану усилить. Стрельцов разоружить и их полки перестроить, перетасовать. Пойми: в случае беды на них нельзя рассчитывать!
– Ну вот… – растерянно развел руками Димитрий. – Ты же сам над восемью тысячами стрельцов начальствуешь, а послушать тебя, так никому верить нельзя. Все предатели! С кем же я останусь?
– Со мной, – вскинул голову Басманов. – Я буду тебе верен до смерти, никогда тебя не покину, однако Христом Богом прошу насчет стрельцов – остерегись!
– Уговорил, – кивнул Димитрий. – Только я с ними хочу раньше поговорить. Они чего добивались – видеть меня? Ну не среди же ночи. Скажи – почивает-де государь. А завтра пускай пожалуют на двор, который отведен для диких забав. Вот там я с ними охотно повстречаюсь.
Конечно, он и глаз не сомкнул: лежал, смотрел в потолок, думал, как встретится со стрельцами, что им скажет, что сделает. Думал о Марине, о Ксении… Тому уж больше месяца, как ее здесь нет, а Марина все еще не выехала из Польши в Россию. Недавно Сигизмунд прислал письмо «брату нашему, московскому кесарю Димитрию» – прослышав, что нареченная невеста все еще не отправилась к будущему супругу, спрашивал, не желает ли «брат наш государь» жениться на его, короля, родной сестре и впрямь сделаться ему братом. Димитрий переправил письмо в секретном пакете с нарочным в Польшу – в собственные руки Мнишку отдать. Может быть, теперь пан сендомирский воевода почешется, побеспокоится? А королю в утешение и в придачу к отказу были отправлены самые щедрые, богатейшие дары: сорок сороков соболей, лисиц, бриллиантовый перстень, лук, колчан и стрелы, оправленные золотом, три коня: один ногайский с седлом, другой под персидской попоною, третий под бархатной…
Вот так и прошла ночь в бессонных размышлениях, однако утром Димитрий вскочил бодрым. Велел приготовить медвежью забаву. Он частенько устраивал ее для послов, у которых ноги подкашивались от одного только медвежьего рычания (ничего, пусть понимают, что такое русский медведь, и трепещут его!), однако сейчас на дворе были только свои.
Свои, как же! Держи карман шире.
Так или иначе, а выйдя с Басмановым, Мстиславским и своими дядьями Нагими на дворцовое крыльцо, Димитрий безошибочно почувствовал запах страха, исходящий от стрельцов. Ну да, как согнали их сюда да заперли, небось решили, что царь не говорить с ними придет, а лютыми медведями да натасканными собаками травить.
По-хорошему, с ними так и следовало поступить!
Не обращая внимания на шепот и трепет, которые неслись по рядам подобно ветру, Димитрий сделал знак загонщикам.
– Государь… – страшным голосом прошипел Басманов, и Димитрий понял, что только остатки почтения удерживают Петра Федоровича от того, чтобы погрозить царю кулаком.
С трудом скрывая смех, Димитрий успокоительно махнул товарищу, крикнул:
– Рогатину мне! – и приказал отворить загородку.
В отличие от двух сотен стрельцов этот одинокий, запертый, настороженный, полуголодный, отчаявшийся зверь не испытывал никакого страха. Только ненависть, ненависть к человеку, который сейчас шел к нему с рогатиной и в котором воплощалась для него вся злоба мира.
Медведь поднялся с четверенек на задние лапы и медленно двинулся на человека. Вот сейчас тот отведет назад руку с оружием и раскроется для стремительного толчка сильной звериной лапы. Человек рухнет на спину, и в то же время медведь ринется на него, свернет ему голову набок и в мгновенье ока раздерет ему грудь до самого сердца…
Но Димитрий ударил его рогатиной без замаха, одной только силой рук. Отточенные до остроты копий концы дерева вошли в горло и грудь зверя. Он забился, заклокотал кровью в горле – тут набежали загонщики, перехватили у царя рогатину, удерживая накрепко, а медведь все бился, глубже насаживая себя на рогульки…
Димитрий вышел из загородки, поднялся на крыльцо, оглянулся.
Стрельцы лежали на земле вповалку, вернее, стояли на коленях, отвешивая земной поклон. У всех были непокрытые головы: чубы мелись по земле, а зады торчали к небесам.
– Умны, ничего не скажешь! – растерянно сказал Димитрий, и вдруг ему стало до того смешно, что он сел на ступеньки и начал тихо хохотать. Но посмотрел опять на этих коленопреклоненных, вспомнил про Андрюшку Шеферединова, предателя, – и вновь зашевелилась в груди досада, словно лютая змеища.
– Доколе вы будете смуты заводить и причинять беды своей земле? – спросил, не скрывая злобы. – Она и так исстрадалась; что же, вы хотите довести страну до конечного разорения, пытаясь свергнуть государя, при котором она наконец-то успокоилась? Вспомните Годунова и его наемников, как они истребили знатные роды в земле нашей и овладели неправедно царским престолом. Какую кару земля понесла! Меня одного сохранил Бог и избавил от смертоносных козней, а вы ищете меня погубить, всякими способами стараетесь произвести измену. В чем вы можете обвинить меня, спрашиваю я вас? Вы продолжаете уже второй год твердить, что я не истинный Димитрий; но обличите меня – и тогда вольны будете лишить меня жизни. Моя мать, ее братья, Богдан Бельский свидетели, как все со мной происходило Божьим промыслом и человеческим исполнением. Как могло статься, чтобы кто-нибудь, не будучи истинным царем, овладел таким могущественным государством без воли народа? Бог не допустил бы этого. Я жизнь свою ставил в опасность не ради своего возвышения, а затем, чтобы избавить от бед народ, впавший в крайнюю нищету и неволю под управою и гнетом гнусных изменников. Меня к стезе моей призвал Божий перст! Могучая рука Провидения помогла мне овладеть тем, что мне принадлежит по праву. И вот я вас спрашиваю: зачем вы зло умышляете на меня? Говорите прямо, говорите свободно предо мною: за что вы меня извести хотите?
Какое-то время царила тишина. Пахло свежей медвежьей кровью, пахло страхом и ненавистью. Потом воздетые к небу зады зашевелились, люди начали подниматься. Введенные во двор Басмановым и верные ему стрельцы ощетинились алебардами, но Димитрий махнул рукой – и оружие было опущено.
– Навел ты на нас иноземцев! – вдруг выкрикнул какой-то молодой стрелец, но тотчас ошалел от собственной храбрости и примолк.
Однако начало было положено. Дерзость ведь заразительна – так же, как и трусость.
– Навел-таки! – поддержал его и другой стрелец – постарше, поосновательнее первого крикуна. И он не кричал, а словно бы мягко укорял царя.
– Наше государство долго было для Европы заповедною и дикою землею. Говорят про нас, что даже птицам трудно было сюда летать, – проговорил Димитрий. – Мол, по улицам у нас медведи ходят и на людей кидаются. А много вы медведей видели в жизни своей? Небось только вон того. – Он небрежно кивнул на еще дымящуюся кровью тушу зверя и продолжил: – Вспомните, ведь если какой торговец приезжал сюда, то не иначе как принятый на царское имя, и ехал он за приставами. А теперь даже мелким шинкарям въезд открыт. Чем это неладно? От торговли страна богатеет и людям веселее живется. Я не хочу никого стеснять, мои владения для всех во всем должны быть свободны!