«Он тоже Николай», – обрадовался мальчик.
Солдат опустился на колени и стал молиться.
– Господи, ничего для себя не прошу! Сдюжил я, Твоим заступлением, полторы тысячи палок. Лекаря подлечили. Полтыщи осталось. Будет Твоя милость – не забьют до смерти. Выдюжу. О матушке моей молюсь, о рабе Ксении. До матушки верст небось тысячи две али все три. Ты, Господи, знаешь: мы оренбургские. Пятнадцатый год меня не видела. Старуха теперь. Сладчайший Ты мой, Милостивый, пошли ей легкую смерть, когда час ее придет. Свидеться – не прошу… Где ж там! Десять лет еще служить. – Солдат бил поклоны, касаясь лбом земли, и, прочитав «Отче наш», снова просил: – Господи, царя императора не оставь. Война грядет с французом. А француз никому еще не уступил, всех разит… Вместо палок-то послал бы Ты меня, Господи, на лиходея. От чужой пули помереть – слава, от своих палок – маета.
Снова принялся за поклоны.
Николай отступил к пруду, кинулся бежать. И очутился перед батареей.
Пушки стояли в ряд. Все на четырехколесных дрогах; для учения, знать, вывезли. Совсем новые, образца нынешнего, 1805 года: мортиры пятипудовые, двухпудовые. Знал, эти осадные пушки стреляют бомбами да брандкугелями – пожары возжигать.
Николай глядел на зияющие жерла смертоносных орудий, и в паху щемило. Помнил свой гатчинский позор. Тогда ему было шесть лет, уже на лошади ездил, а вот пройти вдоль дворца не смел. Боялся пушек, этих вот черных бездн.
Не уговаривая себя, не приказывая, взял и пошел перед фронтом, задерживаясь у каждого ствола, заглядывая в мрак смертоносных пропастей.
Вернулся во дворец счастливый: превозмог застарелый страх.
К нему подбежал Михаил:
– После завтрака нас ожидает, – он примолк и выговорил слово по складкам: – ки-не-зо-гра-фия. Кинезография!
Кинезография оказалась игрушечным театром, ящиком в бархате, с открытою сценой.
Показали Зимний дворец со стороны Невы, потом с площади. По площади мчались экипажи, скакали верхами офицеры, шли горожане. Купцы в шубах, медлительные, пройдут-пройдут – постоят, чиновники в мундиришках бежали вприскокочку, размашисто шагали крестьяне. Опять появилась набережная Невы. По набережной гуляли дамы с кавалерами, кавалеры при встрече друг с другом снимали шляпы, раскланивались, дамы делали ручкой. Проплыл по Неве боевой корабль с пушками… И вот уже леса, озеро, на озере лебеди. Стало темнеть, и вдруг на небо взошла полная луна, посеребрила дорожку на воде.
– Это как сон! – сказала матушка Мария Федоровна.
– Поэзия! – согласился Николай. – Хорошо бы сражение показать. С атаками пехоты, с бросками кавалерии, с огнем батарей.
– Упаси Господи! – всплеснула руками императрица. – Хоть бы в снах обойтись без войны, без военных.
А у Николая перед глазами встал как раз солдат Николашка с птенцом на ладони.
История вживе
На последних занятиях перед экзаменами Николай с учителем своим Ахвердовым изучали сражение, данное фельдмаршалом Румянцевым при реке Кагул. Николай нарисовал схему расстановки сил, русских и турецких. Турками командовал визирь Галил-бей.
Действия Румянцева приводили в восторг ученика и учителя. Армия Галил-бея насчитывала сто пятьдесят тысяч воинов при ста тридцати орудиях. Для удара с тыла, стремясь к полному уничтожению русского войска, спешило восемьдесят тысяч татарской конницы. Положение, казалось бы, безвыходное. Но Румянцев выделил десять тысяч солдат для прикрытия тыла, а сам очутился перед Галил-беем, имея всего двадцать семь тысяч бойцов и сто восемнадцать пушек.
Теперь, в Павловске, собрав крестьянских детей из окрестных сел и деревень, Николай решил разыграть Кагульскую битву.
Он – Румянцев, Михаил – генерал Олиц, а вот Адлербергу пришлось быть визирем Галил-беем. Ради исторической правды числом «туркы» в пять раз превосходили русских, но зато Николай отобрал в свое войско великовозрастных, почти уже мужиков. Вооружение – деревянные ружья, деревянные сабли и просто палки.
По сигналу трубы Румянцев приказал наступать. Пошли авангард Бауэра, дивизия Племянникова, дивизия Брюса и Репнина, конница Салтыкова и, наконец, Олиц вместе со штабом Румянцева. Турки должны были сидеть в окопах, но они высыпали навстречу, как горох. Окружили отряды русских генералов, бросались в схватки с дурацкой отвагою. Малым всегда лестно побить больших. Сражение превратилось в дикую деревенскую потасовку. Николай схватил за руку Михаила. Бежать – стыдно, оставаться среди дерущихся опасно.
И тут на лошади прискакали Мария Федоровна с офицерами охраны. Битва была немедленно прекращена, окровавленных повели к докторам.
На войну, даже в солдатики, последовал запрет. Товарищей по играм отправили в их семьи. Николая и Михаила матушка усадила за чтение книг.
