Одни сидели на одеялах.
Другие стояли в ногах.
Третьи ходили по палате, рассказывая то, чем не удалось поделиться при жизни.
Это был параллельный мир, ставший реальным, и ему ничего не оставалось, кроме как поверить в это – или сопротивляться и сойти с ума.
Матвей вспомнил о еловой веточке и, вытащив ее из кармана, покрутил в дрожащих пальцах. Своей новой необычной способностью он, конечно, был обязан Смерти, и подозревал, что, даже взяв в руки ее дар, коллеги не увидели бы ничего необычного. Это был ее способ показать ему, что их разговор был реален, а мертвые могли танцевать на балу, и она преуспела. Матвей не верил, что после смерти была жизнь, потому что не имел весомых доказательств, и никогда бы не смог вообразить увиденное сегодня. Но вот они, доказательства, – прямо перед ним, четкие и ясные…
От переполнявших его чувств, запутанной смеси шока, растерянности, ужаса и благоговения, голова шла кругом. Он дошел до кулера, выпил воды и сделал несколько глубоких вдохов, уговаривая собственный разум примириться с происходящим. Когда-то врачи даже не верили в трансплантацию, однако сейчас это был самостоятельный раздел медицины. Матвей сам ассистировал при пересадке вены всего месяц назад, и пациент сохранил ногу. Он был уверен, что однажды люди изобретут способ пересадить и голову, как некогда описал Александр Беляев, фактически спасая мозг от смерти. Но теперь получалось, что после нее ничего не заканчивалось. Матвей узнал секрет, над которым бились столетиями.
– Простите. – Медсестра протиснулась мимо него и зашла в палату к спавшей после операции на печени женщине. У ее кровати сидели сразу трое детей, и Матвей почувствовал, что разрывается между безумным желанием попросить коллегу дать им спокойно пообщаться хотя бы несколько секунд и необходимостью оставить все как есть, потому что мертвые, к сожалению, уже ничем не могли помочь живым.
– Ой! Матвей Иванович, что с вами? – спросил санитар, потирая ушибленное плечо. Матвей молча посторонился, не отрывая взгляда от старика, целовавшего в лоб пожилую женщину. Ее прогнозы после падения с эскалатора в метро были неутешительными.
– Это просто невероятно, – прошептал он, ощущая необходимость поделиться хоть с кем-нибудь переполнявшими его чувствами из-за происходящего.
– Да уж. Продержаться столько времени после таких травм. Сильная женщина… – Качая головой, парень поспешил прочь.
Убедившись, что ноги держат его крепко и он не упадет в обморок, Матвей спустился на первый этаж, чтобы переодеться. Пора было идти домой. Готовиться к балу.
Он не отличался разговорчивостью и в обычные дни, а сегодня его молчаливость коллеги легко списали на усталость. Ни у кого не возникло подозрений, что ему пришлось только что пережить – да и кто мог бы представить подобное?
К тому моменту как Матвей вышел с работы, передав пациентов новой бригаде, на улице сгустились сумерки. До их встречи со Смертью оставалось не так много времени. Сердцебиение у него было на удивление ровным, шаг – уверенным и твердым, словно ему всего лишь предстояла встреча со старой знакомой. Так оно и было, по правде говоря: Смерть сама признала, как хорошо он успел изучить ее. А потом дала ему надежду, которую он не рассчитывал никогда обрести.
Пока поезд метро вез его домой, мысли о том, что он только что видел в больнице и что еще предстояло ему в эту ночь, заставили подумать о прошлом. Слушая старую поп-музыку, доносящуюся из наушников сидевшего рядом парня, Матвей вспоминал редкие дни, когда они с родителями завтракали вместе и смеялись над всякой ерундой, просто потому что они были семьей и были вместе. Он вспоминал поездки на машине и печенье, купленное на заправке; у матери под рукой всегда была салфетка, чтобы стереть с лица отца остатки шоколада, а Матвей смеялся, когда отец гордился вслух, что не испачкал рубашку. Он вспоминал запах кофе, который каждое утро пила мать, и пирогов с яблоками, которые она пекла, когда он был совсем маленьким. Времена стояли непростые, но каким-то образом у его родителей получалось доставать продукты.
Он вспоминал дни, когда сидел в своей комнате, слушая крики родителей из-за закрытой двери. Повод мог быть абсолютно любым – некому было пойти с ним на день открытых дверей в институт, командировка выпадала на праздники, а поездка в магазин снова откладывалась. Слова «тебе нет до нас дела» и «ненавижу» то и дело разрезали воздух, не давая ему сосредоточиться на произношении сложных медицинских терминов из старой энциклопедии. Затем кто-то из них уходил в другую комнату, хлопнув дверью, оставляя другого ругаться, глухо стуча кулаками по подушкам. Матвей слышал звон хрусталя и звук льющегося в стакан виски и смотрел в книгу, не различая ни слова. Тогда ему действительно казалось, что шутки и сладости были всего лишь плодом его воображения.
Он вспоминал время, когда ужинал один, пока учился в медицинской школе, потому что оба родителя задерживались на работе, ставя это друг другу в укор. Перед сном мать заглядывала к нему в комнату и нежно ерошила волосы, а отец, топчась на пороге и сунув руки в карманы, смотрел неуверенно и робко, словно не мог поверить в его существование. Матвей знал, что в свое время его появление стало для молодоженов большой неожиданностью, заставившей в корне пересмотреть карьерные планы. Они обменивались ободряющими, неловкими улыбками, и отец уходил.
