– Ну? – спросила Мария Михайловна. – Надумал?
– Все перебрали, барыня, – Тюря чесал в затылке. – Великим постом с женой согрешили… Раза два, не боле.
– Так уж и не боле?
– Не боле, барыня! Мы Бога боимся… Маланья моя петуха соседского камнем зашибла, так он, злодей, две грядки разорил. Но грех сей не утаенный. Маланья Матрене покаялась, хлебом за петуха заплатили.
– И все твои грехи?
– Грехов, матушка, не перечесть, но чтоб молнию на нас кидать? Разве за мои завидки? На Пасху на батюшку Лазаря завидущими глазами поглядел: больно много яиц насобирал, а у нас куры поздно взялись нестись. На Пасху яиц вволю не покушали.
– Ладно! – сказала Мария Михайловна. – Граф жалует тебя. Лес на избу, на котух получишь безвозмездно. И вот тебе сорок рублей на обзаведение. Бога страшись, а господина люби.
Тюря заплакал от нежданной графской щедрости. Готовился к худшему: горемык могли продать, чтоб с глаз долой.
А Мария Михайловна уже вникала в следующее горюшко.
Мужики двух деревенек не поделили пойменный луг. С косами друг на друга кинулись. От смерти Бог спас, а порезались человек с десяток, кому в ребра угодили, кому в руку, в ногу. Граф назначил всем участникам побоища по тридцати батогов, раненым – по сорока. Не подставляйся! Мария Михайловна приговор утвердила, помиловав двух пострадавших по их немощности. Для искоренения вражды поставила мужикам три ведра водки да бочку пива…
Закончив суд, распорядившись по хозяйству, первая дама Почепа заперлась в своей комнате. Чудилось – сердце дрожит. Приняла успокоительные капли, нашатырь нюхала. Грядет небывалое: граф пригласил на обед своих воспитанников и воспитанниц.
Нужно всех одеть, причесать, а Марию Михайловну силы покинули. Села на диван, и все-то в ней замерло. Одни глаза смотрели. Предстоящий обед мог быть только мимолетной прихотью графа. Алексей Кириллович ни единого раза никого из шестерых не назвал сыном или дочерью – воспитанники.
Тут еще этот краткий, проездом, визит графа Петра Алексеевича. О наследстве изволил ставить вопросы батюшке. О пензенских имениях, о подмосковном селе Горенки. Граф Петр – человек уже солидного возраста, а Перовские – дети. Бог с ними, с богатствами, да ведь Разумовские, Варвара Алексеевна в особенности, без куска хлеба готовы оставить отцову наложницу с ее выводком. Графине Варваре мало несметных богатств Шереметевых, Черкасских. Молилась бы! Кирилл-то Алексеевич, братец, – сумасшедший. Петр Алексеевич в свои тридцать лет – развалина. Екатерина Алексеевна – дурнушка.
Мария Михайловна хмурилась, гоня мысли о прежней, о законной семье сожителя своего, а из зеркала на нее смотрела беспечная на вид молодка. Уж такая синева-то в глазах: весна и весна. И у всех ее детей в глазах – весна. У Васи особенно, у Аннушки… Шестерых родила, а лицо девичье. Такое вот Бог счастье дал!
В ногах все еще усталь, но стыдно тешить зад сидением беспечным. Поднялась, и быстрый взгляд поймал в зеркале фигуру: уксуса не пила, голодом себя на морила, а что такое корсет, покуда не изведала.
Марии Михайловне неспокойно. Графа бесит бессилье. Воспитанники, плоть и кровь его, до имперского указа о дворянстве были ведь рабского достоинства. Ради дворянства выдуман некий Перовский, офицер, убитый в Варшаве. Он-де и есть отец воспитанников. А как быть с младенцем, – Мария Михайловна уже носит его под сердцем? От духа зачат?
Затрепетал огонек в лампаде. Мария Михайловна испуганно смотрит на Богородицу.
– Пречистая, пощади! Меня пусть Господь покарает, ибо я пложу детей аки блудница. Будь водительницей, будь заступницей кровиночкам моим.
И, глянув на часы, ахнула: пора одеваться к графскому застолью.
Цветущая философия и зеленые деликатесы
Блюда подавали титаны: Океан, Кой, Крий, Гиперион, Иакет, Кронос. Лицо в лицо. Братья Трушкины. У них и сестер было шестеро – все златошвеи. Граф назначил «титанам» служить в светло-зеленых сюртуках с красными лацканами и обшлагами. Обшлага шиты золотом, на лацканах искры мелких рубинов. Собственно, это были бригадирские мундиры.
Еда отменная, но почти без французских фокусов: щи с завитками, окорок, белужья тешка, стерлядь, сливочная телятина и обещанные индейки, кормленные грецкими орехами.
Вася ел больше глазами – боялся маху дать, но когда дело дошло до индеек, начал было уписывать за обе щеки. И тут благодетель стал делать вопросы.
– Друг мой! – обратился он к Алексею. – Что острее пилы?
– Иголка! – вырвалось у Васи.
Благодетель нахмурился – отвечать должен тот, кого спрашивают. Алексей поспешил на выручку брату:
– Ваше сиятельство! Сам я, должно быть, ответил точно так же, как Вася, а вот Пиндар-песнопевец считал, что острее пилы – клевета.
Граф вяло ударил в ладоши, но глаза у него просияли. Посмотрел на Льва.
– Ты изучал Пиндара?
– Изучать пока что не пришлось, но стихи я читал.
– И что же у тебя осталось в памяти?
