– Помолитесь о нас, о нашей матушке, о нашем брате государе императоре, а мы о вас помолимся.
Слова Михаила укололи Николая – вот что нужно было сказать!
Малыш проворно встал на ноги, подошел к Михаилу и пальчиком потрогал светящуюся пуговицу на курточке.
– Я тебе своего коня пришлю! – сказал Михаил. – Коня-качалку. Он с гривой, с подковками на копытах.
Николая снова взяла досада: мог бы и он сделать подарок.
Когда все были уже в карете, спросил графиню:
– Сколько было денег в моем кошельке?
– Восемьдесят рублей, ваше высочество.
– Разве восемьдесят рублей избавят от нужды? А сколько в кошельке брата?
– Еще восемьдесят рублей!
– Это – стыдно! – сказал Николай. – Детей нужно отдать мастерам и обучать ремеслу.
– У вас золотое сердце, ваше высочество! – Графиня поклонилась питомцу. – Все будет сделано так, как вы сказали.
– А коня? – спросил Михаил.
– Отправим завтра.
– И чтоб всем сапоги, туфли, одежду! – отчеканил Николай.
У себя в комнате Михаил кинулся целовать брата.
– Ты так хорошо придумал: сапоги, туфли, одежду! И чтоб всех обучили ремеслу. Ты заботливый, как царь!
Николай улыбался и кивал головой: он согласен быть царем.
На часах
За добрые дела Бог награждает человека радостями. Братья собирались поиграть в войну, в солдатики, но снова явилась Шарлотта Карловна:
– Ее Величество матушка императрица ожидает ваши высочества.
У вдовствующей великой государыни Марии Федоровны свой дворец, свой двор, но младшие сыновья живут в Зимнем. Приглашение матушки редкость и радость.
Марии Федоровне тяжело пришлось в царствие Екатерины, она родила десятерых, испытала ужас убиения монаршего супруга, ей уже сорок шесть лет, но все говорят: красота ее год от года совершеннее. Мало кто понимает – эта красота выстраданная, красота без гордыни, без ухищрений продлить, удержать.
Николай стоит перед матушкой, умирая от любви и горя. Воспитания ради, она не выказывает чувств, ее поцелуй в лоб – как печать. От царственного поцелуя сердце в мальчике оледеневает, и он уже совсем сосулька. Ему страшно сделать хоть какое-нибудь движение, рукой, головой – звук будет, как у шуги на Неве.
Но у матушки весело. Фрейлины затевают танцы. Приглашают их высочеств на вошедшие в моду шотландский экосез, на а ля грек.
Императрица, глядя на счастливое прыганье сыновей, будто пробуждается, сама пускается в пляс. Сначала с Михаилом, потом с Николаем.
Экосез – это козье скакание. Лицо у матушки разрумянилось, и Николаю хочется умереть – лучшего в жизни не будет.
Матушка вдруг наклоняется к нему и говорит быстрым шепотом по-немецки:
– Ах, эта твоя выправка! Запомни, твоего отца погубила любовь к вахтпараду. Не расти из себя солдата, ты же – прекрасен.
Будто струна оборвалась. Звон этой струны Николай слышал в себе по дороге домой и дома, в своих покоях.
Притащил на середину комнаты солдатский барабан, сел на пол и принялся отбивать шагистику. Братец Михаил, в гренадерской шапке, с алебардой на плече, принялся маршировать от двери до окон.
Николай бил без устали. Бил, бил, бил! На висках выступил пот, но он бил и бил, словно стремился наполнить грохотом весь Зимний.
Явился генерал Ламздорф.
– Умываться и спать!
Николай словно бы не видел и не слышал наставника.
– Спать! – рявкнул Ламздорф.
Николай сыпанул дробью. Генерал подошел, вырвал из рук барабанщика палочки.
– Мое дежурство через пять дней, мы начнем утро с того, чем кончились нынешние уроки. Тростник, ваше высочество, растет быстро. И все про вас!
Генерал щелкнул каблуками, повернулся и ушел.
Николай кинулся в угол, где лежало оружие, схватил топорик. Сек барабан яростно, по коже, по каркасу, изрубил палочки.
Обессилел.
– Не забудь помолиться, – сказал брату Михаил, крестясь на свою икону.
Николай бросил топорик на груду кожи и щепы – все, что осталось от барабана, подошел к своей самой большой в семье иконе, прочитал «Отче наш».
Разделся. Пожелать спокойной ночи Их Величествам пришла дежурная дама, полковница Тауберг. Подала ночные колпаки, дождалась, когда наденут, перекрестила, ушла. Николай закрыл глаза и заснул.
К изголовью его постели тотчас подошел отец. Николай попытался вскочить на ноги.
– Лежи! – остановил отец. – Дружочек, я огорчен! Я тоже бывал сердит, но этого нельзя выказывать. Ты понимаешь?
– Да, Ваше Величество!
– Царям опасно выказывать чувства. Однако ж быть искренними опасно вдвойне… Ты помнишь наш разговор. Последний наш разговор. Одиннадцатого марта. Я пришел пожелать доброй ночи, а ты спросил меня: «Почему тебя называют Павлом Первым?»
– Я помню! – Николай так потянулся к отцу, что постель осталась на месте, а он завис в воздухе, но нелепо, лежа. – Я помню. Я помню. Ваше Величество ответили мне: «Потому что не было государя, который носил бы это имя до меня».
– А что ты сам сказал тогда?
– Я сказал: «Тогда меня будут называть Николай Первый».
– Детство памятливо. – Батюшка улыбнулся. – Но я должен повторить мои прежние слова: «Если вступишь на престол».
– Я вступлю! – крикнул Николай и проснулся.
Сердце сжималось от любви и печали: Господи! Зачем умирают люди? Пусть бы батюшка, пусть бы бабушка, пусть Суворов, Петр Великий, все-все – пусть бы жили в каких-то других домах, где-нибудь за Черной речкой, но чтоб к ним можно было прийти…
Затаил дыхание. Он привык просыпаться ночью и слушать тишину. Ах, если бы отец очнулся ото сна в ту ночь! Услышал бы, услышал, как по дворцу крадутся его убийцы. Спастись можно было. По лестнице к нему в спальню и к солдатам.
Николай стянул с головы ненавистный колпак – забыл сбросить, когда полковница Тауберг покинула спальню, поднялся, натянул на голые ноги сапоги – ночная рубашка до голенищ – надел гренадерский кивер, мушкетон на плечо.
За окнами белая ночь. Свет подслеповатый. Николаю чудится: кто-то, щуря глаза, подглядывает за ним. Одолевая страх, не торопясь, подошел к постели брата, погладил ладонью по лицу.
– Что? – спросил Михаил, открывая глаза.
– Смена караула!
Стояли у дверей. В коридоре, перед спальней, часы пробили два раза – два часа ночи. Слушали смену караула. Улыбались друг другу. Никто не знает их тайны.
Стояли молча, не шелохнувшись. Через полчаса поменялись местами… Зато спалось потом хорошо.
Уроки
В половине восьмого утра уже Михаил разбудил Николая. Младший брат был одет, на голове все тот же гренадерский кивер, на плече алебарда. Отсалютовал, отдал рапорт, но Николай никак не мог проснуться. Одеваясь, замирал, впадал в короткую дрему.
За завтраком чай и хлеб с маслом, с сыром. Из сладкого – земляничное варенье.
Николаю нравилось изумлять фрейлин:
– За вашим высочеством следует земляничный дух и сквозняк чистого воздуха! Вы – вихрь!
– Да, я стремителен! – соглашался Николай.
Уроки, как всегда, начались танцами.
Учитель новый, но опять француз. Разумеется, пожелал знать, что умеют ученики.
– Все! – сказал Николай.
– Тогда танцуем мазурку.
С Михаилом в паре фрейлина Елизавета Алексеевна Грибоедова, с Николаем Мария Дмитриевна Гурьева.
Николай окунается в музыку, как в море. Он в этом море веселый дельфинчик.
Мсье бьет в ладоши. Глаза его сияют.
– Вы прирожденный поляк, ваше высочество!
– Поляк? – Глаза у Николая становятся стеклянными. – Поляк?
– Истинный мазур!
– Мсье, я не желаю вас слушать! – Николай стукнул каблуком о каблук, левую руку за спину, правую на грудь. Пальцы бешено крутили пуговицу.
– Ваше высочество! Ваше высочество! – Француз глотал воздух и не мог проглотить.
– Поляки – подлейшее племя. Подлейшее среди самых подлых. Они сами себя продавали: шведам, венграм, французам. Бог наказал их – отнятием государства. Я отрекаюсь танцевать мазурку. Слышите – отрекаюсь!
Фрейлина Мария Дмитриевна промокнула своим платочком капельки пота, выступившие у корней волос надо лбом великого князя.
Николай сердито отшатнулся.
– Ваше высочество, вы правы! – Француз успел прийти в себя. – Ненавидеть так ненавидеть! Но я должен открыть вам: танец, называемый мазуркой и относимый к мазурам, на самом деле – не мазурский и, стало быть, не польский. Имя его «коло», иначе говоря – круг. Коло – танец древних славян. Его и при Аттиле танцевали… Что же до Польши, то среди ее племен есть русские. Шляхетской, а правильнее сказать, французской мазурка стала при королевах-француженках Марии Людовике и Марии Казимире… И еще я должен вам сказать, ваше высочество: в России мазурка – русская. Всякое заимствование, я это вижу, в России преображается, ибо русский народ наделен изумительным чувством творчества.
Николай слушал сосредоточенно, кивнул головой.
– Согласен. Пройдемте фигуру, на которой мы прервались.
Француз всплеснул руками.
– Ваше высочество, увы! Время, отведенное на урок, истекло. Вас ожидает генерал-майор Ахвердов.
– Сегодня история, – радостно согласился Николай и улыбнулся французу. – Моя сестра, великая княжна Анна, однажды сочинила балет, и мы с великим князем Михаилом танцевали в этом балете.
– Балет – моя жизнь, ваше высочество! Любовь учеников к предмету его занятий – счастье учителя.
И откланялся – как станцевал. Уроки генерала Ахвердова были желанными для Николая.
– Сегодня, ваше высочество, мы посетим Достопамятный зал на Литейном проспекте, – генерал начал с подарка, – но прежде повторим пройденное. Итак, торжество уделыцины.
– Это худшие времена Отчизны. – Николай встал, лицо его вспыхнуло румянцем. – Худшие! Мы называем игом разорение русской земли степняками Батыя, но удельные князья были свои по рождению, христиане по вере, но русскую кровь они проливали… – У Николая дернулось правое плечо. – Я не знаю, с чем это сравнить. Говорят, кровь проливают, как воду, но вода не кровь, а кровь – это жизнь. Удельные князья убивали народ, Русь.