Взгляды были прикованы к ликам могущественных богов, высеченных на деревянных идолах, на чью помощь они сейчас уповали всей душой. Небо было ярко-голубым и безоблачным, светило солнце – добрый знак, что те были благосклонны. Теплый воздух стал густым от наполнившей поляну энергии, где смешались страх и благоговение. Фая могла почувствовать, как она проникает ей под кожу и пульсирует в жилах, подчиняя сердце своему ритму. Она знала, что и Матвей, и Марфа, и все остальные, стоя плечом к плечу, испытывают то же самое. Однако куда сильнее внутри нее было тянущее, тревожное чувство. Она потупилась, рассматривая вытоптанную траву под лаптями, чтобы ненароком не выдать себя. Бабушка сказала, что битва будет страшной, а смерть уже готова к встрече. Завтра их войско станет еще больше, и никто, даже верховный жрец, не смог бы сказать, проявят ли боги одинаковую благосклонность ко всем воинам – особенно если речь идет о младших сыновьях в большой семье.
Фаю прошиб озноб, как накануне, когда она держала в руках ледяной свиток. Следующая мысль была настолько жуткой, что она едва сдержала стон: в эту самую минуту их враги точно так же молили о помощи своих демонов, которых считали равными богам. Что, если завтра высшие силы будут вести собственный бой, попросту позабыв о людях? И призовут в свое войско души погибших воинов? Ее уверенность в принятом накануне решении тут же возросла.
Матвей мягко толкнул ее плечом, с немым вопросом заглядывая в глаза. Она покачала головой и выпрямилась, и, хотя лицо ее было спокойно, сердце в груди металось, как обезумевший перед охотником зверек. Пульс колотился в висках, почти заглушая молитву.
По восьми сторонам света вокруг капища вспыхнули ритуальные огни, выбрасывая снопы искр. Вслед за ними вместе со жрецами десятки голосов запели священную песню, вознося ее высоко к небесному царству Перуна.
После гадания на потрохах черного петуха, возвестившего о победе над вражеским войском, на капище было шумно и весело. Воины разделили с богами трапезу жертвенным быком, положив его останки в священное пламя у подножия идолов. Боевые крики пронзали сумеречный воздух, отточенные лезвия рассекали его подобно молниям.
Все это время Фае казалась, что она двигается и говорит будто во сне, повинуясь общему настроению, и сон оборвался, лишь когда Матвей разыскал ее и взял за руки. От него пахло огнем и дымом священного костра, над которым он вместе с остальными воинами закалял свой меч. В тот момент на его лице застыло суровое, даже свирепое выражение, и Фая с новой ясностью осознала: завтра он будет сражаться до последней капли крови.
Сейчас в его глазах горел огонь другого рода.
– Идем со мной, – тихо сказал он.
Фая согласилась не колеблясь. Матвей кивнул семье на прощанье, и впервые за все время она не увидела на лицах его братьев ни следа обычной насмешки. Они были не единственной парой, что желала провести наедине хотя бы несколько часов, чтобы у мужчины осталось достаточно времени для отдыха.
Всю дорогу до его двора они молчали. Сердце Фаи разрывалось между нежностью и страхом, и она очень боялась выдать последний. Вместо этого она сосредоточилась на звуке его ровного, спокойного дыхания и думала о том, что будет ждать их, когда он вернется с поля битвы. То были самые простые вещи – праздничный пирог с мясом из ее скудных запасов, который они разделят в саду; венок из луговых цветов у него на голове; новые уроки резьбы по дереву, после которых она наконец-то научится вырезать красивые цветы; танцы в огне купальского костра; первое из многих утро, когда она проснется его женой. Целые дни вместо украденных часов.
– Фая. – Матвей остановился у крыльца избы, поворачивая ее лицом к себе. Подняв к губам их соединенные руки, он поцеловал ее ладонь. – Ты дрожишь, душа моя.
Он не спрашивал ее почему и не уговаривал вспомнить, что совсем недавно предсказали жрецы. В его карих глазах были нежность и понимание, и Фая почувствовала, как к горлу подбираются предательские слезы. Но сейчас для них было не место и не время.
Она шагнула ближе, касаясь его бородатой щеки, и не сдержала улыбки при знакомом чувстве щекотки. Матвей накрыл ее губы своими, и она обвила руки вокруг его шеи, зарываясь пальцами в густые волосы. Он прижал ее к себе так крепко, что Фая могла почувствовать, как быстро бьется его сердце. Часть ее хотела провести так целую вечность, другая же не могла игнорировать разгорающееся внутри желание. Словно читая ее мысли, Матвей оторвал ее от земли и поднялся на крыльцо, а затем их окутало тепло горницы, пахнувшее горящим деревом и мочеными яблоками. Фая подумала было, что скажут его мать и дядя, если узнают, что они были здесь, а не во дворе или на сеновале, но Матвей быстро оборвал ход ее мыслей.
– Не думай ни о чем, – попросил он, остановившись у лестницы к полатям и отрываясь от ее губ. Они не зажгли лучину, но света, пробивавшегося сквозь слюдяные окна, хватало, чтобы видеть руки и глаза друг друга. Он отвязал от пояса тяжелый меч и прислонил его к лавке, беря ее лицо в ладони. – Матушка, тетя и дядя сейчас на капище вместе с другими старейшинами, братья нас не побеспокоят. Сейчас есть только ты и я, и никого больше на целом свете.
