Кто в мире счастия прямого цену знает
И сельской жизни все приятности вкушает,
В кругу своих друзей, от шума удален —
и с ударением в голосе, рукою показывая на Василия Андреевича:
Средь бурь и непогод, он будущим богат.
Судьба труды его успехом награждает:
Здесь кравы тучные млеко ему дают;
Там стадо пестрое пригорок украшает,
Источники шумят, и соловьи поют,
И пчелы перед ним сок роз душистых пьют;
Он под жужжаньем их приятно засыпает.
Последние две строки:
И нежный в ней певец, природой восхищенной,
На лире счастие и радости поёт, —
прочитал стоя и кинулся целовать Жуковского.
Сразу после обеда Василий Львович уехал, его ждали в городе дела малоприятные. Предстояло появиться в суде по затеянному его супругой, красавицей Капиталиной Михайловной, бракоразводному процессу: обвинила в преступном сожительстве с вольноотпущенной девкой Аграфеной.
– Господи, кто без греха?! – махнул рукою Василий Львович и укатил.
– Европа на российский лад, – улыбнулся Карамзин и положил руку на руку Василия Андреевича. – Я обещал тебе почитать… историческое.
Поднялись в кабинет Николая Михайловича. Против свибловского это был воистину – кабинет. Вдоль стен приземистые, будто осевшие под тяжестью книг шкафы. Все – красного дерева. Но словно в пику шкафам – два огромных стола. Один – пюпитром. На нем древние грамоты, летописи. Другой обычный. Но оба из гладко струганной, некрашеной сосны. Окно, чуть не во всю стену, смотрело в парк.
– Отсюда я в такие дали засматриваюсь, самому страшно, – улыбнулся Карамзин.
Стулья в кабинете тоже были простые, жесткие, не для мечтаний.
– Я теперь пишу об Олеге. Олег не был князем, опекун малолетнего Игоря, но властвовал тридцать три года, до смерти. В начале своего правления Олег призвал в свою дружину не только новгородцев, но кривичей, весь, чудь, мери, а с большим войском он и над князьями был князем. Добился союза со Смоленском, но такого союза, что власть в городе вручил своему боярину. Завоевал Любич – это всё днепровские города, и возжелал Киева. В Киеве сидели Аскольд и Дир – воеводы Рюрика, городов, от него не подучившие. Они сами себе и добыли княжество. Да какое! Благословенный климат, тучные черноземы. Я думаю, Олег позарился на Киев и по более весомой причине. Новгород – вотчина Рюрика, продолжительного опекунства новгородцы не потерпели бы. Олегу нужен был свой город. А теперь я лучше почитаю: «Вероятность, что Аскольд и Дир, имея сильную дружину, не захотят ему добровольно поддаться, и неприятная мысль сражаться с единоземцами, равно искусными в деле воинском, принудила его употребить хитрость. Оставив назади войско, он; с юным Игорем и с немногими людьми приплыл к высоким берегам Днепра, где стоял древний Киев; скрыл вооруженных ратников в ладиях и велел объявить Государям Киевским, что Варяжские купцы, отправленные Князем Новгородским в Грецию, хотят видеть их как друзей и соотечественников. Аскольд и Дир, не подозревая обмана, спешили на берег: воины Олеговы в одно мгновение окружили их. Правитель сказал: вы не Князья и не знаменитаго роду, но я Князь – и, показав Игоря, примолвил: вот сын Рюриков! Сим словом, осужденные на казнь, Аскольд и Дир под мечами убийц, пали мертвые к ногам Олеговым…» – Карамзин положил рукопись на стол. – Вот начало Киевской Руси. Через поколение Владимир убьет предательски брата Ярополка. Святополк убьет братьев Бориса и Глеба.
– Такова природа власти?
– Такова природа человека. Каину было тесно на земле с братом Авелем.
– Как же вас полюбил бы Андрей Тургенев за сей гигантский труд! – вырвалось у Жуковского. – Вы один перед морем времен. И вам не страшно.
– Страшно, Василий Андреевич… Да ведь словечко к словечку, событие к событию, царствие к царствию. – И сказал без улыбки: – А литература-то российская теперь на ваших плечах.
Жуковский только вздохнул: всей его литературы – «Сельское кладбище». Правда, обещал Бекетову в декабре представить сразу три тома «Дон Кишота».
Суматошный год
И представил. Рождество отпраздновал в Мишенском, а Новый, 1805 год встретил в Москве. Получил от Бекетова деньги за добрый пуд исписанных листов – и с себя скинул гору. У свободы – крылья. Просил Антона Антоновича благословить на странствия за европейской мудростью.
Учитель согласился с Парижем, с Геттингеном, с посещением Италии, Англии и весьма, весьма советовал вкусить плодов Швейцарии. К советам своим прибавлял три тысячи рублей. В долг, но с отдачею, сроком неоговоренным: когда деньги будут.
Суматошно начинался год для Жуковского. На 13-ое января в Мишенском была назначена свадьба Василия Ивановича Киреевского с Авдотьей Петровной Юшковой.
Забежал попрощаться с Иваном Петровичем Тургеневым, а тот с радостью: 16-го возвращается из Геттингена Александр.
– Непременно буду! – пообещал Василий Андреевич, умчался домой, поздравил молодых, и снова в санки.