Выйдя на своей станции, он вспомнил, как они ссорились годы назад из-за какой-то мелочи, связанной с отпуском, которая переросла во взаимные обвинения в эгоизме и пристрастии к виски. Вмешиваться было бесполезно: во время ссор родители не слышали никого, кроме себя. Матвей тихо вышел из-за стола и направился в прихожую, не в силах больше выносить это после тяжелой смены, когда до него донесся яростный шепот, пробежавший по телу словно яд:
– Я ненавижу тебя. Ты разрушаешь нашу семью.
– А по-моему, это делаешь ты. Я больше не могу.
– Так уходи!
Матвей остался на чай, как обещал, чтобы не давать им нового повода для ссоры, но вернулся к себе в тихую съемную квартиру с чувством облегчения. Из разговоров по телефону он знал, что четыре дня в доме родителей царило холодное молчание. В итоге они всегда мирились, но он начинал беспокоиться.
На пятый день вечером Матвей поднес телефон к уху, чтобы ответить на звонок. Через несколько секунд послышался грохот. Опустив голову, он смотрел, как в забрызгавшем пол ординаторской чае плавают осколки чашки, и не слышал вопросов вокруг.
Отца привезли к нему в отделение. Матвей принял документы от врача «Скорой» и просмотрел их, и, хотя его разум четко знал, что делать дальше, руки отказывались повиноваться. Его тело на мгновение потеряло вес, а затем стало таким тяжелым, что он не мог даже вздохнуть. Этот неподвижный мужчина с лицом его отца и седыми висками, как у него, не мог быть тем самым Иваном Рокотовым. У того были проблемы с давлением, но он регулярно принимал лекарства и ни на что не жаловался, сколько бы Матвей его ни спрашивал. В день ссоры он сказал жене, что перестанет принимать их, чтобы быстрее умереть, но ведь не мог поступить так на самом деле. Верно? Или мог?
Матвей пришел в ужас. Голоса коллег доносились до него словно издалека сквозь плотный шум, кто-то вырвал у него документы и оттолкнул в сторону. Он слепо пошел за каталкой, постепенно вспоминая, где находится, но слова о том, что зрачки отца не реагируют на свет, привели его в чувство лучше любой пощечины. Он бросился вперед, готовый оказать помощь.
Он опоздал. Он потерял драгоценное время с самого начала, потому что испугался, словно был новичком и не имел дело с инсультами раньше. И хотя коллеги уверяли, что Матвей в приемном покое смотрел на документы всего пару секунд – не минут, как ему казалось, – и что водитель «Скорой» ругался на таксиста, который вовремя не пропустил его на шоссе, он знал, что подвел отца. Но не мог найти в себе силы признаться в этом матери.
– Я ведь никогда не хотела, чтобы ты уходил, – шептала она сыну в плечо тем же вечером. Матвей кусал губы, чувствуя, как щеки щекочут горячие слезы. Он пообещал себе, что сознается во всем – немного позже, после похорон.
– Я скучала. Всегда скучала… Ты ведь это знал, правда? Пусть нашим последним разговором была ссора, ты должен был знать, Иван.
– Конечно, мама, – повторял Матвей. Любовь родителей, то ранящая, то ласковая, всегда была для него загадкой, но в тот момент он не сомневался в ее силе. – Конечно, он все знал.
У него не было никакого особого предчувствия в тот день. Он был занят мыслями о похоронах и приближающихся экзаменах, но понял все в тот же миг, как зашел в квартиру. Было тихо – слишком тихо, и, к тому моменту как он дошел до комнаты родителей и побежал к креслу, бросив продукты, уже знал, что случилось. Оставить мать одну было худшей ошибкой, которую он мог совершить. Он подвел их обоих.
Теперь, идя домой, Матвей гадал, был ли с ними отец в той самой комнате, присутствовали ли их духи на похоронах, приходили ли посмотреть на него, когда он сидел один у себя в квартире. В дни отпуска, выписанного начальством, он безуспешно пытался пить, ненавидя алкоголь после всех их ссор, свалил все учебники, атласы и конспекты в кучу за диваном, отодвинув его от стены, потому что все они казались бесполезными, и плакал, пока не засыпал, только чтобы проснуться от не задержавшегося в памяти жуткого сна. Матвей не любил думать об этом периоде своей жизни, но появление Смерти впервые сделало воспоминания менее болезненными. Он надеялся, что сегодня она согласится ответить на все его вопросы.
Мартовское небо не заволокло облаками, и луна была особенно яркой. Ее свет заливал его квартиру через незашторенные окна. Все вещи были на своих местах, и Матвей не мог не удивляться, как все могло выглядеть таким обычным. Он как будто стал далек от собственной жизни, со стороны наблюдая за простейшими действиями – поставить еловую веточку в стакан с водой, разогреть ужин, поскольку чувство голода никуда не делось, выпить таблетку от головной боли, преследовавшей его с самого утра. Включить ноутбук, чтобы восполнить многочисленные пробелы в знаниях о славянской мифологии перед балом. До одиннадцати оставалось еще немного времени, и он не собирался терять его впустую.