еленые, изразцовые, с серебряными решетками, стены покрыты блестящими тканями: передняя комната, большая, вся была обтянута голубой персидской материей, а на окнах и дверях висели златотканые занавески; сиденья обиты были черной тканью с золотыми узорами; столы покрыты златоносными скатертями. За нею были три комнаты, обитые золотыми тканями с разными узорами в каждой для разнообразия. Большие сени перед передней комнатой уставлены были всевозможнейшей затейливой серебряной посудой с разными изображениями птиц, зверей, баснословных богов и прочего. Неудивительно, что среди такого роскошества прежний бродяга очень быстро оперился и почувствовал себя вольным на все… даже на отказ от прежних обязательств, которые были раньше такими прельстительными и манящими. Гонсевский не раз слышал, что папа римский засыпает русского царя письмами с требованиями исполнить все данные обещания. Их будто и не существовало никогда. Иезуиты втихомолку шлют ему проклятия и начинают понимать, что в России им вряд ли обломится обещанный жирный кус. Он не пошел ни на одну территориальную уступку, обещанную полякам. Он ведет себя так, словно родился законным сыном своего отца, а не от седьмой жены, словно вырос на ступеньках трона и получил шапку Мономаха по праву, а не взял силой и хитростью.
Конечно, он носит польское платье (Димитрий разумный человек и понимает, что оно гораздо удобнее русского), любит польские блюда (Марина со слезами уговорила его не подпускать близко к кухне русских поваров, которые своим искусством уморят и ее, и ее нежных фрейлин, а доверить приготовление пищи ее кухмистерам, которые умеют сделать лебяжьи ножки на меду или баранье легкое в шафране так, что от него потом не станет тяжело в желудке, а на сладкое подадут глазированные груши и мороженое, а не огурцы в меду, от которых у каждого нерусского человека пучит живот)… Димитрий даже телятину продолжает есть, вызывая этим какую-то истерическую ненависть соотечественников! Конечно, Димитрий с удовольствием танцует польские танцы, которые живее, подвижнее и приманчивее неповоротливых русских плясок. Он гордо улыбается, когда жену его называют польской нимфой, и не имеет ни малейшего намерения прятать ее от чужих взоров, держать в терему. Он назвал к себе в Москву иноземных музыкантов, и те каждый день играют для него, за что его готовы предать анафеме в каждой церкви! Но русские ничего не понимают! Их бесит, что Димитрий не таков, как благостные прежние цари, жиревшие на троне и больше всего охранявшие свое благолепие. А между тем при всей своей непохожести на предшественников он с каждым днем становится все более русским. Послы давно подмечали это. Сегодняшняя вспышка из-за титула – всего лишь еще одно проявление новой натуры Димитрия…
Впрочем, у него осталось одно хорошее свойство. Русский царь необычайно отходчив. Вот и сейчас – с улыбкою взглянул на Гонсевского, в которого только что метал громы и молнии, и велел чашнику передать ему кубок и в него собственноручно налил фряжского вина, какое ему было очень по нраву.
Кубок был очень красив, истинное чудо работы итальянских чеканщиков, а поскольку, по обычаю, подарок царю не возвращался, а забирался домой и считался знаком особого благоволения, Гонсевский не сдержал широкой улыбки. Во всяком случае, Димитрий небывало щедр!
Гонсевский поднес кубок к губам… и едва не поперхнулся, услышав подчеркнуто спокойный голос Димитрия:
– Сударь мой, пан посол, разве тебе не ведомо, что всякий человек, коему русский государь оказывает почтение и посылает что-то со своего стола, обязан встать в знак благодарности?
Гонсевский поставил кубок на стол и заносчиво поглядел на Димитрия: вот же пся крев! Ну и возомнил о себе этот самборский конюх!
– Прими мою нижайшую благодарность, государь, однако же посол короля польского не должен…
– Коли так, не гневайся, когда тебя выбросят в окно за непослушание, – перебил его Димитрий и сделал знак Маржерету, стоявшему в дверях, а тот уже вскинул руку, готовясь отдать команду своим алебардщикам…
Олесницкий пнул соседа в бок, и Гонсевский вскочил, перекосившись от боли и гнева.
– Ах, панове! – защебетала панна Марианна… «О раны Христовы, – подумал Гонсевский, – ее теперь и мысленно так нельзя называть! Не Марианна, а Марина, и не панна, а царица! Но надо отдать ей должное: она изо всех сил старается отвести грозы». – Вы только взгляните! Камни и в самом деле необычайно хороши!
Она раскрыла шкатулку и принялась пропускать меж пальцев низки жемчуга, поигрывать изумрудами и алмазами…
Димитрий с удовольствием склонился к ней и со знанием дела заговорил:
– Магнит, как вы знаете, имеет великое свойство, без которого нельзя плавать по морям, окружающим землю, и без которого невозможно узнать ни стороны, ни пределы света. Гроб персидского пророка Магомета благодаря магниту висит над землей в их магометанской мечети в Дербенте. Вот так.
