Умоляющие, испуганные глаза, короткий вскрик… И кровь, много крови. Все.
Стебли опали, выплюнув на платформу окровавленные тряпки.
Бутоны на цветке выстрелили почти одновременно, кактус стоял, словно облитый красным. Виктор без чувств рухнул на платформу.
– Роман Ильич, беда. Там…
Парень закашлялся, хотел еще что-то сказать, но, начстанции перебил его.
– Чего захлебнулся? Нормально доложить не можешь!
Парнишка, еще совсем молоденький, вдруг побледнел и тихо прошептал:
– Роман Ильич, там, – и тут же повернулся и выскочил из помещения.
Что за ерунда? Ну, получит у него Сильвестр! Распустил! В приоткрытую дверь Роман Ильич успел заметить горе-вестового: тот согнулся пополам, издавая характерные звуки.
Сильвестр сам материализовался через несколько секунд.
– Помяни черта. Что там у тебя такого, что этот недоносок обедом похвастаться решил?
– Ильич, беда.
Сердце екнуло.
– Ну, я жду! Что, язык проглотил?!
– Ты только…
Ильич побледнел: Лиза. Что-то с дочкой.
У ширмы, где стояла кадка с цветком, было не протолкнуться. Но увидев начальника, народ расступился…
Что было потом, Роман Ильич не помнил. Кажется, он бросился на колючки, кажется, его кто-то оттащил. Кажется, его пытались успокоить, но в уши словно вставили вату, и он ничего не слышал. Сильвестр, Роман Ильич точно запомнил – это был именно Сильвестр, осторожно вытащил из его рук окровавленные ошметки, то, что когда-то было Лизой. Последняя мысль: даже похоронить нечего… А потом он и все остальные долго кашляли и чихали – пыльца забила нос и рот. Когда же все закончилось, он вдруг успокоился. Судьба. Так надо. Жертва, которая нужна Царице… Но почему именно Лиза?!
Никто и никогда не упрекнул Виктора в том, что случилось, все, как один, признали его право говорить от имени Царицы, быть ее глашатаем. Хранителем. И именно после этого его стали сторониться. Только вот ему, Виктору Лазареву, Хранителю, на это было уже глубоко фиолетово.
Глава пятнадцатаяТам-Тамыч
13 ноября 2033 года. Перегон Петроградская – Черная речка, станция метро Черная речка
– Эй, Горшок, чего шатаешься туда-сюда? Люди спят, а ты шумишь.
Мишка не ответил ничего, только посмотрел в сторону дежурного. «Да клал я на тебя с прибором!» Вот до чего же этот Антон противный: не остался Горшок его развлекать, теперь будет придираться по любому поводу.
Мишка знал метро не хуже любого диггера: уж сколько он повидал этих туннелей, сбоек, вентшахт и коллекторов! За двадцать лет научился определять, где чисто, а где может таиться опасность. «Из этого прохода плохо пахнет» – для Горшка не просто слова из фэнтезийной книжки, а реалии жизни. Ко всему прочему, у лжеюродивого была прекрасная зрительная память и поразительное чувство пространства: оказавшись в любом туннеле, он мог безошибочно определить, в каком направлении находится нужное ему место.
Но сейчас Мишке совсем не обязательно было уходить далеко от Петроградской, новое жилье должно было: а) находиться рядом, б) быть сухим и в) не иметь второго выхода, то есть, тупиковым.
В сторону Горьковской, по вполне понятным причинам, идти было незачем. Туннель до Ботанической? Обжит весь, до последнего закутка, да и слишком уж шумный. Тогда, получается, к Черной речке? Мишка поймал себя на мысли, что за все эти годы так и не удосужился разведать это направление. Вот теперь заодно и исправит недоразумение.
Мультик запрыгнул к нему на плечи как раз в тот момент, когда Горшок подошел к краю платформы.
– Нет, Мультик, – Горшок стащил кота с шеи, – с Мишкой нельзя, Мишка пошел по делам. Аркадьевна Мультика накормит. Приду скоро, иди!
