— Ну что, охальник? — добродушно растрепала Алевтина волосы на его голове. — Обедать-то будешь? Тебя еще офеня почаповский искал…
— Не хочу, — Зализа вытянулся рядом с женой и сквозь сарафан сжал ей грудь. — То есть, офеню не хочу, обедать немного, а больше всего… Не пойду никуда отсюда! Два дня всего осталось, и опять в дорогу. Тебя хочу. Не для того замуж брал, чтобы только вспоминать на привале. Хочу, чтобы со мной была. И чтобы сына мне родила. Поскорее.
— Так возьми с собой, на Москву-то. Чай, не в Дикое поле собрался? — она немного выждала и, не получив ответа, мягко толкнула в лоб. — Эх ты, «поскорее», «чтобы рядом». Ладно, порты натяни. Пойдем, потчевать тебя буду, как муженька ненаглядного. А там, глядишь, и пятница кончится.
— Мне можно в пятницу, — внезапно вспомнил опричник. — Тем, кто на службе, Господь пост прощает.
Алевтина остановилась в дверях, с интересом оглянулась:
— Так что, можно не кормить?
— Почему не кормить? — Зализа поднялся, сгреб ее в объятия и крепко поцеловал немного ниже уха. — Кормить. Но «…не хлебом единым жив человек.»
Когда Зализа прибыл в Каушту, Нислав ждал его уже здесь. Опричник попал как раз ко времени обеда, и мог своими глазами убедиться, что обычаи его поселенцев — называть своих людей иноземцами ему более не хотелось — что обычаи эти по-прежнему мало отличались от монастырских.
Пользуясь теплым временем, они поставили возле своей уличной кухни еще один навес, а под ним — два стола. Жители поселка ныне сидели за этими столами все вместе, под мерный скрип лесопилки разбирая по тарелкам содержимое больших котлов. Пахло мясом, свежей стружкой и вареными грибами.
В глаза опричника сразу бросилось, что полонянки сидят отдельно, плотной стайкой в конце одного из столов, переглядываются и переговариваются только между собой. Правда, одна ливонка ковырялась на кухне у очага — но это ровным счетом ничего не меняло.
Нислав примостился между двух местных девок — Юлей и упитанной кухаркой. Помнится, Зинаидой ее звали. Служивый что-то им оживленно рассказывал. Судя по жестам — о младенце. Бабы завистливо смеялись и наперебой давали какие-то советы.
Боярин Константин, увидев гостя, заметно изменился в лице и встал.
Однако Зализа, делая вид, что и вовсе его не замечает, спрыгнул с коня, перекинул повод через бревно коновязи, отпустил подпругу, после чего спокойно подошел к столу и втиснулся между Ниславом и Зинаидой.
— Вы ему этого мха в штанишки напихивайте, и пускайте, — размахивая руками, советовала женщина. — Он впитывает все, как губка. И дезинфекционными качествами обладает. А потом нового напихаете.
— Нислав, зачем они пытаются напихать тебе в штаны болотный мох?
— То не мне, — зарделся воин под взрыв женского смеха. — То они малышу предлагают в штанишки пихать.
— Чьему?
— Моему.
— Так он же маленький совсем! — удивился опричник. — Ему полугода нет. Откуда штанишки? Кто же раньше пяти лет ребенку штаны одевает? Они же все писаются!
Женщины почему-то снова дружно захохотали, а замеченная опричником полонянка с кухни поднесла и поставила перед ним тарелку каши с мясом и грибами.
Зализа вытянул из-за пояса завернутую в тряпицу ложку, зачерпнул угощение, набрал себе полный рот.
— Вкусно!
Ему внезапно вспомнилось, как менялся его стол за последние два года. Когда он приехал сюда с двумя друзьями и они все вместе только-только пытались разобраться с житьем и законами помещичьего хозяйства, то на столе обычно стояла рассыпчатая каша на воде, да краюха хлеба, которою съедали целиком, и не морщились. Когда маленько приспособились, каша стала пахнуть салом, а на ломтях хлеба нет-нет, да и появлялся кусок убоины. Потом государеву власть почуяли местные офени и купцы, и каша стала разбавляться грибами, иногда свежей рыбой, к столу начали подаваться пряженцы и расстегаи. Когда он выследил и частью посек, а частью развесил вдоль дороги для успокоения путников две станишные ватаги — одну у тракта Новгородского, а другую у летника через Кипень, бояре начали привечать его и зазывать в гости, на столе стояла уже убоина, пироги и печеная птица. Хлеб они пользовали как тарелки, после чего скармливали собакам. Дома же Лукерия стала варить кашу уже только с мясом, и только по средам и пятницам Великого поста — с рыбой. Теперь же, окончательно осев в усадьбе боярина Волошина, он и вовсе начал забывать, каково это — питаться кашей? Ноне опричник баловался то свининкой свеженькой, то рыбкой копченой, то ушицей из яблок, да пряженцами. Такая вот получалась история его службы государю Ивану Васильевичу.
— Полонянки как, работают, не увиливают? — спросил он, ни кому особо не обратясь.
— Да помогают, стараются, — признала Зинаида.
— Со скотиной у них хорошо получается управляться, — добавила Юля. — Это мы, городские, все никак у быка вымя от хвоста отличить не можем.
— А мужики ваши не обижают?
— Не, как можно, — замахала руками Зина. — Что они, насильники какие-нибудь? И пальцем никто не прикоснулся!
— Угу, — кивнул опричник, быстро доел кашу и, похвалив ее еще раз, поднялся из-за стола.