И вот они смотрели друг на друга, и губы у них никак не складывались в слова.
Обнялись, разрыдались. Тут в комнату вбежал Николенька, вернувшийся из пансиона, – тоже в слезы.
– Мы снова вместе! Мы – снова вместе!
Слезы были счастливые. Андрей, уйдя из жизни, соединил их всех узами сладчайшего товарищества. Слова Андрея: «Усовершенствование духа всем, что есть высокого и великого» – стали им и девизом и благословением из мира горнего.
С прожектом Жуковского о путешествии по Европе подступили они в тот же час к Ивану Петровичу. Старец разволновался, разрумянился: всю жизнь свою положил на просвещение. Решил просто:
– Поедете втроем! Николенька заканчивает пансион, незачем ему тратить лучшие годы на затхлые келии Бантыш-Каменского. Деньги, слава богу, есть, и вложить их в европейское образование – выгодней, чем прирастить на тысчонку-другую.
Отъезд назначили на май, а покуда – в Санкт-Петербург. Александру надобно было сделать визиты к нужным людям, напомнить о Тургеневых, заручиться поддержкою – сколько ни путешествуй, а служить придется. Жуковский искать места не собирался: идущему стезею книжника драгоценна свобода, однако ж в столице и книжнику побывать не худо.
Вернувшись от Тургеневых к Антону Антоновичу, Жуковский застал гостя – студента пансиона.
– Степан Петрович Жихарев, – назвал себя юноша. – А вас, Василий Андреевич, в пансионе помнят, любят. Вы наш кумир! – И прочитал:
– Скатившись с горной высоты,
Лежал во прахе дуб, перунами разбитый.
А с ним и гибкий плющ, кругом его обвитый…
О Дружба, это ты!
– Откуда вам сие ведомо?! – изумился Василий Андреевич, краснея. – Нигде же не печаталось! Разве что у Дмитриева читал.
– Вот каковы-та у нас студенты-та! – засмеялся Антон Антонович, очень довольный. – Всё-та на лету ловят. А кабы поменее-та по театрам шатались, так бы и в математике-та не отставали.
Тут и у Степана Петровича щечки зардели: с математикой у него беда.
– А я, Васенька, – сказал Антон Антонович, – имел нынче беседу с Михаилом Трофимовичем, с Каченовским. У него-та скоро магистрская защита, а надо бы-та сразу доктора давать. Речь-та, однако ж, про «Вестник Европы». Университет Каченовскому передает редактирование-та. Вот я и говорил о тебе. Лучшего-та сотрудника ему не сыскать.
– А путешествие?!
– Путешествуй-та во благо российской словесности, а стихи-та Каченовскому шли.
– О журнальной работе я думал, – признался Василий Андреевич. – Мы наметили с Тургеневым издавать журнал сразу по возвращении из Европы. На журнал отдаю четыре года. Я посчитал. Проценты со скопленных за четыре года денег, худо ли, бедно, но прокормят. Дорога свобода. Без свободы сочинительство немыслимо.
– Вот и пригодится-та работа с Каченовским! – решил Антон Антонович.
А через неделю все московские дела вылетели у Жуковского из головы. Петербург!
Остановились у Мити Блудова. Митя чиновничал в Иностранной коллегии, квартиру снимал в самом чиновничьем месте, на Владимирской площади, неподалеку от казарм Семеновского полка. Приехали вечером. Обнялись, положили вещи и – в Большой театр. Шла «Лиза, или Следствие гордости и обольщения», драма Василия Михайловича Федорова, переделка «Бедной Лизы». Главную роль исполняла любимица Петербурга Александра Дмитриевна Каратыгина. Играли муж и жена Сахаровы, Алексей Яковлев, знаменитый Шушерин.
С Блудовым в театре здоровался каждый второй, и Митя, как заядлый театрал – пустился рассказывать об артистах. Знал, сколько платят Якову Шушерину – две тысячи пятьсот годовых плюс пятьсот рублей на экипаж, и сколько Сашеньке Каратыгиной и Машеньке Сахаровой: те же две с половиной тысячи, но на экипажи по триста рублей. А вот их мужья, оказалось, ценились много дешевле: Николай Сахаров имел тысячу двести, Андрей же Коротыгин – только семьсот.
– Ах, как здесь было на торжестве в честь столетия Петербурга! – восторгался Митя. – Сцена и ложи в цветах. Праздновали 16-го мая. Давали тоже Федорова, его драму «Любовь и добродетель». А потом балет «Роланд и Моргана» с Огюстом. Ставил, разумеется, Дидло. Кстати, завтра «Ацис и Галатея». Что слова?! Вы сами увидите, какой огонь пылает в крови Огюста. А за всем очарованием балета, – верю, сердца ваши будут похищены с первого же танца-полета, – рябой, лысый, костлявый, как обглоданная рыба, и все-таки несравненный Дидло! Дидло – Петр Великий балета. Это он заказал чулочному мастеру Трико обтягивающие чулки-штаны, то, что мы теперь называем «трико». Это он ввел газовый тюник и создал балетную мимику. Дидло был славен в Париже, в Лондоне, но князь Юсупов не пожалел денег – и Петербург отныне имеет лучший балет Европы!
– Митя! Митя! – нарочито посокрушался Василий Андреевич. – Ты, кажется, готов забыть не токмо Иностранную коллегию, но саму Музу литературы!