Николаю предложено было осилить пятитомную историю сеньора Дон Кишота.
Погибло лето.
Вернулись в Петербург в разгар войны с Наполеоном. Впрочем, война была далеко, где-то в Пруссии, в Австрии.
Народ жаждал укрощения выскочки Бонапарта. От Александра, столь прекрасного лицом, столь мудрого на государственном поприще, ждали победы. Сокрушительной, очистительной. Французская революция, уничтожая вековые устои, развращала не только свой французский народ – народы.
В те дни перед решительными сражениями Россия боготворила своего государя. Александру не исполнилось еще двадцати восьми лет, но его провозгласили отцом народа.
Николай с бьющимся сердцем читал рескрипт царственного брата санкт-петербургскому главнокомандующему генералу Вязмитинову:
«Сергей Кузьмич! Со всех сторон доходят до меня известия о неоднократном изъявлении привязанности ко мне публики петербургской и вообще всех жителей сего любезного мне города. Не могу довольно изобразить, сколь лестно для меня сие чувство. Изъявите им от имени моего искреннюю и чувствительную мою привязанность. Никогда более не наслаждался я честью быть начальником столь почтенной и отличной нации. Изъявите равномерно всем, что единое мое желание есть заслужить то звание, которое я на себе ношу, и что все мои старания к сему одному предмету обращены».
В Петербурге у матушки Марии Федоровны был свой дворец, и Михаил с Николаем, жившие в Зимнем, снова играли в солдатики. Воевали с Наполеоном и всегда били француза, но всего через две недели после чудесного рескрипта Александра пришло сообщение об Аустерлицком сражении. Фельдмаршал Кутузов из-за разногласий с императором о том, где выгоднее встретить неприятиля, от командования был отстранен, а генерал Вейротер, австрияк, сторонник устаревших понятий о военном искусстве, угодил со всею армией в ловушки Наполеона.
Французов было меньше на тридцать тысяч, но разгром они устроили императору Александру и его генералам сокрушительный. Русские и австрийцы потеряли убитыми двадцать семь тысяч солдат, французы двенадцать.
– Почему мы разбиты? – спросил Николай Ахвердова, глядя генералу в глаза.
– Такова звезда Наполеона. Аустерлиц, ваше высочество, уже история. Бог даст, будет и на нашей улице праздник.
– Надо было слушать Кутузова!
– Кутузов старый лис. Не дал бы себя провести. На все воля Божия! В петербургских лавках что купцы-то говорят: «Биты, но не до смерти. В России народу на дюжину Бунапартов хватит».
– Багратион спас армию от полного уничтожения?
– Князь Петр Иванович храбрец отменный. Суворовский орел. Героев у нас, ваше высочество, много. Рассказывают теперь о солдате, одолевшем четверых французов. Те ему «Пардон!» – бросай ружье, значит, в плен пошли. Он одного хлоп из ружья, в упор, другого прикладом, третьего на штык, четвертый ноги унес.
Охота играть в солдатиков прошла. Всю зиму были в забвении. Война хороша победами. Славой.
Братья видели: Александр вернулся из похода померкший. Так-то вот историю вершить.
Экзамен с трюфелями
– Боже, не оставь! – Даже пятки дрожали от священного ужаса.
В креслах, взирая на «племя, жаждущее прославить Отечество дивными творениями и подвигами, достойными героев Эллады и Древнего Рима», сидела вся премудрая Москва, все ее величие и благополучие. Их светлости, высокопревосходительства, высокопреосвященство. Но торжеством правил граф Алексей Кириллович Разумовский, Попечитель Университета, Его Сиятельство, Господин Действительный Тайный Советник, Действительный Камергер и Кавалер Ордена Святого Александра Невского.
Старшие Перовские, Николай и Алексей, кончили курс и уже служат. Алексей, выпущенный из Университета полгода тому назад, в чине коллежского асессора взят в Петербург, в Сенат. Теперь очередь младших братьев изведать студенческих трудов. Льву весь этот страх Божий нипочем! Он слушает речи, он улыбается. Льву в сентябре шестнадцать – мужчина, а вот когда тебе целый год тринадцатый, а потом еще год тринадцать…
Василий косится на своих будущих товарищей по учебе. Он стоит рядом с братьями Чаадаевыми. Михаил, должно быть, одногодок Льва, Петр помоложе. Но лицо-то – на козе не подъедешь. Смотрит на зал, будто одаривает собой. Гордец из гордецов, а сердце почему-то тянется к нему. Что-то в его глазах: будто он, не учась, знает все сокровенное, все высшее.
Ужас на Василия обрушила ученость университетских преподавателей. Профессор права Стельцер речь произнес на латыни. Латынью дома занимались, но в речи профессора все слова были неизвестными. Немножко воспрянул, когда говорил профессор красноречия Алексей Федорович Мерзляков. Кто не знает песен Мерзлякова! А ведь молодой, речь русская, простая, да почему-то душа воспаряет. Лекция называлась «О духе, отличительных свойствах Поэзии первобытной и о влиянии, какое имела она на нравы, на благосостояние народов».
И снова трепетала душа, когда хор студентов пел латинские кантаты. В этом пении было что-то огромное, непостижимое бедным умом.
Великая музыка подготовила кульминацию торжественного собрания. Профессор эстетики Сахацкий вручил лучшим студентам Дипломы на ученые достоинства.