Скачка на стульях
Москва езживала и хаживала в театр с восторгом!
В театре публика сама театр. На дешевых местах простота разве что в одежде. Златошвеи, портомои, горничные в такой теснотище сидят, одинокие, нездешние. Ждут – сладкой грезы наяву. Молодые купчики, мещане, наоборот, все в чувствах, все влюблены. Кто в сестер Ламираль, кто в девицу Фюзи или в мадам Вертейль… Да ведь и свои актрисочки дива на диве. Сандунова! Храм величия, славы, красоты! Бесподобная Черникова. Милая до слез Насова. А Воробьева-то, Воробьева! Здесь, на дешевых местах, столько сердец пылало любовью к ее пленительным героиням и к ней самой, разумеется. Есть и немецкий театр. Премилая крошечка Шредер, мамзель Гунниус, мадам Штейнсберг, Соломони!
Но с этих же, с копеечных мест посверкивают взоры совсем иные. Перед каждым ведь пример Наполеона. Из человеческого ничтожества явлен миру. Всего дарования – счастлив. А счастье – у Бога.
Братья Перовские, Лев и совсем юный Василий, сидели в третьем ряду партера. Льва столь удачное место не радовало.
– Мы на глазах, а сами мало кого видим… Да не крути же ты головой!
– Я не кручу! Я лорнирую!
– А ты лучше своими глазами смотри! Справа, в нашем ряду… Через два места всего!
Василий, одернутый братом, обидевшись, вперился глазами в безучастный занавес.
– Песнь барда над гробом славян победителей! – шептал восторженно Лев. – Какое у него умное лицо!
– В зеркало смотрится реже нашего.
– Дурак ты, Васька!.. «Федра». Жорж. Жуковский. А над нами в ложе… Ты не узнал, что ли? Карамзин! – И больно толкнул брата локтем в бок. – Главнокомандующий приехал! Сам Гудович!
И тут пошел занавес.
Федра – жена Тесея. Тесей – аргонавт, добывший золотое руно, убийца Прокруста, победитель Минотавра, брата Федры по матери. Мать Пасифая, отец царь Минос. Сестра Ариадна. Нить Ариадны вывела Тесея из лабиринта. Пасынок Федры – Ипполит, сын Тесея и амазонки Антиопы.
Ради служения богине Артемиде Ипполит отверг любовь Федры. Месть. Клевета. Тесей устраивает сыну смертельную ловушку. Федра, не имея сил подняться над своею страстью, убивает себя…
Молва не обманула москвичей. Красота Жорж погрезилась совершенством. Жаждавшие вкусить французского шарма признали в актрисе – богиню Федровых времен.
Но от Жорж не мрамором веяло. Ее голос, ее французская речь пленили даже тех, кто по-французски знал «бонжур» да «мусью» с пардоном.
Прожженных театралов изумляла непосредственность гастролерши. В сценах громовых, пронзительных она оставалась слабою женщиной. Ее героине прощали ужасные грехи, ибо Федра, это все понимали, сама была жертвою женского естества своего. Во взлетевшей ручке Жорж, в ее розовых перстах таилось что-то весеннее, а нежности сего земного, но недоступного существа не дано было превозмочь ни старому, ни тем более молодому.
Жуковский в «Вестнике Европы» о Жорж и о Расине написал высоким слогом. Роль Федры он назвал «оселком трагического таланта». Сим талантом девица Жорж, по его мнению, наделена была в превосходных степенях. «Страсть Федры, – утверждал новоиспеченный театральный критик, – единственная по своей силе – изображена Расином с таким совершенством, какого, может быть, не найдем ни в одном произведении стихотворцев, и древних, и новых. Автор имел искусство (но искусство, известное одним только гениям первой степени) основать всю трагедию свою не на происшествиях, необычайных, возбуждающих любопытство, изумление, ужас, но просто на одной сильной страсти, которой раскрытие, оттенки и изменения составляют единственно сущность его трагедии». Жорж как раз и «торжествует в тех сценах, которые требуют величия и силы; в внезапных переходах из одного чувства в другое, в противное, например, из спокойствия в ужас, от радости к сильной печали».
Любовь критика не была слепой. Уже о следующем спектакле, о «Дидоне» Помпиньяна, Василий Андреевич отзыв дал вполне критический. Он писал, что актриса декламировала «слишком нараспев и голосом однообразным. Мы видели не Дидону, а девицу Жорж, которая читала выученное наизусть, без всякого отношения к тому, что сказано за минуту Ярболи…»
Если бы только Василий Андреевич знал, какова Жорж с товарищами на сцене, сколь заучены ее роли. Изображая сильные волнения, она, «слушая» ответные речи, шипела по-змеиному на партнеров, путавших реплики, отчитывала служанку за непорядок в костюме.
Не имея понятия о подобных актерских уловках, Василий Андреевич чутьем художника уловил безвдохновенность Жоржовой Дидоны и не принял профессиональную сделанность игры. «Девица Жорж, – писал он, – может производить удивление, поражать, а не трогать». Это «трогает», «не трогает» в актрисе для Жуковского было самым важным.
После представления Вольтеровой «Семирамиды», где Жорж снова пленила доброязыкую Москву, братья Перовские оказались в гостях у Вяземского.
Петру Андреевичу шел семнадцатый год, а он слыл первым кутилою старой столицы. Владетель многих тысяч душ и – сирота, сам себе хозяин.