Котей обиженно мявкнул, но остался на месте. И только когда Горшок отошел на порядочное расстояние, упрямое животное побежало за ним.
К туннелю в сторону Черной речки определение «плохо пахнет» не подходило, но все равно было там что-то не то. «Пушкин ходит», – хихикнул про себя юродивый. Да и фиг с ним. Повидавший в туннелях всякого, Мишка не боялся ни бога, ни черта. Подумаешь, призрачные всадники… На то они и призрачные, чтоб мимо тебя проскакать и скрыться за ближайшим поворотом. Видел их Горшок, перепугался поначалу, да а кто не струхнет, когда на тебя лошадь несется? Затопчет и фамилию не спросит! А как понял, что призрак, аж вздохнул с облегчением, вот чес-чес. Собрат homo sapiens – вот кого опасаться надо.
Подходящую дверь он нашел быстро, открыл, заглянул внутрь: куча какого-то хлама, но пройти можно. Помещение было без второго выхода, то есть, вполне себе подходящее. Оставалось прибраться, и все, можно справлять новоселье.
Уборка – занятие энергозатратное, а посему Горшок решил сначала вернуться к Аркадьевне, Ильич наверняка уже смотался к себе. Почему его вдруг понесло не в сторону Петроградской, а на Черную речку? Он и сам не понял.
Перегон был длиннющий, Горшок изрядно подустал, прыгая со шпалы на шпалу. Вот и платформа. Только сейчас Мишка понял, что было не так: Черная речка была необитаема. Ну, не вот чтоб совсем, люди на платформе были, да только сама станция абсолютно не была обустроена, как полагается жилой.
Мишка осторожно поднялся наверх. Огня от горящих костров явно не хватало, чтоб осветить всю платформу, но людям, сидящим около них, было, кажется все равно. Мужчины, женщины, дети. Тихий гул от голосов, у дальнего костра кто-то бренчит на гитаре… Одежда неожиданная для метро: никаких брюк у женщин, и платки, закрывающие голову.
– Э, гайджо[1], не стой, иди сюда.
Гайджо… В голове словно что-то щелкнуло: цыгане. Табор.
Над костром в котелке что-то булькало.
Пожилая цыганка зачерпнула варево, налила в кружку, протянула ее Горшку.
– Пей. Чай, наш, цыганский.
Мишка удивился: что, вот так сразу и чай? Чужому и незнакомому? Но кружку взял.
– Пей, не бойся. Ты хоть и гайджо, только свой. Такой же, как мы.
Уточнять, что это значит, Горшок не стал.
– Откуда вы тут?
И на самом деле, откуда в Питере табор? Настоящий?!
– С Сириуса, – женщина засмеялась, ее смех подхватили и другие, до сих пор молча наблюдавшие за беседой. – Не знал разве?
Следующий вопрос, уже готовый сорваться с губ, Мишка благоразумно проглотил: какой Сириус? Смеются над ним, и все!
– Легенда есть такая, что цыгане с Сириуса. Не слыхал разве?
Мишка не слыхал. Но зато знал, что луну называют цыганским Солнцем. Вот как раз сейчас и спросит, почему. Должны же знать!
– Это у нас Катя мастерица рассказывать. Катерина, подь до нашего огонька.
Катерина, совсем еще молодая цыганочка, с любопытством посмотрела на Мишку.
– Ты у нас спец по байкам, вот и расскажи этому гайджо, почему луна – это цыганское солнце.
Девушка заговорила, и только тогда Горшок понял, что Катя намного старше, чем кажется. Говорила она складно, с выражением, словно читала стихи или пела песню. Голос – низкий, грудной – завораживал.