Боярин Константин, увидев, как он поднимается, тоже вскочил — но Зализа снова сделал вид, что Росина не замечает и пошел ко второму столу:
— А ну, девки, вставайте и ступайте за мной.
Полонянки послушались и опричник, отойдя шагов на триста, повернулся к ним, оглаживая голову:
— Кто я знаете? Хозяин я ваш, на саблю свою всех вас взявший. Все вы мои пленницы, и хочу, отпускаю, хочу, дарю, хочу дальше продам. Это ясно?
Девки закивали, оглаживая подолы.
— А еще я хозяин здешних земель и этого поселка. И сильно меня беспокоит, что живут мужики, как сычи, семей нет, детей нет. Так пойдет, лет через тридцать и на мануфактуре управляться станет некому, и в лес пойти, и поле вспахать, и скотине корм задать. Понятно говорю? Вот и хорошо. Теперь скажу еще яснее: коли вы мужикам здесь не нужны, то и мне то же. Сейчас я в Москву отправляюсь. Вернусь к осени, а то и к зиме. Кто из вас к этому времени без мужа, али хахаля останется — продам татарам.
Полонянки мгновенно притихли, а опричник, неспешно обогнув кучку молодых девок, подошел к боярину Росину со стороны спины и положил ему руки на плечи:
— Ну что, Константин Андреевич, пора.
— Ты чего, Костя? — кинулся сбоку Картышев.
— Все в порядке, Игорь, — вымученно улыбнулся Росин. — Я только объясню людям про эпидемии, про правила проведения карантинных мероприятий, и все.
— И все?
— Не беспокойся, Игорь, — Росин выбрался из-за стола и успокаивающе помахал ему рукой. — Точно говорю, все в порядке.
Нислав сам сообразил, что настала пора отправляться в путь, первым подошел к коновязи, подтянул подпруги.
— Ну что, руки сковывать станете, или мешок на голову одевать? — поинтересовался Росин.
— Вот уж делать больше нечего, — хмыкнул Зализа. — Ты, Константин Алексеевич, если бы захотел, раз сорок сбежать уже мог. Сдается, отпусти даже я тебя на все четыре стороны, ты сам в допросную избу явишься, и дыбу требовать начнешь. Потому и поедешь с нами как есть, при мече и в седле. Дабы от крамольников своих отбиться бы смог. Ну, бояре, — опричник тоже поднялся в седло. — В путь!
Разумеется, первую остановку с долгим ночлегом они сделали в боярской усадьбе близ Замежья. Поздним утром, поев и приторочив к седлам небольшие сумки с дорожным припасом и подарками, все трое двинулись в сторону Новгорода. Зализа, напяливший долгополую монашескую рясу, опоясанный саблей, с высокой рогатиной у колена, луком на крупе коня, с собачьей головой и метлой у стремени выглядел настолько зловеще, что собственные мужики, когда он проезжал через поселок, предпочли запереться во дворах, с опаской поглядывая через узкие щели воротин.
Нислав, хорошо сознавая, что находится на службе и отправляется в столицу, надел поверх новенькой косоворотки с вышитым Матреной цветком на плече свой видавший виды бронежилет, забил кармашки самодельного патронташа зарядами с крупнокалиберным жребием и до блеска отдраил ствол пищали. За спину закинул бердыш, широкий полумесяц которого и без того сверкал, как вечерняя луна. И только Росин, не испытывая от предстоящего путешествия особого восторга, оделся так же, как работал: самодельные поршни, суконные штаны, да простая полотняная рубаха. Командирские часы свои он оставил в поселке, дабы хитрым устройством москвичей не смущать, а меч и нож повесил на ремень только по настоянию опричника.
Путники поднялись на две версты вверх по течению, вброд пересекли Рыденку, затем лесной приболоченной тропой дикого зверья и бродяг-коробейников двинулись прямо к торфяному озеру Тигода, и за него, к деревеньке торфокопальщиков Кересть. Этот небольшой переход в двадцать верст занял время почти до полудня, Зато от Керести до самого Новагорода шел уже накатанный широкий тракт.
Не желая показывать лишним глазам взятого под стражу боярина, торговый город Зализа обогнул, выйдя на главную проезжую магистраль Руси возле Воробейки, где и потребовал от раскрасневшегося возле пышущего жаром самовара смотрителя подорожную. Вид черной рясы государева человека, бердышника за его спиной и магические слова: «Государево дело» заставили упитанного бородача забегать, как после солидного бакшиша, и вскоре всадники, оставив усталых скакунов на казенной конюшне, помчались дальше на перекладных.
До сумерек они успели проскочить два яма, остановившись на ночлег в третьем. Дорожные станции на московском тракте, не в пример псковской дороге, размером были с хорошую деревню: обширные конюшни вмещали до трех сотен лошадей, ночлежный дом в два жилья немногим уступал неприступной крепости Копорье, для кухни ежедневно закалывали свиней и бычков целыми стадами, дымили очагами своя кузня, коптильня. Обширные склады наполняли горы овса, ржи, ячменя, а сенные скирды поднимались высотой с сам дом.
— Думаю, — усмехнулся, спешиваясь, Зализа, — чтобы отбить у лифляндцев да жмудинов охоту Русь воевать, им хоть один раз дорожный ям увидеть надобно. Они такие путевые станции за крепости али города считают, а у нас и оборонять подобную мелочь воеводы поленятся. Да только не дойти им ни в жисть ни до одной русской проезжей дороги. Ноги коротки.