Среди гостей набралась добрая дюжина военных. Иные розовощекие полковники были куда моложе ротмистров, но в этом доме ни чинов, ни возраста не признавали.
Перовский-младший нашел себе уголок у кадки с пальмой. Среди мундиров с эполетами, среди фраков, шитых в самом Париже, их с братом Львом студенческие мундиришки выглядели жалкими. Пуще огня Василий страшился прочесть в глазах бравых воинов – насмешку.
Говорили об одной Жорж.
– Господи! Она – царица! – кричал полковник, князь, имени которого Василий не расслышал. – Император Александр, встречая на Царицыном лугу орловских рысаков девицы Жорж, непременно сходит со своих дрожек и здоровается… А перед самым ее приездом в Москву – слышали о происшествии? Господа! О господа! Это так… по-человечески. Ах, простите! Простите мне сию слезу… Император и девица Жорж встретились в переулке. Государев кучер подал в сторону и боже ты мой! – опрокинул своего венценосного седока. В ров, господа! Девица Жорж пришла в ужас, но благороднейший из благороднейших подошел к ее экипажу и, снявши треуголку, сказал: «Что же это такое! Прекрасная женщина! Вы хотели убить меня? Это заговор? Но успокойтесь, я этого царю не скажу!»
Василий Львович Пушкин – во всю грудь жабо, как пена морская, – принялся восхвалять глаза и розовоперстые ручки девицы Жорж.
– А голос! Голос! – говорили ему.
Василий же краснел, слушая все это. Весь спектакль он завороженно ждал, когда из-под юбок прекрасной парижанки мелькнет… ножка.
– Господа! – признался Вяземский. – Я вчера был у Жорж… Вы говорите – царица. Она и есть царица, но какая! У нее повадки Петра Великого. Приезжаю к ней в полдень и, думаете, застаю в постели? За туалетом? Или в неге?.. Я нашел нашу Семирамиду, Федру и Дидону… на кухне, господа! В ее ручках был огромный нож, и она отскребала сим ножом жирные пятна на столе!
Приехал Жуковский. Его обступили офицеры. Говорил розовощекий полковник.
– Василий Андреевич! Только на вас и надежда! Сочините ради воинства гимн-грозу наподобие песни барда. Война идет на широком Дунае, а мы завязли, как в болоте.
– В сей Дунайской кампании, – сказал другой полковник, такой же юный и бравый, – нет суворовского огня. Где они, победы? А коли нет побед – турок дерзеет. Фельдмаршал князь Прозоровский не взял Журжу, отступился от Браилова. Ладно, Прозоровский старец семидесяти семи лет. От огорчения, знать, и помер. Но Багратион! Измаил взял лихо, а под Браиловым опять-таки заминка.
Василий Перовский глаз не сводил со своего знаменитого тезки. Из угла под пальмою он видел, кажется, больше, чем те, кто окружал поэта. Жуковский, должно быть, стеснялся своей известности. Смотрел перед собою, а если вскидывал глаза на говорящего – так беспомощно, и пальцами левой руки трогал себя за ухо или прикрывал рот, словно боялся, что слово нечаянно сорвется.
И другое видел юный наблюдатель: хозяин дома, этот великий мот и затейник, перед робеющим Жуковским держит себя, как ученик. И вдруг сей ученик, вскинув руку, прочитал:
Еще великий прах… Неизбежимый Рок!
Твоя, твоя рука себя нам здесь явила;
О сколь разительный смирения урок
Сия Каменского могила!
– Василий Андреевич и здесь опередил всех нас! – воскликнул Пушкин. – Не прошел мимо сего ужаса. Ужас, господа! Ужас! Вы только подумайте, где Россия теряет своих полководцев.
– Полководец, отказавшийся сражаться с Наполеоном? – усмехнулся мрачный ротмистр.
– Господа! – Пушкин даже подпрыгнул. – Старый Каменский, царство ему небесное, меня так даже восхищает. Он сложил с себя звание главнокомандующего, зная свои возможности. Не убоялся ни гнева государя, ни всеобщего осуждения. А ведь мог бы, как иные, устлать десятками тысяч русских солдат немецкую землю… Но каково! Смерть от мужика, под топором!
– Кажется, засек кого-то, – обронил Вяземский, и в него словно бес вселился: – По коням! На Браилов, господа!
Верхом на стул – и поскакал по зале. За ним ротмистры, полковники, и Василий, не видя брата, кинулся скакать вдогонку за Жуковским. Поравнялся, и они, поглядывая друг на друга, хохотали, будто старые знакомые.
Обскакавши залу, кавалерия выстроилась перед высокими дверьми, и Вяземский скомандовал:
– Пади, Браилов!
Двери распахнулись, и грохочущее стульями воинство ворвалось в зал пиршества.
Горело полтысячи свечей, на столе сияло серебро, сияли улыбками юные особы, все в розовом.
Воинство расселось. И Лев оказался соседом Василия, через даму, разумеется. Слуги наполнили бокалы. Пир пошел чередом.
Василий, освоившись, увидел, что его соседка белокура, голубоглаза, что розовое платье на ней почти прозрачное. Глаза студента так и обмерли на темных кругах на груди без лифа… У Василия запылали уши, и тут к столу подошли слуги, встали за креслами дам. Одно движение – платья вспорхнули вверх, и дамы ослепили белизною и совершенством тел.