…Ехал с ярмарки молодой цыган, и застала его в степи ночь. Начал он место искать, где бы голову до утра преклонить, вдруг видит – будто бы огонек вдалеке мелькнул. Поехал цыган на огонек, а тот все ярче. Подъехал еще ближе – услыхал пение цыганское, да такое стройное – душа радуется. А как подрысил совсем близко, увидал он незнакомый табор. Кибитки кругом, шатры разбиты, у шатров костры жаркие. А у костров цыгане сидят и поют, до того красиво – заслушаешься.
Не стал парень близко к кострам подходить: табор чужой, люди незнамые, а у цыган сроду чужаков не привечали. Коли два табора в степи встретились – редко без ссоры обходится, а то какая горячая голова и нож из-за голенища потянуть норовит… Боязно! «Дай, – думает парень, – поближе подъеду, огляжусь сперва. Коли друзья – выйду, к костру присяду, авось не прогонят. А коли вороги – не объявлюсь, а рядом переночую: все одно люди, все не так страшно, как одному в степи».
А у костров-то – гитары звенят, скрипки мяучат по-кошачьи, песни звучат, то лихие, то грустные – сердце заходится. А всех краше поет молодая цыганочка – волосы смоль, брови вразлет, монисто на шее из монет золотых… Взыграло у парня ретивое: «Нет, думает, жив быть не хочу – девушка эта моя будет. Подожду, как напоются-напляшутся, по шатрам разбредутся, замечу, в какой шатер войдет моя ненаглядная, подкрадусь к ней, к спящей, через седло перекину – и ищи нас свищи! Степь широкая, конь добрый – любую погоню со следа собьем!»
Сказано-сделано. Заалело на восходе, погасли костры, смолкла музыка, разбрелись по шатрам цыгане. Тишина настала. Вышел парень из укрытия своего, подкрался, заглянул в шатер – и озноб прошел по коже его. Кровью залит шатер, скорчившись лежат цыгане бездыханные: кто надвое разрублен, у кого грудь пулею пробита, у кого нож в горле торчит. А вот и ненаглядная его: лицо бело, как снег, глаза неподвижные, тусклые… Хоть и мертвая, да красивее живой… «Э, – думает молодой цыган, – что мне до мертвого табора! Мертвая моя, и живая – моя! Хоть ночью оживет, мне и довольно!» Перекинул ее через седло, вытянул коня плетью – да и в степь, подале, прочь от мертвого табора.
Долго ли коротко скакал молодой цыган. Уже и конь его спотыкаться начал, и солнце до заката докочевало, стало на ночлег, разукрасило небесный шатер зарницами, костер запалило на полнеба. Ветерок по степи прошел, вздохнул ковыль жалобно, словно скрипку цыган смычком тронул…
Открыла красавица мертвые очи, поглядела на жениха несуженого, улыбнулась невесело и сказала: «Что же ты, парень, наделал! Где ж то видано, чтобы мертвая живому в жены досталась! Ночь уже наступила, братья меня хватились, коней заседлали, мчится по степи погоня. А сам ведь знаешь, что не уйти живому от мертвого – мертвому коня сам черт пришпоривает. Пропадешь ты, и меня не добудешь!» Только смолкла цыганочка – раздался по степи копытный стук. Не успел молодой цыган и кнут свой поднять, как окружили его вороные кони, а на конях – цыгане с невестина табора: стреляные, рубанные, страшные. Вышел вперед старшой – кудри и борода с проседью, грудь картечью пробита, на устах кровь запеклась. Вышел, да и сказал тихо и грустно: «Морэ, друг, не видать тебе нашей сестры. Живое – к живому, мертвое – к мертвому тянется. Год уж прошел, как потравили мы у здешних мужиков покос. Собрались они – да и перебили нас всех, ни одного в живых не оставили. И хоронить не стали, и панихиды не справили. Вот и нет нам на земле покоя. Так что, коли впрямь она тебе приглянулась, сделай для нее добро, да и для нас всех тоже. Схорони нас по-христиански, закажи панихиду да помолись Пречистой Деве за души наши грешные. Прощай!» Сказал, гикнул – да и сгинул, а с ним и братья его, и сестра-красавица.