Лев положил салфетку, встал и, вскинув руку, продекламировал:
Добрый успех – первая награда.
Добрая молва – вторая доля.
А кто встретил и принял обе —
Тот стяжал себе высочайший венец.
– А почему Пиндар не поехал в Сиракузы, хотя его приглашал тиран?
– Не знаю! – Лев вспыхнул.
– Все знать невозможно. Садись, садись.
– Позвольте, ваше сиятельство! Пиндар-песнопевец просил передать тирану следующее, – ответил за брата Алексей: – Я хочу жить для себя, а не для другого.
– Похвально. Думаю, дружочек, ты помнишь и о жестоком поражении гордых афинян в Сиракузах? Попавших в плен в те поры клеймили лошадиным клеймом и продавали в рабство. Я, однако ж, про другое… Всякая история драгоценна анекдотами. Исторические анекдоты – не узоры, украшающие скучный перечень имен, памятных или полузабытых, это – сама жизнь. Алкивиад, сколько помню, в походе на Сиракузы не участвовал, но, полагаясь на гадателей, предсказывал победу Афинам. Плутарх мудро сохранил потомкам целый ряд дурных предзнаменований. Ослепленные своим могуществом, афиняне их не увидели. А ведь были изуродованы гермы. – Граф остановил взгляд на Васе: – Что такое гермы?
– Бани!
Благодетель рассмеялся.
– Термы – да, а вот гермы?.. – глянул на Льва.
– Столбы! На столбе, в середине, фал, наверху – голова.
– Так вот, гермы были изуродованы. Первое. Второе: некий человек на алтаре двенадцати богов при всем честном народе отрубил камнем свой половой орган. – Граф перевел глаза на Алексея. – А какое предзнаменование было в Дельфах?
– Вороны набросились на статую Афины Паллады, а с пальмы, сделанной из золота, сорвали золотые орехи.
– Похвально! – снова сказал граф. – Нынче сладкое будет для меня сладким. Я спокоен за нашего студента, ибо, как сказал Вольтер: «Работа избавляет нас от трех великих зол: скуки, порока, нужды». Работать, мой дружок, ты умеешь. К слову сказать, ваш дедушка Кирилла Григорьевич, – граф почувствовал свою промашку – признал воспитанников детьми, – помолчал, но договорил: – Кирилла Григорьевич всячески отклонял Вольтера от посещения Петербурга. И преуспел в этом!.. Вольтер – бес, нечего ему было делать в святой России… Но какого ума человек: «Для глупца старость – бремя, для невежды – зима, а для человека науки – золотая жажда». Вольтером сказано!
Принесли блюдо апельсинов из оранжереи. Граф брал плод, любовался и посылал воспитанникам. Сначала девочкам, но первой – Марии Михайловне, потом мальчикам. И ахнул:
– Алексей! Нам с тобой не досталось.
– Благодетель! Возьмите мой! – вскочил Вася.
Граф улыбнулся.
– Дар принимаю, разделим с тобой пополам.
– А я поделюсь с Алексеем! – Лев, торопясь, резал ножом еще не очищенный плод.
После обеда, одевшись в обычное, Вася побежал в парк: отстрадать свои жестокие провалы. Эта иголка, эти проклятые гермы!
Вечерело. Сладко пахло цветущим лохом.
Диафант называл парк – творение свое – «Стезя вечности».
Парк начинался черемухой вокруг пруда, зарослями сирени, рощей лоха. Все это – детство, отрочество. Прекрасно цветущее, но кратко! А потом – юность, стремление к чуду. Здесь тысяча кустов роз. Оранжерея диковинных деревьев и цветов. Дальше – жизнь: лес. Сначала дикий, но жизнь со временем приобретает осмысленность, и вот – липовая аллея ведет и оставляет перед огромным дубом. Дуб – мудрость. Потом луг и река. За рекою степной простор, небо. Река, степь, небо олицетворяли вечность.
На этот раз вечность была самая развеселая. Дворовая ребятня, нанятая мсье Коланном, ловила удочками лягушек. Были лески, крючки, но вместо червей и мух – кусочки красного сукна. Лягушки кидались на красное с азартом, отталкивая друг друга. Мсье Коланн предпочитал лягушечье мясо – куриному.
«Апельсин-то мы с благодетелем пополам съели!» – решил вдруг Вася, и стало ему полегче.
Мысли – как облака. Тянутся, уплывают. Он спешил за ними, не замечая, куда идет.
И вдруг будто молния сверкнула. Он стоял среди старых, придвинувшихся к реке ветел, а из омутка выходила на белый песок мелководья девка. Золотое лицо, золотая шея, руки по локоть, ноги по колена – тоже золото, а все остальное, как молоко. Белое, нежное, а смотреть – будто в колодец упал. В самое нутро его упирались розовые соски с ягодами посредине, внизу живота – дымок…
Девка не сразу увидела мальчика, а увидевши – замерла, не зная, куда спрятать наготу: в воду ли кинуться, в омут, или к платью на берегу. А Вася в герму обернулся, в столб с ушами.
Девка смотрела, смотрела и засмеялась. И тогда он кинулся бежать. Нашел себя на дубу. Сердце стучало в горле. Слава богу, сук с седловинкой – не свалишься.
Земля приготовлялась к ночи, к тайне. Цветы закрылись, зелень померкла, одно небо светится, но все золото день раздарил, вечеру – серебро осталось.
…День начался худо, завидками, а у Бога вон как! Утром был рабом, вечером – дворянин. За обедом апельсин кушал… Лягушки-то какие дуры, ради красного им жизней не жаль…