Ему страшно посмотреть в лицо святителю. Святитель все о нем знает: что было, что есть, что будет.
Николай крестится, кланяется, целует образ в нижний угол.
Никого, слава богу, нет. Николай снова садится на диван перед миниатюрой. Лицо у батюшки несколько повернуто, но синие глаза смотрят прямо. Об отце вспоминать в Зимнем неприлично. Его ведь задушили! У Николая всегда сердце дрожит, когда он смотрит на батюшку. Почему, почему он глядит весело? О нем говорят с ненавистью, но в его глазах не токмо ум благородного человека – смешинки. Может быть, никто не видит этих смешинок.
Их водили к батюшке в императорскую опочивальню почти каждый день. Китаев в форме камер-гусара завивал букли батюшке, а они играли на ковре: Анна, Михаил и он – Ни-ко-ла-й. Батюшка любил произносить его имя: Ни-ко-ла-й.
– В твоем имени звоны, дружочек! – говорил он весело.
– Ан-на! – тотчас откликалась сестрица. Она была на год старше, ей шел шестой, а Михаил был совсем еще маленький: трехлеточка.
– Ан-на! – повторял батюшка. – Тоже колокола звучат. Быть тебе царицей!
Николай ложится на диван, закрывает глаза, затаивает дыхание.
Странно. Им было так неуютно в Михайловском дворце, и так весело. Спальни еще не приготовили. Детей поместили в одной из комнат четвертого этажа. Пахло сыростью, на подоконники клали свежеиспеченный хлеб: то ли он сырость в себя вбирал, то ли добрым духом своим пересиливал запах прели.
Все горевали о Зимнем, о теплых, светлых, напоенных воздухом комнатах. Но шепотом, шепотом! Император гневлив, на расправу быстрый. Однако ж и молчать не могли: ужасала судьба Зимнего. Царские палаты император отдавал под казарму: солдат – исполнитель царского дела, вот и живет пусть по-царски.
Шептались, но как же им было весело. Какое дивное катание они изобрели. На санях по залам и даже по лестницам.
С лестницы съезжать – ужас! Сани – опрокинутые кресла. Один Миша на стульчике катался. Придумала катание Анна, зато он первым съехал с лестницы. Их веселие было заразительным. Сестрица Мария – совсем уже барышня, ей шел шестнадцатый год – тоже увлеклась их проказой. Потом и Катя, ей было двенадцать. Но ведь и матушка! Матушка, разогнавшись, пролетала мимо них розовым вихрем. А как она хохотала! Они все хохотали, может быть, последний раз в жизни.
…В тот вечер в большой столовой батюшка и матушка слушали концерт, а младшие – смотрели на музыкантов в замочную скважину. Потом затеяли играть в жмурки с англичанкою мисс Лайон, а Михаил в сторонке сидел. Мисс Лайон спросила его:
– Чем вы так заняты, ваше высочество?
– Я хороню своего отца! – громко, баском ответил Михаил.
Поднялся переполох. Игру запретили, но Михаил упорствовал:
– Я хороню гренадера Семеновского полка! – твердил он свое.
Ночью отца убили. А ведь из его комнаты в детскую, к нему, к Николаю, вела винтовая лестница…
Раздался грохот: Михаил волочил за стволы штуцер, новейшее оружие егерских полков, и гусарский мушкетон.
– Я упросил Китаева! Он добрый! Он позволил взять. Мушкетон тебе, штуцер мне, – и, увидев, что брат сдвинул брови, улыбнулся: – Мы же потом поменяемся.
– К штуцеру кортик полагается, – сказал Николай, поднимая оружие к плечу.
– Китаев говорит: бьет на девятьсот шагов. Только заряжать долго, три минуты на один выстрел.
– У пехотных ружей – минута. Старые солдаты и по шести раз палят не целясь.
Штуцер без кортика был короткий – шестьдесят шесть сантиметров, а весил больше четырех килограммов. Мушкетон выше, тяжелее, приклад железом обит.
Михаилу было всего-то семь лет, но он знал ружейные артикулы не хуже унтер-офицера, да уж больно грохал прикладом об пол – силенок не хватало удержать тяжеленный мушкетон.
Появилась мисс Лайон. Она вышла замуж и приезжала в Зимний разве что в праздники.
– Май лорд! Май лорд! Что вы сделали с паркетом! Рисунок безнадежно обезображен. Это же редчайшие породы: дерево розовое, красное, черное. А это мочало – было пальмой.
– Мы никак не виноваты! – Глаза у Николая оледенели от возмущения. – Так было до нас. Здесь жили наши старшие братья.
– Мисс Лайон! Евгения Васильевна, вы посмотрите! – Михаил взял англичанку за руку. – У нас нет шпаг, штыков, кортиков. А это следы эспантонов.
– Здесь фехтовали старшие братья.
– Да, это наш грех!
Все повернулись на голос: император Александр. Он занимал эти комнаты до женитьбы.
Александр был прекрасен. Лицо его светилось, глаза смотрели ласково.
«Он любит меня!» – пролетела в голове Николая искорка.
«Он любит меня», – подумал Михаил, смущенно поглаживая ствол мушкетона.
Александр подошел, поцеловал братьев.
– Славные мои воины… Увы! В наш век оружию не суждено ржаветь на складах… Бонапарт, смертельно больной гордыней, напялил на себя императорскую корону, и этого ему мало. Собирается стать властелином мира. И стал бы, да вот Россия не по его зубам.