А вот прекрасный коралл и прекрасная бирюза. Этот алмаз – самый дорогой из всех и редкостный по происхождению. Я никогда не пленялся им, а напрасно: он укрощает гнев и сластолюбие, помогает сохранить воздержание и целомудрие; маленькая его частица, стертая в порошок, может отравить в питье не только человека, но даже лошадь. Я особенно люблю сапфир. Он усиливает мужество, веселит сердце, приятен всем жизненным чувствам, полезен в высшей степени для глаз, очищает их, удаляет приливы крови к ним, укрепляет мускулы и нервы.
Димитрий увлекся, глаза его засияли. Послы осторожно переглянулись: кажется, гроза миновала…
– Танцевать, господа! – воскликнула Марина, которая не любила долго сидеть на одном месте, особенно после сытного ужина. – Кадриль!
Послы с удовольствием выбрались из-за столов.
– Поглядите сначала сюда! – позвала их царица. – Завтра начнется у нас маскарад, вот какую маску я сделала для моего супруга.
Она показала склеенную из бумаги и материи личину с необычайно суровым выражением. Брови сведены, губы грозно сложены.
– Что это? Кто это? – притворяясь испуганным в угоду царице, пробормотал Гонсевский, а Олесницкий, подражая приятелю, даже перекрестился.
– Как, вы не узнали, господа? – засмеялась чрезвычайно довольная Марина. – Да ведь это Немезида, богиня мести! Она покарала всех гонителей Димитрия, мы должны воздать ей почести!
– Ах вон что…
По мнению Гонсевского, сия Немезида более всего напоминала чудовище ада, однако не станешь же спорить с царицею. Но намек на месть и мстительность послам очень не понравился… Ох-хо-хо, что же это будет, панове?!
Сорок человек музыкантов грянули на своих инструментах, и началась кадриль. В первой паре вышли Марина с Димитрием, паны послы подхватили Барбару Казановскую и Ядвигу Тарло.
Марина танцевала чудо как хорошо – истинная нимфа, которая порхает, не касаясь земли! Пары менялись, фигуры шли своим чередом, как вдруг Димитрий громко хлопнул в ладоши, и музыка враз стихла. Гонсевский, черед коего как раз пришел танцевать с Мариною, оглянулся с неудовольствием – и наткнулся на тяжелый взгляд царя.
– Господин посол, – негромко проговорил Димитрий, – ты танцуешь с русской царицей. Изволь снять магерку!
Гонсевский на время онемел от такой невиданной наглости. Да ведь статус посла…
– Коли не желаете, панове, то готовьтесь к тому, что ваши головы снимут вместе со шляпами, – почти добродушно осведомил их Димитрий.
Шляпы слетели. Головы остались на плечах, причем на лицах послов сияли самые приятнейшие улыбки. Конечно, они чувствовали себя униженными, однако… Однако в посольских кругах еще с конца минувшего века рассказывали некую историю об Иване Грозном, который велел приколотить шапки к головам каких-то строптивых азиатов, никак не желавших обнажить пред ним головы.
Какое зловещее совпадение! Да, воистину это русское яблочко упало очень недалеко от своей сумасшедшей яблоньки!
Подумав об этом, послы принялись веселиться изо всех сил. Вечер кончился чудесно…
Жаль, что на этом празднестве не было английского господина по имени Еремей Горсей. Он мог бы указать на еще одно совпадение, не менее зловещее. Государь Иван Васильевич Грозный, отец Димитрия, тоже очень любил разглядывать драгоценные камни из своей сокровищницы. Однажды Еремей Горсей при сем присутствовал и мог бы подтвердить: о магните, алмазе, бирюзе, сапфире и прочих камнях Димитрий говорил почти слово в слово то же, что и Грозный.
Это было в последний вечер жизни русского царя…
Май 1606 года, Москва
День 16 мая начался спокойно, а вот около четырех часов пополудни начали твориться дивные дива. На прекрасном голубом и совсем безоблачном небе со стороны Польши поднялись облака, подобные горам и пещерам. Посреди них явственно видно было льва, который поднялся и исчез, затем верблюда и, наконец, великана, который тотчас исчез, словно заполз в пещеру, и, когда все это исчезло, с земли все явственно увидели висящий в небе город со стенами и башнями, из которых выходил дым, и этот город также исчез. Картина выглядела так совершенно и отчетливо, словно некий художник нарочно расположил все на ней в изрядном порядке. Зрелище было настолько необычное, что многие боялись смотреть на него и разбегались по домам.
Пан Казимир Полонский, которого близкие друзья называли чаще просто – пан Казик, вышел из оружейной лавки в прескверном настроении, и созерцание изменяющегося неба не улучшило состояния его духа. Напротив, неприязнь пана Казика ко всему миру только усилилась. Ведь всякому известно: смешение фигур на небесах может предвещать как беду, так и радость. Звери – Бог с ними, что они означают, неведомо, тем паче что ни львов, ни верблюдов пан Казик вживе не видал, а знал о них только понаслышке. Но вот разрушенный город наверняка предвещает беду!
Какую? А это еще предстоит узнать… Хотя что тут узнавать, если пан Казик прошел вот уж несколько лавок и нигде не мог купить пороху. Вернее сказать, хозяева отказывались продавать его, отговариваясь тем, что порох у них-де закончился, да и пули тоже. В первых лавках пан Казик еще как-то верил этим выдумкам, однако в последней поймал хозяина на откровенной лжи, увидав у стены распочатую бочку с порохом. В ответ на прямое обвинение москаль сделал наглую рожу и сказал: