– Воронихин – ученик Баженова. Его Казанский собор поражает!
– Да-да. Казанский.
Наконец поехали. Николай стиснул брата, повалил на сиденье.
– В Павловское! В Павловское! Павловское и без дворца – лучшее место на белом свете… «Трех граций» помнишь?
– Помню. – Михаил оправлял курточку. – Ты с ума сходишь от радости.
– Миша! У нас впереди лето! Лето и Павловское! И – тайна.
– Могу поспорить – клад украли!
– Если наш клад найден, я выпью три кружки кипяченого молока! Но если тайна никем не раскрыта, ты съешь три тарелки манной каши!
– Сразу?!
– Сразу не позволят. Ежедневно по одной… Отступаешься?
– Нет!
Шарлотта Карловна ехала в карете матушки. Братьям дана была свобода.
Сначала смотрели в окна, и вскоре Михаил заснул. Николай крепился, и тут стало грезиться: матушка подает ему книгу за книгой, и он строит из книг вокруг себя башню. Книги его ужасают, все это надо прочитать, но он вдруг видит: в книгах закладки. И это – солдатики. Теперь он радуется обилию книг, достает солдатиков, строит из них каре.
– Павловское! – кричит Михаил.
– Да, приехали, – отвечает Николай, делая вид, что он думал, прикрыв глаза.
Когда выходили из кареты, сердце дрогнуло: матушка ведь не зря ехала в Павловское со страхом.
В 1803 году, вот уж почти полтора года тому назад, 10 января во дворце сутки напролет пожар убивал память об отце. Сбежавшиеся солдаты и крестьяне царское имущество спасли, но стен, потолков, полов не вынесешь.
Ехали в дождь. Трава, деревья, дорожки – все мокрое, небо серое, как мужицкий валенок. Вошли в вестибюль, и вот он, дом Солнца.
На стенах золотистый свет, бронзовые фараоны и жены их безмолвны, недвижимы, но не равнодушны. Николай сжал руку Михаилу.
– Они нас ждали!
Комнаты для их высочеств на северной стороне дворца, в покоях Павла Петровича.
Николай, войдя в свои апартаменты, тотчас выскальзывает за дверь и мчится в Греческий зал. Шестнадцать зеленых, облицованных мрамором коринфских колонн, огромная золотая люстра. В простенках каменные вазы темно-красного порфира. Золотые с черным кресла. Он садится в одиноко стоящее, как на трон. Если в этом кресле сидел отец, то оно самый настоящий трон. Зал совершенно прежний, будто и не было пожара.
Белые подсвечники между колонн на золотых цепях. Этого, кажется, не было, но зал огромный, света нужно много.
В настоящем Тронном зале Николай не задерживается. При отце не успели достроить и оставили… Зал, как прежде, сияет белизной, огромное круглое небо на потолке…
В Кавалерском зале – общество мраморных греков: отдыхающий сатир, нимфа, безрукая Афродита и прочие, прочие… Николай сел на стул возле сатира, затаился. Неужели эти мраморные люди такие же окаменелые, когда они одни? Помнят ли они отца? В этом зале он принимал. Перед императором Павлом Первым трепетали. Матушка все о доброте отцовского сердца, о нежной душе, но перед ним трепетали. Если перед царем не трепещут, он для царства ненадежен.
– Передо мной будут трепетать! – голос ударился о низкий потолок, о стены. Николаю показалось, мраморные люди, смотревшие в пространство, теперь смотрят на него.
В Кавалерскую вбежал Михаил.
– Тебя все ищут. Нас матушка ожидает.
Матушка приняла сыновей в новой, построенной Воронихиным комнате, в уютном «Фонарике». Золотистый паркет, стены голубовато-серые, серебристые. Серебристо-серые с голубым шторы, закрывающие три широких окна между белыми колоннами. Все это в круглой нише, свод ниши держат белые безрукие кариатиды. Стол красного дерева, с бронзовой отделкой. Два белых табурета на черных, с бронзой, ножках, два строгих белых кресла, тоже с черными ножками, с черными подлокотниками. На подлокотниках, будто руки, золотисто-серебряные массивные украшения. У окон четыре жардиньерки: черная оправа, синие стеклянные вазы. В вазах по одной гвоздике.
Целуя сыновей, императрица говорила:
– Благодарю за успехи в учебе, ну а то, что не дается теперь, одолеете, повзрослев. – Улыбнулась. – Павловское вы заслужили. Слава богу, оно возвращено к жизни.
Матушка взяла Николая и Михаила за руки, подвела к маленькому столику с иконой и крестом.
– Я хочу, чтобы вы знали, знали всю свою жизнь. Павловское – сама радость, сама ясность, сама чистота. О вашем отце молва хулительная, жестокая. Никого не оспаривайте, ибо это все ложь. Император был слишком честен и правдив для мира, где молитвы – словеса, а дела – служение князю мира сего. Павловское – душа, Павловское – сердце вашего отца. Все наветы на деяния императора, все мрачное и холодное, что говорят о Павле Петровиче, покажется вам смешным, когда перед внутренним взором вашим будет стоять Павловское. А теперь спешите к своим играм. Мы не были здесь два года, и Павловское, я это чувствую, исскучалось по этим мальчикам.
Они тотчас помчались к «Трем грациям». По главной аллее Собственного садика к беломраморному портику. Первой их встретила Минерва, она возлежала среди мраморных цветов на фронтоне.
Постояли, поглазели. Михаил показал на граций:
– Зачем эти бабы вазу держат? Она и без них на колонне!
– Ты лучше спроси, почему их голые задницы белые? – стараясь быть таким же остроумным, как брат, сказал Николай.
– У всех белых людей задницы белые!
– А у этих должны быть синие. Они всю зиму тут простояли. Но пошли, разрешим наш спор о кладе.
Клад – золотая монета, положенная два года назад под пяту грации.
– Ты пьешь кипяченое молоко, я ем манную кашу, – напомнил Михаил. – Ты под какую клал?
– У которой нога криво стоит. Там просвет меньше!
– А я у этой посмотрю, что спиной к озеру.
– Зачем? Я – помню.
Забраться на постамент было непросто, но Михаил опередил брата.
– Есть! – закричал он, доставая из-под ноги грации золотой кругляшок.
– Не может этого быть! – Николай взял монету. Червонец отца. На одной стороне равноконечный латинский крест, в центре креста римская цифра «I», а на другой стороне надпись: «Не намъ, не вамъ, а имяни Твоему». – Я клал монету не под эту грацию. Завел руку под пятку своей.
– Вот!
И под третьей грацией нашлась монета. Михаил захлопал в ладоши:
– Клад утроился, а посему мне не грозит есть кашу. Вышло не по-моему, но и не по-твоему.
– Кто-то видел, как мы клали монету! – Николай щурил глаза, он не мог понять, кто – шутник.
– Если бы видели, взяли… Произошло чудо!
Сидели, смотрели на огромный пруд.
– Мариентальский, – сказал Николай, и осенило: – Мариентальский – это же пруд Марии, пруд нашей матушки.
Басом одиноко вскурлыкивала лягушка.
– Лягушечий царь, – сказал Михаил.
– Ты хочешь послужить России? – спросил Николай.
– Хочу. Но что должно делать? Быть генералом?
– Должно победить зло!
– Зло?.. – Михаил тихонечко вздохнул.
– Зло, которое губит Россию.
Слушали лягушку.
– Зло – зло, а злоба зла похожа на козла! – засмеялся Михаил и спрыгнул с пьедестала голеньких граций.
Солдат и птаха
Птица разбудила Николая. Счастливые, ликующие посвисты. Открыл глаза – свет. Сердце наполнилось любовью, и он знал, что теперь важнее всего. Быстро умылся, оделся, поспешил в домовую церковь.
Завтра Вознесение, хор пел «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ…».
Николай, боясь заглушить шагами пение, замер перед дверьми храма. Церковь невелика, на клиросах певчих помещалось немного, но голоса у всех – чудо.
– «Воскресый из мертвых», – пел хор, и в пении этом были слезы и счастье. Сердце у Николая дрожало. Дрожало, дрожало, и посыпалась капель из глаз, весенняя, любящая.
«Господи, – сказала душа. – Господи! Если ты подашь мне сил, я сделаю так, что вся Россия, весь народ станут горлом, поющим славу Тебе».
Переступил порог храма, а в храме священник, певчие и ни единого молящегося. И столько света!
Белый мрамор стен, алтаря не то чтобы пропускают лучи, но впитывают их в себя. Царские Врата – золотые, с золотым голубем Духа Святого. От голубя лучи. Дух Святой – само солнце. Солнце правды!
– «…Смертию смерть поправ», – пели оба клироса, и правда, правда наполняла храм. Слезы бежали дорожками, за ушами было мокро. Он не замечал этого. Он пел, и голос его, сливаясь с голосами певчих, был полон ликования, как у птицы, что пробудила его.
«Господи! Мой народ будет поющим!» – сказал Николай, умом утверждая сладкие призывы души, и в это самое мгновение над головою благословляющего Христа просияли ослепительные лучи, заходили, живые, подавая молящемуся сокровенную весть.
Когда сердце переполнено, хочется под небо.
Он вышел через внутренний Египетский вестибюль. Душа летела, и он побежал. Не куда-то, не к чему-то, а так… И очутился у одного из Старосильвийских прудов.
Цвела сирень.
Он снова ощутил себя в храме, в ином, в храме Бога. Небо, земля, вода. И опять один?
– Ах, ты, Господи! Ах, ты, Господи! – услышал Николай ласковый голос совсем от себя близко.
За кустами сирени стоял на коленях солдат. Большой, усатый, на широченной его ладони лежал птенец. Солдат подносил птенца к губам и пытался напоить слюной.
– Ну, что же ты, голубчик! Сердечко-то! Сердечко! Не бойся ты меня… Господи! – Солдат смотрел на дерево. – Где же гнездышко твое? А-а-а! Вижу, вижу!
Достал платок, положил на платок птенца, стянул сапоги.
– С богом! – Птенца за пазуху и полез по стволу не хуже крестьянского мальчишки.
Нехорошо подсматривать чужую жизнь, но Николай стоял не двигаясь, ожидая чего-то очень важного.
– Семейство-то! Семейство! – радовался солдат, заглядывая в гнездо. – Посажу тебя в серединочку, пусть братцы-сестры погреют. Смотри, роток пошире разевай, когда матушка с батюшкой корм принесут. А вот и они! Ухожу! Ухожу!
Проворно спустился наземь, осенил себя крестным знамением.
– Слава богу, птахе малой послужил. России-матушке ружьем да штыком, а птахе добром. Господи! Вот и вся польза от раба Твоего Николашки!