Но в основном меня это не волновало; в конце концов, в нашу деревню отовсюду стекались странники; вполне естественно, что они прибудут по такому особому случаю, как смерть ведьмы.
Но вам известно, что произошло дальше. Вы видели это во сне. Видели, как селяне собрались у поляны, как солнце достигло зенита. Может быть, вы видели, как из остывающей печи медленно вынимают кирпичи, или же просто тело нашей матери на теплой каменной плите – потемневшее, ссохшееся, но спокойное, как во сне. Вы видели покрывавшие тело увядшие цветы, а на блюдах – мозг, глаза и сердце.
Вы видели, как мы встали на колени по обе стороны от тела нашей матери. И слышали, как заиграли музыканты.
Но вы не могли увидеть, хотя теперь вам об этом известно, что наш народ тысячелетиями собирался на такие пиршества. Тысячелетиями жили мы в долине и на склонах горы, где росла высокая трава, а с деревьев падали фрукты. Это была наша земля, наш обычай, наш долг.
Наш священный долг.
И, встав на колени, надев самые красивые платья и – в добавление к собственным украшениям – украшения нашей матери, мы с Мекаре видели перед собой не предостережения духов, не беспокойство матери, взявшей в руки табличку царя и царицы Кемета. Мы увидели наши собственные жизни – как мы надеялись, долгие и счастливые, прожитые среди своего народа.
Не знаю, долго ли мы так стояли, долго ли готовили свои души. Я помню, что мы подняли в унисон блюда с органами нашей матери и заиграла музыка. Зазвучали флейты и барабан; мы слышали тихое дыхание селян; пели птицы.
И тогда на нас обрушилось зло; это случилось так внезапно, что мы едва ли поняли, что произошло, – топот ног, громкий пронзительный военный клич египетских солдат. Мы бросились на тело матери, пытаясь защитить священную трапезу, но нас оттащили в сторону, блюда упали в грязь, а плита перевернулась!
Я никогда не слышала, чтобы человек кричал так, как кричала Мекаре. Но я и сама кричала при виде того, как тело моей матери падает в золу.
Однако в моих ушах звучали проклятия; нас объявляли пожирателями плоти, каннибалами, дикарями, которых следует зарубить мечом.
Но нам никто не причинил вреда. Нас, кричащих, сопротивляющихся, связали и удерживали, пока на наших глазах лилась кровь наших знакомых и родных. Солдаты топтали тело нашей матери, топтали ее сердце, мозг и глаза. Они утрамбовывали золу, пока остальное войско пронзало мужчин, женщин и детей.
И тогда сквозь хор криков, сквозь чудовищный вопль сотен людей, умирающих на склоне горы, до меня донесся голос Мекаре, взывающей к духам о мести, о каре для солдат.
Но что значат для таких людей ветер или дождь? Деревья сгибались до земли; казалось, сама земля содрогнулась; в воздухе летали листья, как прошлой ночью. С горы катились камни; в небо поднимались тучи пыли. Но солдаты заколебались лишь на мгновение, прежде чем сам царь Энкил не выступил вперед и не сказал своим людям, что это всего лишь трюки и что наши демоны на большее не способны.
Это замечание было абсолютно верным, и резня продолжалась. Мы с сестрой приготовились к смерти. Но нас не убили. В их намерения не входило убивать нас, и, пока нас тащили прочь, мы видели, как горит деревня, как горят поля дикой пшеницы, видели трупы мужчин и женщин из нашего племени и знали, что их трупы будут оставлены на милость диких зверей и земли, что их отвергли, что ими пренебрегли.
Маарет замолчала. Она развела сложенные вместе ладони, приложила кончики пальцев ко лбу и передохнула, перед тем как продолжить. Когда она заговорила вновь, ее голос звучал чуть-чуть резче и тише, но по-прежнему ровно.
– Что такое одна маленькая нация, живущая в деревнях? Что такое один народ – или даже одна жизнь?
В земле погребена тысяча таких народов. Включая наш.
Все, что мы знали, все, чем мы жили, было загублено в течение часа. Профессиональная армия перерезала простых пастухов, женщин и беспомощных детей. Деревни лежали в руинах, хижины были разрушены; сгорело все, что могло сгореть.
Я чувствовала, что над горой и над деревней, лежащей у ее подножия, витают духи мертвых; некоторые из них были так взволнованы из-за пережитого насилия, что от ужаса и боли устремлялись к земле; остальные поднялись над плотью и были избавлены от страданий.
А что могли сделать духи?
Всю дорогу в Египет они преследовали нашу процессию; они мучили тех, кто связывал нас и тащил на носилках – нас, двух плачущих женщин, в ужасе и горе льнущих друг к другу.
Каждую ночь, когда войско разбивало лагерь, духи насылали ветер, срывавший палатки и относивший их в сторону. Но царь советовал своим солдатам не бояться. Царь говорил, что египетские боги сильнее наших демонов. А поскольку духи действительно делали все, на что были способны, обстановка не ухудшилась, и солдаты повиновались.
