– Боже мой! Боже мой! Как же я люблю тебя! Как же я люблю тебя! Как же я люблю тебя!
– Все будет у нас хорошо! – в счастливой горячке отвечал он ей. – Мы заработали наше счастье. Мы столько трудились. Здесь ничего же не было, кроме нищеты! А теперь усадьба, пруд, сад, парк… Екатерина Афанасьевна из одной только благодарности – не посмеет нас обездолить.
Успение встретили в Муратове, и Екатерина Афанасьевна стала собираться на зимние квартиры – в Белёв.
Новый приказчик Ларион Афанасьев, из своих же мужиков, усмотренный Василием Андреевичем, хозяином показал себя сметливым, рачительным. На него оставляли строительство амбаров, конюшни, погребов, флигелей для прислуги.
Перед отъездом Жуковский был в гостях у соседа, у хозяина Холха полковника Ладыженского.
– Хорошо строитесь, – похвалил он Василия Андреевича. – Покупайте Холх, и пруд не надо будет делить. Мне хозяйство в тягость.
Предложение было неожиданным и заманчивым. Василий Андреевич обещал подумать, а говоря проще – деньги собрать.
Тут и лету пришел конец. Сентябрь, Мишенское. Стихи!
Жуковский взвалил на себя всю книжную гору русской поэзии, от Кантемира до Шаликова. А время течет, являются новые имена, хотя бы Батюшков. Из офицеров, совсем юный, но в поэзии уже мастер.
По утрам, час-полтора, Василий Андреевич разрешал себе писать свое, но день отдавал трудам на благо русской лиры. Выбирал из книг и журналов – лучшее, что есть у поэта, и лучшее сие переписывал. В Мишенском писаря не найти, а надо спешить: с университетской типографией заключен договор об издании первого тома «Собрания русских стихов» уже в будущем году.
В те сентябрьские дни Василий Андреевич сообщал Саше Тургеневу о своих творческих делах: «Пишу стихи… Планов и предметов в голове пропасть, и пишется как-то скорее и удачнее прежнего». Рассказывал о своей хрестоматии. Уже понятно, это будет пятитомник или шеститомник. Два-три тома на лирику, далее басни, сказки, элегии и даже дистихи. Хрестоматия должна быть монументом достижений русского поэтического слова. Столпом, от которого потекут во все стороны тропинки, дороги, прямоезжие тракты новых устремлений.
Отобедав с матушкой, с Марией Григорьевной, Василий Андреевич отправлялся в Белёв. Дождь ли на дворе, буря ли – изредка на лошадке, а больше пешком. Он продолжал давать уроки Маше и Саше. Сестры сбросили свои отрочьи перышки, обернулись красавицами. На Сашеньку даже Екатерина Афанасьевна взглядывала с изумлением. Сама была из первых, даже в Москве, а в Сашеньке все было ярче, счастливее.
Дожди нудили, нудили, и вдруг грянуло бабье лето. В природе – золотая роскошь, в сердце – восторг и грусть.
Однажды Василий Андреевич явился к Протасовым поутру. Стихи сочинились, а главное – хотелось Машиных глаз.
Екатерина Афанасьевна уехала в город, чтение устроили без нее. – «Моя богиня», – объявил Василий Андреевич.
Какую бессмертную
Венчать предпочтительно
Пред всеми богинями
Олимпа надзвездного?
– Да уж знаем какую! – хохотнула Саша.
– Это о Фантазии.
– Еще и о фантазии?!
Стихи были длинные, но легкие, золотистые, как день за окном.
– Если бы ты позволил, я поцеловала бы твои руки! – вырвалось у Маши.
– Боже мой! Ты вся в слезах! – ахнула сестричка. – Нет, Жуковский! Так дело не пойдет. Все твои стихи о Маше. А я?
– Смотри! – Василий Андреевич положил перед нею лист.
– «Светлана», АлексАндре Андреевне Протасовой, – прочитала Саша. – «Раз в крещенский вечерок / Девушки гадали…» Как хорошо!
Но Василий Андреевич отобрал стихи.
– Это еще не кончено.
– Раз мне, значит, я-то должна знать?
– Ах, Сашенька! Уже который раз принимаюсь за «Светлану». Сначала так легко пошло, да и стоп… Сегодня о гаданье написалось. Что ж, гаданье прочту.
Темно в зеркале; кругом
Мертвое молчанье;
Свечка трепетным огнем
Чуть лиет сиянье…
Робость в ней волнует грудь,
Страшно ей назад взглянуть,
Страх туманит очи…
С треском пыхнул огонек,
Крикнул жалобно сверчок,
Вестник полуночи.
Василий Андреевич посмотрел на Машу, повернулся к веселой ее сестрице. Сашенька во все глаза глядит.
– Что же дальше?
– Пока что ничего…
– Жуковский! Ты – наше чудо!
Сашенька кинулась целоваться. Ей это было так просто.
А Маша глаза долу. Ее поцелуи за тридевять земель в семибашенном замке.
Жорж
Москва исходила нетерпением, ожидая чуда. Озарив собою Петербург, на покорение древней русской столицы явилась несравненная мадам Жорж.
О Жорж судили и рядили у Василия Львовича Пушкина и у Льва Кирилловича Разумовского. У Карамзина философствовали – не есть ли искусство, поразившее самого Бонапарта, апогей театрального искусства.
В доме Петра Андреевича Вяземского, богатейшего юноши Москвы, где то пиры, то кутежи, во славу Жорж опрокидывались бокалы и сочинялись оды.