– Будет война?! – вырвалось у Николая счастливое.
– Будет, брат.
– Ты победишь?!
– Я – самодержец России. Я раздавлю его.
Мальчики смотрели на брата с восторгом. Разговор шел по-русски, мисс Лайон когда-то учила Николая русскому, но она стояла далеко, а братья разговаривали, едва разжимая губы. Холод лился между лопаток мисс: сказано между братьями было что-то очень важное и, кажется, жестокое.
Благодеяние
Должно быть, ради императора, навестившего братьев, на прогулке Николая и Михаила сопровождали сама Шарлотта Карловна Ливен, статс-дама, графиня, друг вдовствующей императрицы, Юлия Федоровна Адлерберг, бывшая гувернантка Николая, но уже третий год как генеральша, начальница Воспитательного общества благородных девиц в Смольном монастыре, и няня – няни бывшими не бывают, – милая сердцу Евгения Васильевна Лайон, англичанка, хотя на самом деле родом она из Шотландии.
Коли выезд особый, то и карету подали праздничную, в семь стекол, то есть совершенно прозрачную, кроме спинки.
Перед каретой гарцевали два гвардейских гусара и конюшенный офицер с вестовым, на запятках лакеи. Салон на шесть персон, а седоков пятеро.
– Господи, что делается со временем! Оно, как водопад, обрушивается на нас и уносится… Я расставалась с детьми, а ныне передо мною отроки, а его высочество Николай Павлович смотрится прямо-таки юношей.
Николай улыбался. Он любил Юлию Федоровну и за ласку ее, и за то, что ее сын Владимир – его самый близкий друг после брата.
– Юлия Федоровна, вы поглядели бы, как их высочества танцуют! – В глазах Шарлотты Карловны тонкая улыбка.
– Танцуют?! – Госпожа Адлерберг помнила упрямую ненависть братьев к уроку танцев, а именно с танцев начинаются школьные занятия принцев. Ежедневно.
– Мы растем, взрослеем. Их высочество Михаил Павлович выказывает замечательную чувствительность к русскому слову. – Шарлотта Карловна смотрела на воспитанника с нежной благодарностью.
«Медведь в берлоге сдох», – Николай чуть сдавил руку Михаилу: статс-дама в Зимнем неизменно строга, но матушка говорит о ней: умница. Конечно, умница. Бабушка приставила ее воспитывать сначала старших сестер, потом его. Батюшка не только не прогнал ее, но возвел в графское достоинство. А ведь кто был Екатерине дорог и близок – отправились в ссылку.
Шарлотте Карловне уже за шестьдесят, но морщинки у нее только у глаз, и морщинки эти милые.
– Их высочество Николай Павлович, – продолжала графиня, – наделен даром строителя. Каждая его потешная крепость – чудо фантазии.
– Мои крепости неприступны! – сказал Николай. – Когда я войду в возраст, поставлю мои крепости в Польше.
Он опустил глаза, но все понимали: сказано ради Евгении Васильевны Лайон. Ей, бедной, пришлось пережить ужасы семимесячного плена в Варшаве. Ее Суворов спас.
Проезжали мимо Исаакиевского собора.
– Ваше высочество, вот достойное поле деятельности! – вырвалось у Евгении Васильевны. – Поставьте вместо этой невзрачности – храм, о котором бы говорили в веках. Или, как это по-русски: ни в сказке сказать, ни пером описать.
– Тридцать три года строили, – сокрушенно покачала головой графиня. – И все тридцать три года спешили.
– А на колокольню даже спешки у них не хватило, – сказала генеральша Адлерберг.
Исаакиевская площадь – самая торжественная в Санкт-Петербурге, но кое-как построенный собор ее окарикатурил.
Вышли из кареты у памятника Петру Великому.
Михаил тотчас полез по камню – дернуть коня за хвост.
– Ваше высочество! – тихонько окликнула озорника Евгения Васильевна. – Вам не пристало…
Она чувствовала себя няней.
– Почему же? – сверкнул глазами Николай и устремился за братом.
На нем была детская курточка, а под нею парчовый супервест с серебряным крестом ордена Святого Иоанна.
Подтолкнул брата, и тот, распластавшись, дотянулся до позеленелой меди. Сам не полез.
Шарлотта Карловна словно бы и не заметила «подвига» братьев.
– Вашим высочествам предстоит испытание. Ваши высочества должны посетить дом бедной вдовы. Ее муж, истопник Петропавловской крепости, провалился на Неве в полынью. У вдовы десятеро детей, а старшему нет пятнадцати.
– Тогда едемте, едемте! – от неприятного Николай спешил отделаться всегда как можно скорее.
Дом оказался опрятным, с грядкою цветов под окнами. В доме светло, пол выскоблен добела, видимо, посещения их высочеств ждали. Половик от порога цветной, веселый.
Одно было нехорошо – духота: все десятеро детей сидели за столом. Увидев царевичей, повскакали с лавки, повалились на пол. Малыш лет, должно быть, трех, хитрец, перевернулся на бочок и таращил глазки на их высочества.
Николай положил перед вдовой кошелек с деньгами – кошелек ему вручила графиня, а так как речи заранее не готовили, сказал, что пришло в голову:
– Пусть дети не знают нужды!
И подосадовал: не изволил спросить, сколько в кошельке денег.
Михаил положил свой кошелек рядом с кошельком брата.