Каждую ночь царь приказывал привести нас к себе. Он говорил на нашем языке, в то время достаточно распространенном во всем мире – на нем говорили в долине Тигра и Евфрата и на склонах горы Кармел. «Вы – великие ведьмы, – говорил он ласковым и раздражающе искренним голосом. – Из-за этого я сохранил вам жизнь, несмотря на то что вы – пожиратели плоти и мы с моими людьми поймали вас с поличным. Я пощадил вас, потому что хочу воспользоваться вашей мудростью. Я буду учиться у вас вместе с моей царицей. Скажите, чем я могу облегчить ваши страдания, и я это сделаю. Теперь вы находитесь под моим покровительством; я – ваш царь».
Мы плакали, отводили глаза, молчали и стояли перед ним до тех пор, пока ему это не надоедало и он не отсылал нас спать назад в маленькие тесные носилки – деревянный прямоугольник с крошечными оконцами.
Оставшись наедине, мы с сестрой разговаривали либо мысленно, либо на нашем языке, языке близнецов, состоящем из жестов и аббревиатур, который понимали только мы. Мы вспоминали, что духи говорили нашей матери; мы припомнили, что, получив письмо от царя Кемета, она занемогла и так и не оправилась. Но страшно нам не было.
Мы были слишком охвачены скорбью, чтобы бояться. Мы словно уже умерли. Мы видели, как лилась кровь нашего народа, как осквернили тело нашей матери. Что могло быть хуже? Мы оставались вместе; возможно, хуже была бы только разлука.
Но в ходе долгого путешествия в Египет у нас появилось небольшое утешение, которого мы не забыли. Хайман, царский управляющий, смотрел на нас с состраданием и втайне делал все возможное, чтобы уменьшить нашу боль.
Маарет опять замолчала и взглянула на Хаймана, который сидел, сложив руки на столе и опустив глаза. Казалось, он погрузился в воспоминания. Он принял эту похвалу, но она явно его не успокоила. Потом он ответил на взгляд Маарет. У него, видимо, появилось много вопросов, но он их не задавал. Он обвел глазами остальных, отвечая и на их взгляды – на пристальные взгляды Армана и Габриэль, но ничего не сказал.
Маарет продолжала:
– При каждой возможности Хайман ослаблял наши путы; он позволял нам гулять по вечерам; он приносил нам мясо и питье. Он был так добр, что не говорил с нами, не требовал благодарности. Он делал все это от чистого сердца. Он просто не любил смотреть, как страдают люди.
Кажется, мы добрались до Кемета через десять дней. Может быть, прошло больше времени, а может, и меньше. В какой-то момент духам надоело устраивать свои выходки; а мы, удрученные, лишенные мужества, к ним не взывали. К концу пути мы погрузились в молчание и только изредка смотрели друг другу в глаза.
Наконец мы прибыли в страну, равной которой никогда еще не видели. Вместо иссохшей пустыни мы оказались на богатой черной земле долины реки Нил – от этой черной почвы и происходит слово Кемет; потом на плоту мы вместе с армией пересекли могучую реку и очутились в бурлящем городе, состоявшем из кирпичных домов с травяными крышами, огромных храмов и дворцов, построенных из тех же простых материалов, но очень красивых.
Это было задолго до каменной архитектуры, прославившей египтян, – задолго до пирамид фараонов, которые сохранились до наших дней.
Но уже в то время присутствовала любовь к вычурности и украшениям, стремление к монументальности. Необожженный кирпич, камыш, рогожа – из этих простых материалов воздвигались высокие стены, которые впоследствии белили и разрисовывали красивыми узорами.
Перед дворцом, куда нас привели в качестве царских пленниц, возвышались колонны из высоченной африканской травы, высушенной, связанной и скрепленной речным илом; в закрытом дворике был выкопан пруд, наполненный бутонами лотосов и окруженный цветущими деревьями.
Никогда не доводилось нам видеть более богатых людей, чем эти египтяне, людей, украшенных таким количеством драгоценностей, людей с красиво заплетенными в косы волосами и обведенными краской глазами. Их подведенные глаза действовали нам на нервы. Они создавали иллюзию глубины там, где, вероятно, глубины не было; мы инстинктивно шарахались от этой неестественности.
Все, что представало нашим глазам, лишь усугубляло наше горе. Как же мы ненавидели все, что нас окружало! И мы чувствовали, хотя и не понимали их странного языка, что эти люди тоже ненавидят нас и боятся. Казалось, их смущают наши рыжие волосы; а то, что мы – близнецы, вызывает еще большие опасения.
Ибо у них существовал обычай убивать детей-близнецов; а рыжеволосых неизменно приносили в жертву богам. Считалось, что это приносит удачу.
Об этом мы узнали из часто посещавших нас проблесков озарения; находясь в заключении, мы мрачно ожидали уготованной нам участи.
Хайман по-прежнему был нашим единственным утешением в эти первые часы. Хайман, главный царский управляющий, следил, чтобы нам было удобно. Он принес нам свежее белье, фрукты и пиво. Он принес даже гребни для волос и чистые платья. И тогда впервые он заговорил с нами; он сказал, что царица ласкова и добра и нам нечего бояться.
Мы не сомневались, что он говорит правду; но что-то нас настораживало. Наши испытания только начинались.
Мы также боялись, что духи отвергли нас; может быть, они не хотят появляться в этой стране даже ради нас. Но мы не звали духов; потому что боялись, что не получим ответа, – нет, этого мы бы не пережили.