Фая все же не сдержала слез, но это было намного позже, когда она лежала на лавке в руках Матвея, обняв его за талию и чувствуя его дыхание на своей шее. Перина запуталась где-то у них в ногах, но исходившего от разгоряченного тела юноши тепла было достаточно для них обоих. В какой-то момент он распустил ее длинные волосы, и теперь они каштановыми волнами рассыпались вокруг них, касаясь пола.
Только ты, я и никого больше на целом свете. Поверить в его слова было легко, когда он был всем, что она могла видеть, слышать и чувствовать. Годы тоски и одиночества таяли под силой его взгляда, прикосновения кожи к коже были сродни чарам, исцелявшим раны, о которых она даже не подозревала. Быть с ним было так же естественно, как дышать. И пусть их мечты о будущем доме были прекрасны, сейчас, в его руках, Фая знала, что уже была дома. Если боги отберут его у нее, то жить ей будет просто незачем.
Кожу на висках жгли дорожки слез, пока она перебирала в памяти поцелуи и прикосновения, которые они разделили этим вечером. Затем ее мысли обратились в прошлое, к ночи после Ивана Купалы, когда Матвей пришел к ней и она впервые почувствовала его прикосновения. Он смотрел на нее с благоговением, страстью и лаской вытесняя неуверенность и страх, не дававшие ей покоя, пока она ждала его. С каждой встречей они все больше доверяли друг другу и больше разговаривали. Матвей рассказывал ей о своей жизни в другой деревне, а еще признался, что думал, что со смертью отца на свете не осталось людей, которые бы искренне им дорожили. Фая поведала ему свою историю, не скрывая страха перед одиночеством на всю жизнь, который так никогда и не исчез окончательно. При воспоминании о теплой улыбке, которую он подарил ей в ту ночь, глаза снова обожгло, и Фая тихо втянула носом воздух, запрокидывая голову, чтобы не дать слезам пролиться.
Над ней зашевелился Матвей. Она почувствовала поцелуй на шее, затем теплые пальцы провели по ее талии. Приподнявшись на локте, он заправил ей за ухо прядь волос и ласково коснулся щеки. Черные волосы растрепались и падали ему на глаза.
– Ты голодна?
Она покачала головой, не желая даже думать о том, чтобы выпустить его из объятий. Вдруг это был последний раз, когда они были вместе?
– Сегодня я хочу заснуть вместе с тобой, – тихо сказал он, словно не был уверен в ее согласии. – Останься еще ненадолго?
Вместо ответа Фая поцеловала его, вкладывая в касание губ все чувства, что переполняли ее в этот момент. Это было подобно вспыхнувшей лучине, отгоняющей тьму, а вместе с ней все страхи. Хотя бы на какое-то время. Воспоминания не оставили от усталости и следа, ее руки толкнули его на бок и заскользили по телу. Когда Матвей откликнулся на ее ласки, стало ясно, что сон мог еще подождать.
После Фая держала Матвея за руку до тех пор, пока его не одолел сон, а дыхание не стало ровным. Натянув ему на плечи перину, она поднялась на ноги и, стараясь не шуметь, нашла на полу свою рубаху, онучи и лапти.
Переполненная сладкой болью, она выскользнула за дверь. Нужно было спешить, пока луна стояла высоко. Добравшись до дома, Фая тут же направилась к своей лавке, из-под которой вытащила тяжелый узелок с остатками подношений, что приберегла утром.
– Фаина, это ты? – сонно окликнула ее Марфа со своего места на печи.
– Я.
– Ты что, опять уходишь?
– Да. Матвей ждет меня у реки, – сказала Фая, надеясь, что голос звучит ровно.
– Ах вот оно что. Силы-то у молодых хоть отбавляй. Тогда возьми еще один платок, – не без доброты посоветовала Марфа. – У воды всегда холоднее, даже когда есть кому согреть.
Фая повиновалась, избегая ее взгляда, и вернулась обратно в ночь. Она с детства ненавидела лгать и почувствовала укол стыда оттого, что бабушка так легко поверила ей.
Казалось, за те несколько минут, что она провела в избе, снаружи стало холоднее. Озноб пробирал до костей, но, по крайней мере, небо было ясное и луна освещала ей путь. Вокруг было тихо; собаки принимались ворчать, когда она шла мимо, но Фая двигалась слишком быстро, чтобы они могли всерьез забеспокоиться. Идти на капище было нельзя – духам тьмы там было не место, к тому же обет, который она собиралась принести, требовал уединения.
Подойдя к сторожевой башне у стены, окружавшей деревню, она окликнула стражника и попросила выпустить ее за ворота, к священной роще Перуна.
– Ай, иди, – устало отмахнулся он, не дав ничего объяснить. – Много таких уже ушло. Смотри аккуратнее, нечисть не примани.
«Сомневаюсь, что теперь мне опасна нечисть», – подумала про себя Фая, крепче запахивая платок. Она никогда не гуляла по ночам одна, тем более в лесу, но чем ближе становилась его мрачная громада, тем крепче суеверный страх сжимал ее сердце. Кто знает, что могло встать на ее пути.