Наперед! О, московское благожелательство – простота святая!
Старец Иван Петрович Тургенев лежал в параличе, но и он просил Жуковского быть на представлениях «Федры», «Семирамиды» и подробнейшим образом описать спектакли, вникнув в суть Жоржевой игры, иначе говоря, углядеть секрет столь поразительного по единодушию успеха. Василий Андреевич обрадовался: коли поверженному старцу интересен театр, знамо и жизнь дорога. Есть надежда на выздоровление.
– К театру я прикован на всю нынешнюю зиму, – отвечал он Ивану Петровичу. – Каченовский купил для меня кресло, обязавши писать театральные рецензии.
О Жорж говорили даже в серьезном доме Муравьевых. Главою дома был Николай Николаевич. Моряк, сражавшийся со шведами. Его галера, разбитая ядрами, ушла на дно, а сам он, раненный в ногу, плыл к своим, да попал ко шведам. Сей боевой моряк, закончивши Страсбургский университет, имел замечательные познания в математике. Трое сыновей его, Александр, Николай и Михаил – студенты Московского университета – были увлечены военными науками и опять-таки математикой. Самый младший из братьев – ему шел четырнадцатый год – основал математическое общество. Цель – подготовка к управлению войсками, познание через число механизмов Вселенной.
В общество вошли братья и родственники. Муравьевых: Артамон и Александр Захаровичи, Никита Михайлович, братья Перовские, Лев и Василий… Лекции членам общества читал сам Николай Николаевич, он же преподавал своим слушателям азбуку вождения боевых колонн.
Но вот явилась Жорж, и вместо математики в головы будущих фельдмаршалов вселился театр.
Актрису в Москве еще не видели, но знали о ней столько же, сколько она о себе знала. На сцене французская знаменитость звалась именем отца Жоржа Веймера, капельмейстера оркестра при театре города Байе. Настоящее имя театральной дивы – Маргарит Жозефина. Ее матушка актриса Вертейль играла субреток – веселых служанок, умеющих устроить всякое дельце и в особенности любовное свидание. На сцене Маргарит с пяти лет. В четырнадцать ее увидела знаменитая Дюгазон, пришла в восторг и разучила с милой девочкой роль Адольфа в драме «Камилла, или Подземелье». В те же четырнадцать Жорж участвовала в гастролях блистательной Рокур, играя Элоизу в «Дидоне». Рокур взяла юную актрису в свою школу. Восемнадцать месяцев учебы, и 29 ноября 1802 года новое чудо явилось перед парижанами Клитемнестрою в драме Расина «Ифигения в Авлиде». Жорж стала любимицей не только публики, но и Бонапарта. О ней говорили в Тильзите императоры двух самых могущественных держав планеты. Причем сразу же после братских объятий Бонапарта и Александра посол России во Франции граф Петр Толстой получил приказ сманить Жорж в Петербург. Уже 7 мая 1808 года расторопный гвардейский офицер Александр Христофорович Бенкендорф тайно вывез Жорж из Парижа. Вместе с нею в Россию отбыли ее младшая сестра, танцовщик Дюпор, танцовщица Бебель и актер Флорио.
В тот вечер 7 мая парижане заполнили «Комеди Франсез», чтобы аплодировать Жорж в «Артоксерксе», и не дождались своего божества.
И вот Москва. Математики, собравшиеся у Муравьевых, имели билеты на «Федру», назначенную на 4 ноября.
Знали, великая актриса остановилась в доме Салтыкова на Тверской. В доме богатом, но далеко не первейшем в Москве.
– Господа, Жорж – истинное дитя республиканской Франции! – Глаза Александра Муравьева, старшего из трех братьев, сияли. – Она враг золоту. Все ее украшения, мне это известно доподлинно, взяты у Лухманова на прокат.
– Я был вчера у Льва Кирилловича Разумовского и слышал иное, – сказал Василий Перовский. – У Жорж бриллиантов на сто пятьдесят тысяч франков. По приезде в Петербург ей тотчас выдали шестнадцать тысяч серебром, правда, взаимообразно, с удержанием из жалованья в течение трех лет, но вычеты по милости государя не производятся.
– И все-таки она – наша! – не сдавался Александр. – Да, она принимала главнокомандующего графа Гудовича, князя Гагарина, графа Мамонова, но у нее играют в лото! Она сама убирает комнаты, сама готовит салаты.
Лев Перовский поддержал брата:
– Салаты она готовит, в лото играет, но в ее будуаре цветы стоят в безумно дорогих фарфоровых вазах.
– Она любит птиц! – вскричал Муравьев. – Канарейки порхают по ее комнате! Садятся ей на плечи!
– И на померанцевые деревья, – прибавил Василий Перовский. – Эти померанцы привезены из Горенок, где мы живем.
– На правах председателя нашего общества, – улыбаясь, вступил в разговор Николай Николаевич – хозяин дома, – я хочу напомнить. Сегодня мы собирались рассмотреть улитку Паскаля. Кривые – конек Этьена Паскаля, но нам пора бы приступить к работам и его сына Блеза. Блез Паскаль первым из математиков подошел к вычислению вероятности событий. Нам предстоит изучить Паскалевы биномиальные коэффициенты, кои он образовывал способом полной математической индукции. А Жорж надо смотреть не в будуаре, но на сцене. По вашим глазам я вижу, что вы все со мною в этом согласны. Давайте доживем до завтрашнего вечера!